не один раз плюнув с моста в воду. Гвалт чаек. Подводы на мощных балках
моста. Катят пивные бочки, пьяный грузчик висит на трезвом грузчике и
обещает селедку целиком, от головы до хвоста, "спорим, что съем! спорим,
что съем!". Теперь через Амбарный остров: "Эрих Каркатуш - мука, посев-
ное зерно, бобовые культуры"; "Фишер & Никель - приводные ремни, асбес-
товые изделия"; через рельсы по путям, капустные листья, хлопья упако-
вочного волокна. Около витрины Ойгена Флаковского "Шорные и набивные ма-
териалы" они останавливаются: тюки сухих водорослей, индийской фибры,
джутовой пряжи, конского волоса, рулоны маркизетного шнура, фарфоровые
кольца, тяжелые кисти и позументы, позументы! Теперь прямиком через ру-
чейки конской мочи по Мюнхенскому переулку, потом через Новую Мотлаву.
Они поднимаются вверх по Плетневой набережной, вскакивают в прицепной
вагон трамвая в сторону Соломенной слободы, но доезжают только до Долго-
садских ворот и своевременно прибывают на вокзал к поезду той узкоколей-
ки, что пахнет маслом и молоком, что медленно поспешает, но вовсю пыхтит
на повороте и тянет, тянет свои вагончики вдоль побережья. Эдуард Амзель
по-прежнему сжимает в кармане горячую пуговицу наполеоновского драгуна.
Друзья - а оба, конечно же, остаются неразлучными кровными братьями,
невзирая на черепушку жмурика и словечко "абрашка", - больше о скелете
под церквью Святой Троицы не говорили. Лишь однажды, в Подойниковом пе-
реулке, между спортивными товарами Дойчендорфа и молочным заводом Валь-
тинат, перед витриной магазина, где были выставлены чучела белок, куниц,
сов, токующих глухарей и орла, который, распахнув свои огромные чучель-
ные крылья, когтил чучельного ягненка, перед витриной, что, низвергаясь
широкой лестницей из оконных глубин до самого стекла, являла взору мыше-
ловки, лисьи капканы, пачки ядовитого порошка от насекомых, пакетики
нафталина, "комариной смерти", "грозы тараканов", крысиный яд и вообще
весь арсенал крысоловов, птичий корм, собачьи галеты, пустые аквариумы,
баночки с сушеными мухами и водяными блохами, заспиртованных лягушек,
саламандр и змей в склянках, рогатых жуков, волосатых пауков и обыкно-
венных морских коньков, человеческий скелет - по правую сторону витрины,
скелет шимпанзе - по левую, скелет бегущей кошки в ногах у маленького
шимпанзе на предпоследней полке витрины, тогда как на самой верхней во
всей поучительной наглядности были по порядку разложены черепа мужчины,
женщины, старика, ребенка, младенца-недоноска и младенца-уродца, - перед
этой всеохватной витриной-энциклопедией - в самом магазине можно было
купить породистого щенка и доверить официально зарегистрированному спе-
циалисту утопление котят, - перед витриной, стекло которой два раза в
неделю до блеска мыли, Вальтер Матерн без обиняков предложил другу, если
надо, купить на оставшиеся в кожаном мешочке деньги пару-тройку черепов,
дабы использовать их в пугалостроении. Амзель отмахнулся, ответив с под-
черкнутой лаконичностью, в которой, однако, не было никакой обиды, ско-
рее легкая снисходительность, что тема скелета хотя и не устарела и не
закрыта, но все же не настолько жгучая, чтобы тратить на нее последние
деньги; если уж входить в расходы, то лучше по дешевке, на вес купить у
окрестных крестьян и птичников гусиных, утиных и куриных перьев; ибо он,
Амзель, задумал нечто совсем неожиданное - создать птичье пугало в виде
огромной птицы; витрина в Подойниковом переулке со всем ее чучельным
зверинцем навела его на эту мысль, особенно орел, закогтивший ягненка.
О святой и уморительный миг вдохновения: ангел стучит себя пальцем по
лбу. Музы с истерзанными от поцелуев устами. Планеты в Водолее. Кирпич с
крыши. Яйцо о двух желтках. Пепельница доверху. Капель за окном:
цел-лу-лойд. Короткое замыкание. Шляпные картонки. Что там сворачивает
за угол? Лаковая туфелька с пряжкой. Кто входит без стука? Да это же са-
ма Барбарина, Снежная Королева, а вот и снеговики. Все, что поддается
набивке: Бог, угри, птицы. Что добывается в шахтах? Уголь, руда, соль,
птичьи пугала, минувшее...
Это пугало возникнет чуть позже. Ему на годы суждено стать последним
творением Амзеля. Под названием - вероятно, все же ироническим - "Боль-
шая птица Долбоклюй" (имя, которое, как явствует из примечания, предло-
жил не Амзель, а паромщик Криве) в виде эскиза конструкции и цветного
рисунка оно дошло до нас как заключительная работа того дневника, что и
сегодня более или менее надежно хранится у Браукселя в сейфе.
Тряпки - так примерно сказано в дневнике - надо обмазать дегтем или
варом. После чего эти обмазанные варом или дегтем тряпки надо с внешней
стороны, а если перьев достаточно, то и с внутренней, обклеить крупным и
мелким пером. Но не как в жизни, а чтобы было почуднее.
У обмазанной и обклеенной на такой манер Большой птицы Долбоклюй,
когда она, размером несколько выше человеческого роста, появилась на
дамбе, вызывая всеобщую оторопь, перья и впрямь стояли дыбом. Вид у нее
был, однако, совсем не чудной, а попросту жуткий. Даже самые прожженные
рыбачки разражались проклятьями, уверяя, что от этакой твари враз родим-
чик хватит, можно окосеть, схлопотать бельмо, а то и выкидыш. Мужики,
правда, внешне сохраняли каменную невозмутимость, но трубки у них осты-
вали. Иоганн Ликфетт сказал:
- Нет, братцы, этого мне даже даром в подарок не надо...
Покупатель нашелся с трудом. И это при том, что цена, невзирая на де-
готь и перья, была небольшая. С утра Долбоклюй вообще простаивал на дам-
бе в полном одиночестве, мрачно вырисовываясь на фоне пустынного неба.
Только когда из города возвращались школьники, некоторые из них как бы
невзначай захаживали на дамбу, однако останавливались на почтительном
отдалении, присматривались, обменивались суждениями, зубоскалили, но по-
купать не желали. Ни одной чайки в безоблачном небе. Не шуршат в дамбе
мыши - ушли. Висла и рада бы сделать крюк, да не может. Во всей округе
уже майские жуки - только не в Никельсвальде. Когда наконец учитель Оль-
шевский - он всегда был немного со странностями - больше ради полноты
удовольствия, нежели для того, чтобы оградить от потравы каких-то две
сотки своего палисадника, смеясь громче обычного, выказал некоторый ин-
терес - он называл себя человеком просвещенным, - Большая птица Долбок-
люй была немедленно сбагрена по цене намного ниже начальной.
Две недели простояло чудище в палисаднике, отбрасывая черную тень на
беленые стены скромной учительской хижины. Ни одна птаха пикнуть не сме-
ла. Ветер с моря топорщил вороные дегтярные перья. Кошек охватывал пси-
хоз, и они стали исчезать из деревни. Младшие школьники обходили птицу
стороной, по ночам мочились в постель, просыпались с криком и белыми от
ужаса ногтями. В Шивенхорсте у Хедвиг Лау воспалились миндалины, а вдо-
бавок пошла кровь из носа. Старику Фольхерту, когда он колол дрова, в
глаз попала щепка. Глаз долго не заживал. Когда наконец бабку Матерн
посреди курятника хватил удар, многие прямо заявили, что это все из-за
проклятой Большой птицы; и это при том, что куры и даже петух во дворе
Матернов уже неделями перетаскивали в клювах солому, что испокон веков
считается предвестьем смерти. И все в доме Матернов - первой бедная Лор-
хен - слышали древесного червячка, эти покойницкие ходики. Старуха Ма-
терн отнеслась к предзнаменованиям серьезно и заказала последнее причас-
тие. Которое и приняла в свой смертный час среди перетаскивающих солому
кур. В гробу она выглядела, пожалуй, почти умиротворенно. На ней были
белые перчатки, а в скрюченных пальцах она держала благоухающий лавандой
кружевной платок. В цветочек, как и положено. Правда, перед тем как зак-
рыть гроб и опустить его в освященную по католическому обряду землю, ей,
к сожалению, забыли вынуть из волос булавки. Этим упущением объясняются,
должно быть, те свирепые мигрени, которые сразу же после похорон напали
на мельничиху Матерн, урожденную Штанге, и с тех пор мучили ее до конца
дней.
Когда тело положили в верхней горнице, а односельчане, шурша накрах-
маленными сорочками и платьями, толпились на кухне и на лестнице, чтобы,
прощаясь с покойницей, произнести свое: "Ну вот ее и нет больше с нами",
"Ну вот ей и не нужно больше хлопотать", "Ну вот и отмучилась, теперь
будет ей вечный покой", - паромщик Криве попросил разрешения приложить
правый указательный палец покойницы к одному из немногих оставшихся сво-
их зубов, который вот уже несколько дней как нагноился и мучительно на-
рывал. Мельник, стоя между окном и деревянным креслом, весь какой-то чу-
жой в парадном черном костюме, без мешка и мучного червяка на плече, без
привычной ряби света и тени, поскольку новая мельница еще не работала,
задумчиво кивнул. Тут же с правой руки старухи Матерн осторожно стянули
перчатку, и Криве прикоснулся своим гнилым зубом к кончику ее скрюченно-
го указательного пальца. О святой и упоительный миг чудесного исцеления:
ангел стучит пальцем по лбу, налагает десницу, гладит против шерсти и
скрещивает пальцы. Жабья кровь, вороний глаз, молоко кобылицы. На две-
надцатую ночь, три раза через левое плечо, семь раз на восток. Булавки
из головы. Волосы со срамного места. Пушок с темечка. Выкопать, по ветру
развеять, ссаками пропитать, за порог вылить, ночью одному, еще до пету-
хов, на Матфея. Яд из куколя. Сало новорожденного. Пот мертвеца. Просты-
ни умершего. Палец покойника - ибо гнойник под зубом Криве после прикос-
новения скрюченного указательного пальца правой руки покойной бабки Ма-
терн и вправду, похоже, рассосался, да и боль, в строгом соответствии с
приметой - палец мертвеца врачует больные зубы - сперва поутихла, а по-
том и вовсе прошла.
Когда гроб уже вынесли из дома и он, покачиваясь, поплыл сперва мимо
усадьбы Фольхерта, потом мимо хибарки и палисадника учителя, один из не-
сущих гроб мужиков вдруг споткнулся, поскольку Большая птица Долбоклюй
все еще жуткой пернатой тенью нависала над учительским кровом. Спотк-
нуться нельзя просто так. Это всегда что-то значит. А уж на похоронах, с
гробом, и подавно - это переполнило чашу. Крестьяне и рыбаки сразу нес-
кольких окрестных деревень призвали учителя Ольшевского к порядку, поо-
бещав, если не подействует, сделать это по всей форме через департамент
учебных заведений.
В следующий понедельник, когда Амзель и Вальтер Матерн возвращались
из школы, учитель Ольшевский уже поджидал их в Шивенхорсте на паромном
причале. Он стоял в своих брюках-гольф и спортивном жакете в крупную
клетку, в парусиновых туфлях и в соломенной шляпе. Покуда вагончики по-
езда загонялись на паром, он при молчаливой поддержке паромщика Криве
произнес, обращаясь к друзьям, небольшую речь. Он сказал, что больше так
не может, некоторые родители уже жалуются, даже грозились написать ди-
ректору департамента учебных заведений, в Тигенхофе уже тоже что-то
прослышали, разумеется, тут не обходится без самых примитивных суеверий,
тем более, что ими пытаются объяснить смерть бабушки Матерн - "этой пре-
восходной женщины!" - и все это в нашем просвещенном двадцатом столетии,
но никому, особенно здесь, на Висле, не дано плыть против течения, поэ-
тому он, наверно, скажет так: сколь ни прекрасно это пугало, но сельские
жители, особенно в здешних местах, до такой красоты еще не доросли.
А еще учитель Ольшевский сказал своему бывшему ученику Эдуарду Амзелю
дословно вот что:
- Мой мальчик, ты теперь ходишь в гимназию, ты сделал важный шаг в
большую жизнь. В деревне тебе отныне будет тесно. Так что пусть твое
усердие, твое художество, твой, как говорится, Божий дар ищет себе ново-
го выхода там, в большом мире. Но здесь, у нас, тебе пора остепениться.
Ты же знаешь, я желаю тебе только добра.
На следующий день слегка повеяло апокалипсисом: Амзель разобрал свой
