ниспадающий круп. Плечи, предплечья, скакательные суставы - сильные, хо-
рошо омускуленные. Псовина - волосок к волоску, остевые волокна прямые,
жесткие, плотно прилегают к телу и сплошь черные. И подшерсток черный.
Не темный волчий окрас на сером или желтом основании. Нет, повсюду,
вплоть до стоячих, высоко посаженных, с легким наклоном вперед ушей и
глубокой, мощной груди, на бедрах с умеренно длинными штанами - его
шерсть повсюду отливала и поблескивала глубокой чернотой: чернотой зон-
тика и священника, чернотой вдовы и мундиров, чернотой школьной доски и
фалангистов, чернотой дроздов, Отелло и Рура, чернотой фиалок и томатов,
лимонов и муки, молока и снега.
Харрас умел искать, находить, приносить поноску, подавать голос; по
следу шел с низко опущенным носом. Однако на розыскных испытаниях на
Бургерском лугу он оплошал. Харрас был кроющим кобелем и состоял в пле-
менной книге. Правда, хождение на поводке у него немного не ладилось:
тянул. В облаивании был хорош, но по следу работал посредственно. Сто-
лярных дел мастер Либенау отдал его на дрессировку в полицейскую школу в
Верхнем Штрисе. Там его отучили от поедания собственного кала - беды
многих молодых собак. На его жетоне были выбиты цифры 517, что в сумме
давало число 13.
Повсюду в Лангфуре - на Быстрой мельнице и в Колонии Шихау, от Саспе
до Брезена, по Йешкентальскому проезду и к Святому колодцу вниз, вокруг
стадиона имени Генриха Элерса, за крематорием, перед торговым домом
Штернфельда, у акционерного пруда, в канаве у ограды полицейского участ-
ка, на определенных деревьях Упхагенского парка, на определенных липах
аллеи Гинденбурга, на цоколях пестрящих событиями афишных тумб, на осно-
вании флагштока перед ждущим новых митингов спортзалом, на столбах не
затемненных пока что уличных фонарей предместья Лангфур - оставлял Хар-
рас свои пахучие метки; и хранил им верность все свои собачьи годы.
В холке рост Харраса составлял шестьдесят четыре сантиметра. В пяти-
летней Тулле росту было один метр пять сантиметров. Ее кузен был на че-
тыре сантиметра повыше. Его отец, рослый и статный столярных дел мастер,
утром имел рост метр восемьдесят три, а после работы на два сантиметра
меньше. Август и Эрна Покрифке, так же, как и Йоханна Либенау, в деви-
честве Покрифке, все были ростом не выше метра шестидесяти двух: кошна-
деры, никудышняя порода, что с них взять!
Дорогая кузина Тулла!
Какое бы дело мне было до Кошнадерии, если бы вы, Покрифке, не вышли
оттуда. А так я знаю: деревни Кошнадерии с 1237-го по 1308-й принадлежа-
ли герцогам Поммерельским. После того как этот род вымер, кошнадеры до
1466 года платили подати Тевтонскому ордену. До 1772-го их приняло в
свой состав Польское королевство. Во время европейского аукциона Кошна-
дерия перепала пруссакам. Те поддерживали порядок до 1920-го. С февраля
двадцатого деревни Кошнадерии стали деревнями Республики Польша, покуда
осенью 1939-го они не вошли в составе округа Данциг - Западная Пруссия в
Великий Германский Рейх: насилие. Погнутые булавки. Пляшущие флажки.
Постои и расквартирования: шведы, гуситы, отряды СС. "Если-ты-не, тог-
да..." "Огнем-и-мечом..." "Сегодня с четырех сорока пяти утра..." Цир-
кульный перепляс на штабных картах. В контратаке овладев Шлангентином...
Танковый дозор неприятеля по дороге на Дамерау... Наши войска отбивают
массированное наступление к северо-западу от Остервика. Отвлекающие ата-
ки двенадцатой полевой дивизии люфтваффе к югу от Коница приостановлены.
В ходе выравнивания линии фронта нашими войсками оставлена так называе-
мая Кошнадерия. Отступившие подразделения занимают позиции к югу от Дан-
цига... И так без конца: сильные дяди, мастера стращать, они и сегодня
уже снова грозно вздымают кулаки, зажав в них штабные пресс-папье...
О Тулла!
Как поведать тебе о Кошнадерии, о Харрасе и его пахучих метках, о
костном клее, мятных леденцах и детской коляске, когда созерцание кулака
становится чуть ли не манией! А ведь коляска должна еще и катиться...
Итак, в один прекрасный день катилась коляска. Много-много лет назад ка-
тилась коляска на четырех высоких колесах. На четырех высоких старомод-
ных колесах катилась черная, лакированная, вся в трещинах от старости.
Спицы, пружины, ручка, чтобы толкать коляску перед собой, - все эти не-
когда блестящие хромированные детали выказывали тут и там обшарпанные,
серые, незрячие залысины. Залысины изо дня в день росли, незаметно:
прошлое... Итак, в один прекрасный день, когда летом тридцать второго...
Тогда, тогда, тогда, когда я был пятилетним мальчуганом, во время Олим-
пиады в Лос-Анджелесе, уже тогда были кулаки, умевшие разить быстро, де-
ловито и вполне увесисто; и все же, будто и не замечая, куда ветер дует,
миллионы людей в одно и то же время катили коляски на высоких и низких
колесах, катили на солнце, катили в тень.
На четырех высоких старомодных колесах летом тридцать второго кати-
лась черная, лакированная, изрядно потрепанная уже коляска, которую гим-
назист Эдди Амзель, знавший все лавки старьевщиков в округе, выторговал
в Поденном переулке. Толкали ее попеременно он, старший преподаватель
Освальд Брунис и Вальтер Матерн. Просмоленные, выкрашенные масляной
краской и тем не менее сухие доски, по которым ехала коляска, были дос-
ками брезенского морского пирса. Брезен - это приветливое местечко,
морской курорт с 1823 года, с зачуханной рыбачьей деревушкой и курортным
залом под величественным куполом, с пансионами "Германия", "Евгения" и
"Элиза", с малорослыми дюнами и жидкой прибрежной рощицей, с рыбацкими
лодками и купальней на три отсека, со спасательной вышкой "Немецкого об-
щества спасения на водах" и аж сорокавосьмиметровым морским пирсом, рас-
положилось аккурат посередке между Новой Гаванью и Глеткау на берегу
данцигской бухты. Пирс в Брезене был двухъярусный и имел по правую руку
выдвинутый в море коротким ответвлением волнорез, защищавший его на слу-
чай шторма. На двенадцати своих флагштоках брезенский пирс каждое воск-
ресенье поднимал двенадцать гордо реющих стягов: поначалу только флаги
балтийских городов, потом, один за другим, флаги со свастикой.
Под флагами городов катится по доскам коляска. Старший преподаватель
Брунис, непривычно чужой во всем черном, толкает ее перед собой, но
вскоре позволит себя сменить либо толстяку Амзелю, либо угрюмому Матер-
ну. В коляске сидит Йенни, которой скоро будет шесть лет, а ходить ей
все еще нельзя.
- Давайте спустим Йенни побегать! Ну пожалуйста, господин Брунис.
Только попробуем. Мы ее с двух сторон поддержим.
Нет, Йенни Брунис ходить не разрешается.
- Нет-нет, еще потеряется. Еще затолкают в этой воскресной давке. -
Давка не давка, но народу полно: люди гуляют, слоняются, встречаются,
расстаются, кланяются, не глядя проходят мимо. Машут, берут под руку,
указывают на мол, на скалу Орлиное гнездо, приветствуют, припоминают,
злятся. И все так нарядно одеты - с ниточки с иголочки, все новенькое и
в цветочек. Без рукавов и по сезону. Тенниски и новенькие матроски.
Галстуки на ветру. Ненасытные фотоаппараты. Соломенные шляпы с обновлен-
ной прокладкой. Выбеленные зубной пастой парусиновые туфли. Высокие каб-
луки боязливо избегают щелей в настиле пирса. Мнимые капитаны прильнули
к биноклям. Или просто, прикрыв глаза ладонью, мужественно смотрят
вдаль. Матросских костюмчиков не меньше, чем детишек: носятся, играют,
прячутся, пугаются. Я тебя вижу, ты меня нет. Эники-беники-ели-вареники.
Вышел-месяц-из-тумана. Вон там, да вон он, господин Англикер с Нового
рынка со своими двойняшками. У двойняшек одинаковые большие банты, и они
с одинаковой неспешностью бледными языками лижут мороженое. А вон госпо-
дин Кошник с Гертовой улицы вместе с женой и гостем из Рейха. Господин
Зелльке дает своим сыновьям по очереди посмотреть в бинокль: шлейф дыма,
палубные надстройки - это на подходе паром "Кайзер". У супругов Беренд-
тов кончились все гостинцы для чаек. Госпожа Грунау, у которой прачеч-
ная-гладильня возле Большой коптильни, с тремя молоденькими ученицами.
Булочник Шеффлер с Малокузнечного переулка со своей хохотушкой женой.
Хайни Пиленц и Оттен Зоннтаг без родителей. А вон и господин Покрифке с
пальцами в клею. На нем виснет его костлявая грымза жена, которой то и
дело приходится с крысиным проворством вертеть головой во все стороны:
- Тулла! - приходится ей кричать. И тотчас же: - Александр! - И еще:
- Зигесмунд, следи за Конрадом!
Ибо здесь, на пирсе, кошнадерцы на своем жутком наречии говорить
стесняются, хоть столярных дел мастера Либенау и его жены поблизости и
нет. Мастеру этим воскресным утром пришлось остаться в мастерской и чер-
тить, чтобы в понедельник машинист-пильщик знал, что и как распиливать.
А жена его без мужа гулять не выходит. Но зато сын его здесь, потому что
Тулла здесь. Оба младше Йенни, тем не менее обоим можно не только хо-
дить, но и бегать. Можно на одной ножке за старшим преподавателем Бруни-
сом и его немного застенчивыми учениками прыгать крест-накрест, как в
"классики". Можно вдоль по пирсу до самого конца, где он завершается
остроносым, опасным треугольником. Можно по лестницам справа и слева
вниз, на нижний ярус, где всегда рыбаки и ловится мокрель. Можно в быст-
рых сандалиях носиться по узким нижним мосткам и тайком от взрослых пря-
таться между балками пирса под самым настилом, под шарканьем сотен вы-
ходных туфель, под легким перестуком прогулочных тростей и зонтиков. В
прохладной зеленоватой тени. Там, под верхним ярусом, не бывает дней не-
дели. Вода пахнет строгостью и прозрачна до самых ракушек и бутылок, что
перекатываются по дну. На опорах, что держат на себе пирс и народ на
пирсе, нехотя покачиваются бороды водорослей: вокруг них, тут и там,
стайки колюшки - серебристые, шустрые, привычные. С верхнего яруса пада-
ют окурки, распуская вокруг себя коричневатую мантию, приманивая, а по-
том отталкивая небольших, в палец длиной, рыбешек. Стайки мальков дви-
жутся стремительными рывками: кидаются вперед, замирают, поворачивают,
распадаются, собираются снова уже чуть глубже и уплывают - туда, где
развеваются новые бороды водорослей. Покачивается пробка. Бутербродная
бумага набухает и вяло кружится. Между просмоленными балками Тулла Пок-
рифке одергивает свое выходное платьишко, уже все в пятнах. Ее кузену
приказано сунуть под платье руку. Но он не хочет и глядит в сторону.
Тогда и она, значит, не-хочет-не-может-не-будет, - и уже спрыгнула с пе-
рекрестья балок вниз на мостки, уже мчится, хлопая сандалиями по доскам,
потряхивая косичками, вспугивая клюющих носами рыбаков, уже взбираясь по
лестнице, туда, где простор пирса, где двенадцать флагов, где воскресное
утро; а ее кузен Харри идет следом, идет за ее дурманящим запахом кост-
ного клея, который легко и громко заглушает запах водорослевых бород,
запах просмоленных и все же гниющих балок, запах высушенных ветрами
мостков и даже запах моря.
И ты, Тулла,
как-то воскресным утром сказала:
- Да спустите вы ее. Хочу поглядеть, как она ходит.
Как ни удивительно, старший преподаватель Брунис кивает, и Йенни раз-
решено пройтись по дощатому настилу брезенского морского пирса. Кто-то
смеется, многие улыбаются, потому что Йенни такая толстушка и так нелов-
ко передвигается по дощатому настилу причала на своих ножках-сардельках,
перехваченных резинками гетр и втиснутых в лаковые туфельки с пряжками.
- Амзель, - интересуется Брунис из-под черной фетровой шляпы, - а те-
бе, когда ты был, допустим, шестилетним ребенком, сильно досаждала твоя,
прямо скажем, тучность?
- Да не особенно, господин учитель. Вальтер всегда присматривал.
Только за партой сидеть было неудобно, скамейка слишком узкая была.
