нарезая себе лучину для растопки из бросовой, напичканной гвоздями тар-
ной доски. Лишь с одной задачей он справлялся в срок и к полному удо-
вольствию всех подмастерьев: кастрюля с клеем на железной плите в комна-
те над машинным цехом всегда стояла наготове, полная и горячая, для пяти
подмастерьев, трудившихся за пятью верстаками. Клей пускал пузыри, свар-
ливо что-то бурчал, мог отдавать медовой желтизной или серостью глины,
мог растекаться, как гороховый суп, и растягиваться пленкой не хуже сло-
новой шкуры. Местами застывая, местами прорываясь горячей жижей, клей то
и дело убегал из кастрюли, пускал все новые и новые "языки", не оставляя
ни клочка эмали на кастрюльной поверхности и не позволяя распознать в
этой страшной посудине обыкновенную суповую кастрюлю. Кипящий клей поме-
шивали обрезком обрешеточной рейки. Но клей слой за слоем налипал и на
дерево, образовывал бугры и набухшие морщинистые складки, все больше от-
тягивая руку Августа Покрифке, покуда не превращал обрезок доски в рого-
вистое страшилище, которое подмастерья называли слоновьим окороком и
выбрасывали, заменяя его новым обрезком все той же, казалось, нескончае-
мой обрешеточной рейки.
О костный клей, столярный клей! На кривом, покрытом слоем пыли в па-
лец толщиной стеллаже штабелем лежали темно-коричневые, одна к одной,
фабричные плитки клея. Начиная с моего третьего и до семнадцатого года
жизни я преданно носил с собой в кармане штанов кусочек клея - такой он
был для меня святыней; твоего отца я называл богом клея, ибо у этого бо-
жества были не только сплошь заляпанные костным клеем пальцы, которые
при малейшем движении вкусно похрустывали, от него еще исходил и запах,
который повсюду ему сопутствовал. Ваша трехкомнатная квартира, твоя мать
и твои братья пахли клеем. Но щедрее всего он наделял этим дурманом свою
дочурку. Клейкими пальцами он трепал ее по щеке. Частичками клея он об-
сыпал свою девчушку, когда показывал ей нехитрые - ловкость рук и ника-
кого мошенства - фокусы. Словом, бог костного клея превратил Туллу в де-
вочку из столярного клея; ведь где бы Тулла ни шла, стояла, бежала, где
бы она ни остановилась вчера, где бы ни прошла утром, где бы ни пробежа-
ла неделю назад, что бы Тулла ни схватила, выбросила, долго или мельком
трогала, чем бы она ни играла - стружками, гвоздями, шарнирами, - во
всяком месте и на всяком предмете, которые попадались Тулле на пути, ос-
тавался либо едва слышный, либо почти адский, но в любом случае ничем не
заглушимый запах костного клея. Вот и твой кузен Харри тоже к тебе прик-
леился: сколько лет нас было не разлить, и пахли мы сродственно.
Дорогая Тулла!
Когда нам было по четыре года, вдруг выяснилось, что у тебя не хвата-
ет извести. Примерно то же самое говорили о мергельных почвах Кошнаде-
рии. Валунный мергель четвертичных времен, когда образовывались основные
морены, содержит, как известно, углекислую известь. Однако выветренные и
размытые дождями мергельные пласты на полях кошнадеров были бедны из-
вестью. И тут уж не помогали никакие удобрения, никакие государственные
дотации. Никакие молитвы и полевые процессии - кошнадеры все как один
были католики - не могли вернуть полям известь. Зато тебе доктор Холлац
прописал известковые таблетки, и уже вскоре, в пять лет, извести у тебя
оказалась достаточно. Ни один из твоих молочных зубов больше не шатался.
Резцы у тебя слегка выступали вперед, и для Йенни Брунис, девчонки-под-
кидыша из дома напротив, эти резцы скоро станут неотступным кошмаром.
Тулла и я, мы оба никогда не верили,
что цыгане и аисты якобы были заодно в тот день, когда была найдена
Йенни. Типичная сказочка папаши Бруниса: у этого никогда и ничто не про-
исходило просто так, повсюду ему мерещились скрытые силы, и он исхитрял-
ся неизменно пребывать в рассеянном ореоле чудаковатости: и когда под-
кармливал свою манию собирательства слюдяных гнейсов новыми, нередко и
вправду превосходными экземплярами - в шизанутой Германии хватало таких
же шизиков, с которыми он вел переписку, - и когда на улице, на школьном
дворе или в классе изображал из себя то ли древнекельтского друида, то
ли прусское дубовое божество, то ли Заратустру - у нас его считали масо-
ном, - он всегда и всюду давал волю тем своим качествам, за которые наш
мир так любит и ценит чудаков, называя их "оригиналами". Но лишь Йенни,
его обращение с этой кукольной малюткой, превратило старшего преподава-
теля Освальда Бруниса в окончательного оригинала, прославившегося в этом
качестве не только в окрестностях гимназии и на Эльзенской улице, но и
во всех параллельных и поперечных улицах и переулках и во всем - таком
большом и таком маленьком - предместье Данцига под названием Лангфур.
Йенни была упитанным ребенком. Даже когда вокруг Бруниса и Йенни сло-
нялся Эдди Амзель, девочка не казалась грациозней. Поговаривали тогда,
что этот Эдди и его друг Вальтер Матерн будто бы были свидетелями того,
каким чудесным образом Брунис нашел Йенни. Как бы там ни было, но Амзель
и Матерн оказались двумя четвертинками того кленового листка, над кото-
рым тихо подтрунивала вся наша Эльзенская улица, да и вообще весь Ланг-
фур.
Для Туллы пишу я этот ранний портрет:
я изображу тебе потешного, нос картошкой, господина, чье лицо испещ-
рено тысячами морщинок; на коротком седом бобрике господин носит широко-
полую мягкую шляпу. Вот он вышагивает в зеленой грубошерстной крылатке.
Справа и слева его эскортируют, стараясь не отставать, двое учеников.
Эдди Амзель - это, как принято говорить, толстый увалень. Все одежки на
нем вот-вот лопнут. Пухлые подушки колен оторочены складочками жирка.
Всюду, где его тело вырывается наружу, всходит густой посев веснушек. В
целом он производит впечатление существа бескостного. Совсем не то, что
его друг - этот широк в кости и держится независимо, словно желая пока-
зать, что учитель, Эдди Амзель и пышка-малютка находятся под его защи-
той. Девочке уже пять с половиной, но она все еще возлежит в большой
детской коляске, потому что ходить как следует пока не может. Коляску
везет Брунис. Иногда ее везет Амзель, и уж совсем редко - Скрипун. А в
изножье коляски скомкан приоткрытый коричневый кулек. Детвора чуть ли не
со всего квартала по пятам следует за коляской - каждый надеется полу-
чить конфету, которую они называют "сосачкой".
Но лишь перед акционерным домом, что стоит напротив нашего, Тулла, я
и другие ребята получали, как только старший преподаватель Брунис оста-
навливал непривычно высокую коляску, пригоршню леденцов из коричневого
пакетика, причем он никогда не забывал сунуть один и себе, даже если его
полустарческий рот еще не управился с предыдущим и продолжал мусолить на
языке прозрачный стеклянистый обсосок. Иногда и Амзель посасывал конфет-
ку за компанию. Но вот чтобы Вальтер Матерн взял леденец - такого я не
припомню. Зато пальчики Йенни также склеивались от квадратных мятных по-
душечек, как пальцы Туллы склеивались от костного клея, из которого она
делала катыши - она ими играла.
Дорогая кузина!
Подобно тому как я стремлюсь выяснить все про тебя и твой столярный
клей, точно так же нужно установить ясность и в вопросе с кошнадерами,
или, как их еще называли, кошнаверами. Чистым вздором представляются мне
попытки обосновать происхождение слов "кошнавер" или "кошнадер" якобы
историческими, но ничем не подкрепленными толкованиями. Согласно им,
кошнадеры во время польских восстаний якобы чрезвычайно активно и дея-
тельно вовлеклись в немецкие погромы, поэтому собирательное обозначение
"кошнадеры" или "кошнаверы" каким-то образом связано с немецким и тоже
собирательным понятием "копфшнайдеры", или, проще говоря, головорезы. И
хотя у меня лично есть все основания принять эти гипотезы на веру - ты,
неисправимая кошнадерка, выказывала все наклонности к этому кровавому
ремеслу, - я все же склонен придерживаться куда более прозаического, но
и более вразумительного объяснения, согласно которому служилый человек
из управы в Тухеле, по фамилии Кошневский, в 1484 году подписал грамоту,
в которой излагались все права и обязанности подчиненных управе дере-
вень, кои деревни впоследствии и стали по имени подписавшего грамоту на-
зываться кошневскими. Конечно, полной уверенности все равно нет. Назва-
ния городов и весей таким образом, вероятно, еще как-то можно раскусить,
но Туллу, не столько девочку, сколько загадочное Нечто, разгадать с по-
мощью историй о добросовестном служилом местной управы по фамилии Кош-
невский никак невозможно.
Тулла,
чье тугое белокожее тело не знало устали, могла полчаса провисеть го-
ловой вниз на перекладине для отбивки ковров и при этом еще петь через
нос. Косточки под голубыми прожилками, мускулы без единой складочки жира
- все это превращало Туллу в неугомонное, бегающее-прыгающее-лазающее, а
в целом, казалось, - летучее создание. Поскольку глаза у Туллы были от
матери - миниатюрного разреза, близко и глубоко посаженные, - самыми
приметными в ее лице были ноздри. Когда Тулла злилась - а она по многу
раз на дню делалась вдруг злющей, надменной и будто застывшей, - она за-
катывала глаза, и в разрезах век мерцали только голубоватые, в прожил-
ках, белки глазных яблок. Эти ее мерцающие злые белки напоминали об
увечьях, о пустых, выколотых глазницах, о бродягах и побирушках, которые
выдают себя за нищих слепцов. Мы, когда она делалась такой вот ледышкой
и начинала мелко дрожать, говорили:
- Тулла опять закрытые занавески показывает.
Сколько помню себя, я всегда бегал за своей кузиной - точнее говоря,
таскался хвостом за тобой и твоим запахом костного клея, стараясь не
отставать больше чем на два шага. Твои братья Зигесмунд и Александр уже
ходили в школу, у них была своя жизнь. С нами оставался только глухоне-
мой кудряш Конрад. Ты да он, меня допускали из милости. Мы забирались в
деревянный сарай под толевой крышей. Пахло досками и смолой, а меня
превращали в глухонемого: ведь вы, ты и он, могли разговаривать руками.
Убранные или скрещенные пальцы что-то означали, и меня эти знаки насто-
раживали. Ты и он, вы рассказывали друг другу какие-то истории, от кото-
рых ты начинала хихикать, а он сотрясаться в беззвучном смехе. Ты и он,
вы оба вынашивали коварные замыслы, жертвой которых по большей части
оказывался опять же я. Если ты вообще кого-то в жизни любила, то только
его, кудряша; а меня вы унижали до того, что заставляли засовывать руку
тебе под платьице. Под толевой крышей деревянной халупы было душно. Кис-
ловатый запах дерева. Солоноватый вкус ладони. И я не мог, не мог уйти,
приклеился - твой костный клей. Во дворе заходилась дисковая пила, сыто
рычал строгальный станок, гудел выпрямитель. Во дворе поскуливал Харрас,
наш сторожевой пес.
Слушай внимательно, Тулла!
Вот каким он был: черный кобель со слегка вытянутым корпусом, стоячи-
ми ушами и длинным хвостом. Не длинношерстный бельгийский грюнендаль, а
жесткошерстная немецкая овчарка. Мой отец, столярных дел мастер, неза-
долго до нашего рождения купил его в Никельсвальде, деревушке в устье
Вислы, еще щенком. Тридцать гульденов запросил за него хозяин, владелец
никельсвальденской мельницы, известной тем, что на ней переночевала им-
ператрица Луиза. У Харраса были мощные челюсти и сухие, плотно смыкающи-
еся губы. Его темно-карие, чуть косо поставленные глаза следили за каж-
дым нашим шагом. Шея сильная, крепкая, без подвеса и подглоточного меш-
ка. Длина хвоста на шесть сантиметров превосходила высоту лопаток: я сам
промерял. С какой бы стороны ни смотреть на Харраса - постав лап по от-
ношению к туловищу всегда был правильный. Пясти и плюсны крепкие, пальцы
плотно сжатые. Подушечки лап в меру упругие, без трещин. Длинный, плавно
