спали рядом, кровать к кровати, под олеографией, изображавшей Крановые
ворота, башню обсерватории и Длинный мост во время зимнего ледохода. Оба
никогда или почти никогда не мочились в постель. Крещение для новичков -
попытку намазать Амзелю зад сапожной ваксой - Вальтер Матерн пресек в
два счета. На прогулочном дворе оба неизменно стояли под одним и тем же
каштаном и держались особняком. Правда, малышу Пробсту и Хайни Кадлубе-
ку, чей отец торговал углем, дозволялось присутствовать и слушать, как
Вальтер Матерн с мрачным и глубокомысленным видом отмалчивался, а Эдуард
Амзель тем временем изобретал новый, таинственный язык и осваивал с его
помощью новый окружающий мир.
- Ыцитп гурков ен оннебосо.
Птицы вокруг не особенно.
- Йеборов в едорог отэ ондо, йеборов в енверед месвос еогурд.
Воробей в городе это одно, воробей в деревне совсем другое.
- Драудэ Лезма тировог торобоан.
Без устали и без труда составлял он длинные и короткие предложения,
слово за словом выворачивая их задом наперед, и даже научился довольно
бегло говорить на этом новом языке, так сказать, с обратным местным ак-
центом, щедро пересыпая свою таинственную речь перевернутыми местными
словечками. Вместо "мертвяк" он говорил "кявтрем", вместо "черепушка" -
"акшупереч". Непроизносимый мягкий знак он попросту убирал, трудно выго-
вариваемые сочетания согласных, все эти "встр", "дпр" и "льщ", о кото-
рые, если произносить их наоборот, язык сломаешь, он упрощал и сглажи-
вал, говорил "сез" вместо "здесь", "етсащен" вместо "несчастье". Вальтер
Матерн в общем и целом его понимал, даже давал иногда короткие, тоже пе-
ревернутые и в большинстве случаев безошибочные ответы типа: "Заметано -
Онатемаз!" Был неизменно склонен к решительности и лаконизму: "Ад или
тен?" Малыш Пробст столбенел от изумления, а Хайни Кадлубек, которого,
конечно же, звали Кебулдак, уже делал первые успехи в новом наречии.
Множество изобретений и открытий, сродни Амзелеву языкотворчеству,
свершилось вот так же, на школьных дворах нашей планеты, чтобы потом ка-
нуть в забвение и возродиться под конец на скамеечках городских парков,
задуманных в пандан к школьным дворам, в детском бормотании старцев, ко-
торые подхватят и разовьют самые смелые дерзания отрочества. Когда Гос-
подь Бог еще ходил в школу, на небесном школьном дворе ему и его школь-
ному другу, смышленому пострелу Черту, пришло в голову сотворить мир;
четвертого февраля сего года, как уверяют Браукселя научно-популярные
разделы многих газет, этот мир может пойти прахом - тоже, наверно, на
каком-нибудь школьном дворе кого-то осенило.
Кроме того, кое-что роднит школьные дворы с вольером курятника: гор-
дая поступь находящегося при исполнении своего служебного долга петуха
весьма напоминает гордую поступь надзирающего за учениками учителя. Пе-
тухи точно так же вышагивают, сложа руки за спиной, поворачиваются резко
и вид имеют многозначительный.
Старший преподаватель Освальд Брунис - авторский коллектив вознаме-
рился поставить ему памятник - делает сейчас, когда он несет дежурство
на школьном дворе, прямо-таки образцово-показательную любезность автору
сравнения оного двора с вольером курятника, а именно: через каждые де-
вять шагов он принимается мыском левого ботинка разгребать гравий школь-
ного двора; больше того, он даже сгибает в колене свою учительскую ногу
и так на некоторое время замирает - привычка не совсем бессмысленная,
поскольку старший преподаватель Освальд Брунис постоянно кое-что ищет:
не золото и не чье-то сердце, не счастье, не Бога и не славу - он ищет
редкие камешки. Школьный двор, искрясь на солнце слюдой и кварцем, усы-
пан гравием сплошь.
Что же удивительного, если ученики по очереди, иногда, впрочем, и
сразу по двое, то и дело подходят к своему наставнику, дабы предъявить,
кто всерьез, а кто и подстрекаемый бесом всеобщей школьной потехи, самые
заурядные камешки, нарытые ими в гравиевых кущах. Однако каждый камешек,
даже самый распоследний серый голыш, старший преподаватель Освальд Бру-
нис зажимает между большим и указательным пальцами левой руки, держит
сперва против света, потом на свету, правой рукой извлекает из нагрудно-
го кармашка своего торфяно-бурого, местами даже безупречно чистого сюр-
тука привязанную на резинке лупу, привычным и точным движением определя-
ет лупу на послушно оттягивающейся резинке между камешком и глазом, пос-
ле чего, всецело полагаясь на надежность резинки и элегантно уронив лу-
пу, как бы разрешая ей самой шмыгнуть обратно в нагрудный карман, взве-
шивает камешек на левой ладони и, раскрутив его сперва маленькими, а по-
том и рискованно-большими, до самого края ладони досягающими кругами,
резким ударом свободной правой руки по тыльной стороне левой ладони заш-
выривает его прочь.
- Красивый камешек, но ни к чему, - подытоживает Освальд Брунис ре-
зультаты своих наблюдений, и той же рукой, что только что катала никчем-
ный камешек на ладони, лезет в коричневый растрепанный кулек, который
вообще всегда и в частности всякий раз, когда старший преподаватель Ос-
вальд Брунис появляется на этих страницах, торчит у него из кармана.
Петляя магическими кругами, словно жрец, творящий молитву в храме, рука
подносит извлеченный из коричневой бумаги мятный леденец ко рту, где он
сперва взвешивается на языке, потом смакуется, сосется, уменьшается в
размерах, растекается сладким соком между коричневыми от табака зубами,
перекладывается из-за щеки за щеку, постепенно превращаясь - покуда вре-
мя перемены стремительно тает, а смятенные души школяров все больше съ-
еживаются от страха, покуда воробьи ждут не дождутся, когда же эта пере-
мена кончится, а сам учитель гордо расхаживает по школьному двору, шарит
ногой в гравии и отбрасывает ненужные камешки - из полновесного мятного
леденца в маленький прозрачный обсосок.
Маленькая перемена, большая перемена. Короткие игры, торопливые ше-
потки. Драки и победы, беды и обеды - а прежде всего, как помнится Бра-
укселю, страх: вот сейчас звонок...
Пустые школьные дворы - воробьиное раздолье. Тысячу раз видано, в
жизни и в кино: ветер гонит по меланхолическому гравию пустынного, тако-
го гуманистического, такого прусского школьного двора промасленные
обертки школьных бутербродов.
Школьный двор гимназии Конрадинум состоял из Малого, квадратного дво-
рика, укрытого сенью старых, растущих как попало каштанов, а по сути -
небольшой и светлой каштановой рощи, и продолговатого, примыкающего к
нему без всякого забора Большого двора, окаймленного юными, опирающимися
на штакетины ограждения, педантично рассаженными липами. Новоготический
спортивный зал, новоготический писсуар и новоготическое, четырехэтажное,
увенчанное зачем-то колокольней без колоколов, темно-бордовое, старого
кирпича, утопающее в зарослях плюща здание школы окаймляли Малый двор с
трех сторон, укрывая его от ветров, что нещадно гоняли по Большому двору
из восточного угла в западный столбы пыли; ибо здесь ветрам противостоя-
ли лишь низкорослый школьный сад, огороженный мелкоячеистой сеткой забо-
ра, и двухэтажное, но тоже, впрочем, новоготическое здание интерната. В
ту пору, покуда еще не была разбита за южным фасадом спортивного зала
современная, с гаревой дорожкой и газоном спортплощадка, Большой двор
служил во время уроков гимнастики игровым полем. Упоминания заслуживает
еще разве что солидный, метров пятнадцать в длину, навес, возвышавшийся
на просмоленных деревянных столбах между молоденькими липами и школьным
садом. Сюда, водруженные на попа, передним колесом вверх, ставились ве-
лосипеды. Маленькая школьная забава: стоило раскрутить переднее колесо,
как мелкие камешки, застрявшие в шинах даже после недолгого проезда по
гравию Большого двора, со свистом летели во все стороны, барабаня по
листьям крыжовника за сетчатым забором школьного сада.
Кому хоть раз в жизни приходилось играть в футбол, ручной мяч или во-
лейбол, бейсбол или даже просто лапту на усыпанной гравием площадке, тот
потом долго еще, едва ступив на шуршащий гравий, будет вспоминать разод-
ранные в кровь колени и все остальные ссадины, которые так плохо зажива-
ют под мелкими мокрыми струпьями, превращая все гравиевые спортплощадки
в места массового кровопролития. Мало что еще на этом свете врезается в
нашу память и нашу кожу столь же неизгладимо, как гравий.
Однако ему, гордому петуху на школьном дворе, вечно сосущему и прич-
мокивающему Освальду Брунису - не забудем, ему будет воздвигнут здесь
памятник, - ему, с лупой на резинке, с клейким кульком в клейком карма-
не, ему, тому, кто собирал камни и камешки, выискивая редкие, преиму-
щественно искрящиеся и сверкающие экземпляры - кварц, полевой шпат, ро-
говую обманку, - подбирал их с земли, разглядывал, выбрасывал или забот-
ливо прятал, ему Большой школьный двор Конрадинума был вовсе не полем
кровавых мучений, а неиссякаемым поприщем неутомимых исканий правой но-
гой через каждые девять шагов. Ибо Освальд Брунис, преподававший все или
почти все предметы - географию и историю, немецкий и латынь, если очень
надо, то и закон Божий, - был кем угодно, но только не тем типичным учи-
телем гимнастики, каким его видит в самых страшных снах все школьное
юношество: с черной мохнатой грудью, с черными волосатыми конечностями,
с пронзительным свистком и ключами от кладовки на шее. Брунис никогда и
никого не заставлял дрожать под турником, мучиться на параллельных
брусьях, плакать, повиснув на гимнастическом канате. Ни разу не потребо-
вал он от Амзеля совершить прыжок махом с переворотом или прогнувшись
через нескончаемо длинного коня. Ни разу по его наущению ни сам Амзель,
ни его пухлые коленки не обдирались о кусачий гравий.
Мужчина лет пятидесяти, со сладкими - буквально каждый волосок липнет
к волоску - от бесконечных мятных леденцов и опаленными сигарой усиками.
На круглой макушке бобрик седых волос, в котором нередко - иной раз до
самого обеда - торчат репьи, подброшенные чьей-то шкодливой рукой. Лицо,
испещренное морщинками ухмылок, хихиканья и смеха. Вьющиеся кусты волос
из обоих ушей. В мохнатых, растрепанных бровях притаился Эйхендорф. Во-
дяная мельница, веселые подмастерья и фантастическая ночь где-то вокруг
трепетных крыльев носа. И только в уголках губ и еще, пожалуй, чуть-чуть
над крыльями носа угадываются черты других сладкоежек: Гейне, "Зимняя
сказка", и Раабе, "Балбес". При этом всеми любим и никем не принимаем
всерьез. Холостяк в бисмарковской шляпе, классный наставник шестого на-
чального, где учатся Вальтер Матерн и Эдуард Амзель, два друга с устья
Вислы. Оба уже почти не пахнут коровником, скисшим молоком и копченой
рыбой, да и гарь от пожара, въевшаяся в их волосы и одежду после знаме-
нательного публичного сожжения за фольхертовским сараем, уже вся вывет-
рилась.
Двадцать восьмая утренняя смена
Минута в минуту прошел пересменок, и это несмотря на деловые неуряди-
цы - брюссельские аграрные соглашения доставят фирме "Брауксель и Ко"
немалые трудности со сбытом, - так что пора обратно на усыпанный гравием
школьный двор. Похоже, новая школа сулила нашим друзьям немало радостей.
Едва их перевели из гимназии Святого Иоанна в Конрадинум, едва они обжи-
лись в затхлом, провонявшем скверными мальчишками интернате - кто не
слыхал на своем веку интернатских историй? - едва успел гравий школьного
двора врезаться в их память и кожу, как вдруг объявили: через неделю
шестой начальный отправляется на полмесяца в Заскошин. Под надзором
старшего преподавателя Бруниса и учителя гимнастики, старшего преподава-
теля Малленбрандта.
Заскошин! Какое ласковое слово!
Лесная школа находилась в Заскошинском бору. Ближайшая деревня назы-
валась Майстерсвальде. Туда - через Шюдделькау, Страшин-Прангшин и
