ды молоко... Молоко густое и почти зеленое, потому что смолистое, а вок-
руг уже сползаются змеи, одиннадцать раз по одиннадцать, считай сорок
девять.
Через папоротники граница проходит на воздусех. Тут и там красно-бе-
лые мухоморы сражаются с черно-красно-белыми муравьями. Сестренка! Сест-
ренка! Это кто там потерял сестру? Желуди плюхаются в мох. Кеттерле кри-
чит, потому что углядела искорку: но это гнейс лежит рядом с гранитом и
об него трется. Слюда крошится. Сланец хрустит. Да кто их услышит?
Услышит Ромно, человек за кустом. Биданденгеро, беззубый, но слышит
отлично: желуди сыплются, сланец шуршит, шнурованный ботинок его поддел,
узелок цыц, ботинок все ближе, грибы клякнут, змея, скользя, уползает в
следующее столетие, черничины лопаются, папоротники дрожат - перед кем?
Наконец свет, как в замочную скважину, проникает в лес, спускаясь сверху
вниз, словно по ступенькам. Кеттерле - это сорока, а вот и пор, ее перо,
падает. Шнурованные башмаки топчут лес как хотят. Да он еще и хихикает,
учило-мучило-зубрило - Брунис! Освальд Брунис! - хихикает, потому что
они трутся, пока совсем не искрошатся: искристо-сланцево-зернистые, про-
жильчато-чешуйчатые - двуслюдяные гнейсы, кварц и полевой шпат. Ред-
кость, большая редкость, бормочет он себе под нос, выставляет вперед
шнурованный ботинок, вытаскивает лупу на резинке и тихо хихикает из-под
своей бисмарковской шляпы.
А еще он подбирает прекрасный, изумительный осколок искристого розо-
вого гранита, вертит его перед глазами под густыми кронами леса, подс-
тавляя под редкие лучи по ступенькам спустившегося солнца, покуда все
блестки-зеркальца не скажут ему: пи-и-и! Этот камень он не выбрасывает,
держит на свету, шепчет свои заклинания и не оборачивается. Потом ку-
да-то уходит, все еще что-то бормоча. Подставляет свой искристый гранит
под следующий, и еще один, и еще вот этот солнечный зайчик, чтобы тысячи
крохотных зеркалец снова и снова пискнули ему свое "пи-и-и!" - каждое
зеркальце по очереди и лишь немногие хором. Вот его ботинок ступает сов-
сем рядом с кустом. За кустом сидит беззубый, Биданденгеро, сидит тихо,
как мышка. И в узелке - цыц! - тихо. Ромно больше не сорока. И пор, ее
перо, больше не падает. Потому что кричало-долбило-зубрило, учило, Ос-
вальд Брунис, совсем рядом.
Где-то в глухой чаще он радостно смеется под своей шляпой, ибо он на-
шел в немецко-польском Заскошинском бору, в самых его дебрях, чрезвычай-
но редкий камень - красно-розовый искристый гранит. Но поскольку тысячи
маленьких зеркал никак не хотят прекратить свое многоголосое "пи-и-и!",
у старшего преподавателя Освальда Бруниса делается сухо и горько во рту.
Надо набрать хвороста и еловых шишек. А из трех больших камней, которые,
кстати, и искрятся неважно, надо соорудить очаг. Чиркалки-спички из
шведской коробки пусть покажут свои пламенные язычки, именно здесь, в
самой глухой глуши дремучего леса, чтобы тотчас же снова крикнула кет-
терле и - пор - потеряла свое перо.
А у старшего преподавателя в котомке отыскивается сковорода. Черная,
промасленная, усеянная искристыми крошками, потому что в котомке он но-
сит не только сковороду, но и искристые слюдяки, и искристый гранит, и
даже редкостные двуслойные гнейсы. Но кроме сковороды и искристых камеш-
ков котомка учителя таит в себе, оказывается, множество коричневых и го-
лубых бумажных пакетов и кульков разного объема и веса. А вдобавок бу-
тылку без этикетки и круглую жестянку с завинчивающейся крышкой. Сухо
потрескивают язычки пламени. Шипит и булькает смола. Прыгают на сковоро-
де искристые крошки. Сковорода пугается, когда ее поливают из бутылки.
Пламя вскидывается между тремя камнями очага. Шесть кофейных ложечек с
верхом из жестянки. На глаз сыпануть из большого голубого пакета и из
маленького коричневого кулька. Теперь один черенок ложки, но с верхом,
из маленького голубого, одна щепотка из маленького коричневого. Потом
мерно помешивать слева направо, а левой рукой в это же время посыпать
кое-чем из маленькой баночки с дырочками. Теперь справа налево, а сорока
тем временем снова, а по ту сторону границы все еще ищут сестренку, хотя
ветер не разносит.
А Брунис становится на свои учительские колени и дует, пока костер не
разгорится повеселее. И мешать надо, пока каша не начнет закипать и мед-
ленно, сонно густеть. Своим учительским носом с пышными волосяными ме-
телками из каждой ноздри он водит над дымящейся, булькающей посудиной:
пар капельками оседает на его подпаленных усах, а капельки, покуда он
помешивает свое варево, медленно застывают, превращаясь в твердые проз-
рачные бусины. Со всех сторон сползаются муравьи. Густой чад нехотя сте-
лется по мху, застревает в папоротнике. Под косыми лучами переменчивого
лесного солнца большая куча искристых камней - кто бы это мог их нава-
лить? - наперебой вопит на разные голоса: пи-и-и! пи-и-и! пи-и-и! Каша
над пламенем уже подгорает, но по рецепту она и должна подгорать. Нем-
ножко загара ей не повредит. Теперь раскладывается и слегка намазывается
маслом пергаментная бумага. Наконец, руки берут сковороду: вязкое, лени-
вое тесто, коричневое и пузырчатое, растекается, словно лава, по перга-
ментной бумаге, тотчас же покрываясь стеклянистой корочкой, даже борозд-
ками от внезапного холода, и темнеет. Торопливо, пока не застыла, нож в
руке старшего преподавателя разделяет лепешку на квадратики со среднюю
карамельку величиной; ибо снадобье, над которым старший преподаватель
Освальд Брунис колдовал в самых глухих дебрях Заскошинского бора где-то
между криками "сестренка!" и стрекотом сороки, есть не что иное, как
мятные леденцы.
А потому что ему захотелось сладенького! Потому что его запас сладос-
тей исчерпался. Потому что его котомка всегда полным-полна пакетиками,
кульками и коробочками. Потому что в пакетиках и кульках, коробочках и в
бутылке у него всегда наготове мята и сахар, имбирь, анис и кислый аммо-
ний, пиво и мед, перец и баранье сало. Потому что он из крохотной коро-
бочки - это его фирменный секрет! - посыпает остывающую леденцовую массу
толченой гвоздикой: теперь благоухают лес и грибы, черника, мох и пышная
многолетняя хвоя; папоротники и смолы силятся заглушить этот аромат - да
где там, сдаются. Муравьи сбегаются как безумные. Змеи во мху покрывают-
ся карамелевой глазурью. Сорока кричит иначе: пор - ее перья - склеи-
лись. Как теперь искать сестренку? На сладкой или на кислой тропинке? И
кто там плачет в кустах и хлюпает носом, потому что весь подгорелый чад
шел прямо на него? А узелок не иначе маку объелся, коли был тише воды,
ниже травы, когда учитель - видать, у него вместо ушей жернова - черен-
ком ложки с жутким скрежетом принялся соскабливать со сковороды прилип-
шие остатки карамели.
Те из леденцовых крошек, что не упали в мох и не запрыгнули в расще-
лины между камнями, старший преподаватель Освальд Брунис, собрав в при-
горшню, отправляет под свои и без того сладкие усики: рассасывает, прич-
мокивает, смакует. Сидя возле сникшего, устало долизывающего золу кос-
терка, он липкими пальцами, то и дело давя по пути отовсюду лезущих му-
равьев, ломает теперь уже твердую, стеклянно-коричневую лепешку, что ле-
жит на промасленной пергаментной бумаге, примерно на пятьдесят заранее
намеченных квадратиков. Этот леденцовый лом вместе с застывшими в нем,
как в янтаре, муравьями он ссыпает в большой голубой пакет, где до варки
карамели у него был сахар. Теперь все - сковорода, смятые пакеты и куль-
ки, пакет с пополненным запасом сладостей, жестянка с крышкой, пустая
бутылка, а также крошечная коробочка с толченой гвоздикой отправляется
обратно в котомку, туда, где уже сложены искристые камушки. А хозяин ко-
томки уже на ногах и держит покрытую коричневой карамелевой корочкой
ложку в своем учительском рту. Вот он уже шагает по мху в своих шнуро-
ванных башмаках и бисмарковской шляпе. После себя он оставляет только
промасленную бумагу и мелкие крошки леденцов. А вон уже и ученики - гал-
дя и мелькая между разрозненными стволами рощи, идут напролом по чернич-
нику. Малыш Пробст плачет - он напоролся на гнездо лесных ос. Шесть его
ужалили. Теперь четверо одноклассников его несут. Освальд Брунис при-
ветствует своего коллегу, старшего преподавателя Малленбрандта.
Когда класс ушел, удалился, оставив после себя только эхо, дальние
крики, смех, строгие голоса учителей-мучителей, три раза прокричала со-
рока. Пор - снова упало ее перо. Тогда Биданденгеро вылез из своего кус-
та. И остальные гакко - Гашпари, Гита и Леопольд - выбрались из кустов,
соскользнули с деревьев. Около промасленной бумаги, служившей прокладкой
для карамелевой лепешки, они встретились. Бумага была вся черная от му-
равьев и двигалась по направлению к Польше. И цыгане решили последовать
примеру муравьев: бесшумно ступая по мху, стремительно раздвигая папо-
ротники, они поспешили в южную сторону. Последним, мелькая меж стволов и
уменьшаясь в размерах, шел Биданденгеро. И тихое хныканье - словно узе-
лок у него за спиной, этот кулек с младенцем, эта голодная беззубая кро-
ха, сестренка, словно она плакала, - он тоже унес с собой.
Но граница была недалеко и охранялась не слишком строго. А два дня
спустя после таинственной варки леденцов случилось вот что: Вальтер Ма-
терн на поле подачи расставил ноги пошире и против обыкновения - да и то
только потому, что Хайни Кадлубек сказал, что он, Вальтер, одни свечи и
бьет, а вот дальние мячи ему слабо, - запустил дальний мяч, да такой,
что он перелетел через обе "метки", через весь ромб поля и через бедный
водой, но богатый лягушками плавательный бассейн. Словом, Вальтер Матерн
запустил мяч в лес. И пришлось ему, покуда Малленбрандт не пришел и не
начал пересчитывать мячи, перемахнуть через сетчатый забор и отправлять-
ся на поиски.
Но мяч не находился, сколько Вальтер его ни искал - будто сгинул. Он
уже смотрел под каждым папоротником. Возле старой лисьей норы - он знал,
что нора пустая, - он опустился на колени. Засунул в нору сук и давай
шуровать в темной, жуткой дыре. Он уже собрался улечься на живот, чтобы
засунуть руку в нору по самое плечо, как вдруг крикнула сорока, полетело
сорочье перо и мяч стукнул его по спине: который же это куст мячом кида-
ется?
Куст оказался человеком. Узелок вел себя тихо. Медная серьга в ухе
покачивалась, потому что человек беззвучно смеялся. Розовый кончик языка
трепетал в беззубом рту. Потертый шнур тяжело вдавился в ткань рубахи на
левом плече. На шнуре спереди были нанизаны три ежа. Кровь капала с их
острых носиков. Когда мужчина слегка повернулся, Вальтер увидел, что
сзади на том же шнуре у него, будто для противовеса, привязан мешочек.
Длинные, маслянисто-черные волосы на висках мужчина заплел в толстые,
упругие косички. Так делали еще цитенские гусары.
- Вы гусар?
- Немножко гусар, немножко старьевщик.
- А как вас зовут?
- Би-дан-ден-геро. Ни одного зуба не осталось.
- А ежи зачем?
- Запекать в глине.
- А вот этот узелок?
- Сестренка, маленькая сестренка.
- А вон тот мешочек сзади? А что вы тут ищете? А ежей вы чем ловите?
А где вы живете? А у вас правда такое чудное имя? А если лесник вас пой-
мает? А правда, что цыгане?.. А перстень на мизинце? А узелок спереди?..
Пор - и снова прокричала сорока из чащи леса. Биданденгеро заторопил-
ся. Сказал, что ему срочно надо на фабрику без окон. Там господин учи-
тель. Ждет дикого меду для своих леденцов. У него для учителя блестящие
камешки и еще есть один подарочек.
Вальтер Матерн остался один с мячом, не зная, как быть, на что ре-
шиться и куда направиться. Наконец он уже собрался было двигать обратно
к сетчатому забору, на поле, - игра ведь не кончилась, - как вдруг из
кустов колобком выкатился Амзель, вопросов не задавал, и так все слышал,
