руку толщиной, липами, что боязливо жались к подпоркам-штакетинам. Далее
нам порекомендовали взять Харраса на короткий поводок. На небольшом каре
- справа и слева слепые стены складов, напротив еще какое-то приземистое
здание - дрессировали десяток или, может, дюжину овчарок: приучали их
подходить к ноге, делать стойку, приносить поноску, подавать голос, пре-
одолевать, подобно рекрутам, стенку и под конец, после основательной, с
низким носом, работы по следу, нападать на полицейского, который, будучи
переодетым в арестанта, но во всем ватном, изображал классическую попыт-
ку к бегству. Вполне приличные собаки, но с Харрасом ни одну не срав-
нить. Все металлически- или пепельно-серой масти с белыми отметинами,
либо палево-желтые с черным крупом, либо темно-дымчатые со светло-корич-
невым подшерстком. На площадке воздух звенел от команд и дрессированно-
го, раздельного собачьего лая.
В канцелярии полицейского питомника служебных собак нам пришлось по-
дождать. Лейтенант Мирхау носил прямой, как по шнурку, пробор слева.
Харраса увели. Лейтенант Мирхау обменялся с отцом парой слов из разряда
тех, которыми только и могут обменяться столярных дел мастер и лейтенант
полиции, ненадолго оказавшись в одном помещении. Затем голова Мирхау
склонилась над работой. Его пробор - видимо, лейтенант просматривал ра-
порты - бегал за строчками. В кабинете, по обе стороны двери, было два
окна. Через них можно было бы посмотреть на дрессировку полицейских со-
бак во дворе, не будь окна до верхней трети закрашены. На беленой стене,
той, что напротив окон, висели две дюжины фотографий в узкой черной
окантовке. Все были одного формата и обрамляли двумя пирамидальными
группами - в нижнем ряду шесть фотографий, в среднем четыре, в верхнем
две - еще одну, центральную, более крупную и вертикального формата, тоже
окантованную черной рамкой, но пошире. На всех двадцати четырех пирами-
дально размещенных фотографиях были изображены овчарки, идущие подле по-
лицейского по команде "рядом". С большой фотографии в центре смотрело
лицо престарелого человека в островерхой каске. Во взгляде из-под наб-
рякших век сквозила усталость. Я, видимо, слишком громко спросил, кто
это такой. Не поднимая головы и пробора, лейтенант ответил, что это Пре-
зидент Рейха и чернильную надпись на фотографии этот пожилой господин
сделал собственноручно. Но и фотографии собак с полицейскими тоже пест-
рели понизу убористыми чернильными надписями: вероятно, там были зафик-
сированы клички собак, сведения об их родословной, имена, фамилии и зва-
ния полицейских, а еще, наверно, поскольку это были явно полицейские со-
баки, и отличия этих собак и приставленных к ним полицейских за годы
службы, равно как и фамилии и клички взломщиков, контрабандистов, банди-
тов, взятых с помощью той или иной овчарки...
Позади письменного стола, за спиной у лейтенанта Мирхау, стену укра-
шали, тоже в симметричном порядке, шесть с моего стула неудобочитаемых
документов, каждый в рамке и под стеклом. Судя по шрифту и разновеликос-
ти отдельных строчек, это могли быть только грамоты - выписанные витие-
ватыми готическими буквами, с золотым тиснением, с величественными "шап-
ками" вверху и печатями внизу. Вероятно, собаки, проходившие службу в
полиции и выдрессированные в этом питомнике, занимали на каких-то важных
соревнованиях полицейских собак - или правильней сказать собак полиции?
- первые, вторые, ну, может, и третьи места. На письменном столе, справа
от склоненного, медленно поспевающего за продвижением работы пробора,
стояла в ненатуральной позе, ростом со среднюю таксу, бронзовая, а мо-
жет, крашеная гипсовая овчарка, у которой, как с первого взгляда мог оп-
ределить любой собачник, стойка была коровья, а круп слишком резко нис-
падал к корню хвоста.
Несмотря на всю кинологию, пахло в канцелярии полицейского питомника
служебных собак вовсе не собаками, а скорее известкой; канцелярию недав-
но побелили, к тому же и от шести или семи гераней, что красовались на
подоконниках, исходил кисловатый, нежилой дух; отец из-за этого громко
расчихался, и мне было за него неудобно.
Добрых полчаса спустя привели Харраса. По нему ничего не было видно.
Отец получил двадцать пять "вязочных" гульденов и нежно-голубое свиде-
тельство о вязке, текст которого отмечал важные подробности случки, та-
кие, как "немедленную и радостную готовность кобеля к покрытию", а также
сообщал номера двух записей в племенную книгу. Лейтенант Мирхау сплюнул
в белую эмалированную плевательницу, красовавшуюся возле задней левой
ножки его письменного стола, чтобы навсегда врезаться в мою память, за-
тем вяло откинулся на спинку стула и сказал, что об окончательных ре-
зультатах нас известят. Остаток вознаграждения за вязку, если и как
только успешность таковой обозначится, он, как обычно, распорядится пе-
ревести по почте.
На Харрасе уже снова был намордник, отец уже получил в руки свиде-
тельство о вязке и пять бумажек по пять гульденов, мы уже были в дверях,
когда Мирхау еще раз оторвал пробор от своих рапортов:
- Вам надо лучше следить за животным. Хождение на поводке безобраз-
ное. В родословной, по-моему, достаточно ясно сказано, что животное в
третьем поколении происходит из Литвы. Того и гляди не сегодня завтра
мутация начнется. У нас тут уже всякое бывало. И вообще: собаководу Ма-
терну следовало лично проследить за случкой суки Сенты с мельницы Луизы
и кобеля Плутона из Нойтайха и выписать официальное подтверждение. -
Внезапно его палец уткнулся в меня. - И не слишком доверяйте животное
детям! У животного заметны первые признаки одичания. Нам-то все равно,
но у вас потом могут быть неприятности.
Это не тебя,
это меня имел в виду лейтенантский палец. Хотя именно ты портила Хар-
расу выучку.
Тулла, тощая, костлявая. В любую дырку в любом заборе. Комочком под
лестницей, кубарем с лестницы, волчком по лестничным перилам.
Лицо Туллы, в котором большие, к тому же обычно с засохшим ободком,
ноздри - она и говорила через нос - были важнее всего и превосходили вы-
разительностью даже близко посаженные глаза.
Туллины содранные, потом в струпьях, заживающие, снова рассаженные
колени.
Туллин дурман, дурман костного клея, ее куколки из плиток столярного
клея, ее парики из стружек, которые один из подмастерьев специально
строгал для нее из длинного бруса.
Тулла могла делать с нашим Харрасом все, что хотела; и она делала с
ним все, что ей вздумается. Наш пес и ее глухонемой брат долгое время
были, по сути, ее свитой, тогда как мне, сгоравшему от желания в свите
состоять, дозволялось лишь ходить следом и лишь издалека вдыхать дурман
костного клея, даже когда я нагонял ее на речушке Штрисбах, у акционер-
ного пруда, на Фребельском лугу, на кокосовом складе маргаринной фабрики
"Амада" или в крепостном рву; ибо если моя кузина достаточно долго под-
лизывалась к моему отцу - а подлизываться Тулла умела, - ей разрешалось
брать Харраса с собой. В Оливский лес, к реке Саспе и за Родниковые по-
ля, напрямик через лесные склады за Новым Городком и на брезенский морс-
кой пирс - повсюду Тулла водила нашего Харраса, пока глухонемой Конрад
не утонул во время купанья.
Тулла кричала пять часов кряду,
а потом будто сама стала глухонемой. Два дня подряд, покуда Конрада
не предали земле на Объединенном кладбище, в аллее Гинденбурга, она не-
подвижно провалялась на кровати, возле кровати, под кроватью, хотела
совсем сжаться в комочек, а на четвертый день после смерти Конрада вдруг
переселилась в собачью конуру, что стояла у нас возле торцевой стены
дровяного сарая и вообще-то предназначалась только для Харраса.
Но, как выяснилось, места в конуре хватило обоим. Они лежали рядыш-
ком. Или Тулла лежала в конуре одна, а Харрас ее сторожил, улегшись по-
перек входа. Впрочем, подолгу это не продолжалось, так что вскоре оба
уже снова лежали вместе, бок о бок, в конуре. Харрас покидал будку лишь
для того, чтобы обрычать и наспех облаять очередного поставщика, принес-
шего обивку для дверей или пильные диски; и когда ему приспичивало под-
нять лапу или выдавить из себя свою колбаску, когда его тянуло к миске с
едой или плошке с водой - только тогда Харрас ненадолго покидал Туллу,
чтобы потом спешно и задом - повернуться в конуре он теперь мог лишь с
трудом - втиснуться в свое теплое логово. Он спускал с порога конуры
свои скрещенные лапы, она свои тоненькие, шпагатом перехваченные косич-
ки. Солнце нагревало над ними рубероид крыши собачьей будки, или они
слушали, как по этому рубероиду стучит дождь; а когда они не слышали
дождя, тогда, возможно, слышали говорок фрезы, гул выпрямителя, воркотню
строгального станка и истеричный, лишь ненадолго опадающий, чтобы потом
взвиться с удвоенным накалом, вой дисковой пилы, которая, впрочем, не
прекращала эти свои взлеты и падения даже в дождь, когда капли барабани-
ли по стеклу и во дворе столярной мастерской всегда на одних и тех же
местах натекали лужи.
Лежали они на опилках. В первый день к конуре подходили мой отец и
мастер по машинам Дрезен, с которым отец в нерабочее время был на ты. В
своих деревянных башмаках приходил Август Покрифке. Эрна Покрифке пришла
в шлепанцах. Моя мать не приходила. Все говорили примерно одно и то же:
"Ну хватит, выходи, вставай и брось дурить". Но Тулла не выходила, не
вставала и дурить не бросила. У всякого же, кто пытался переступить нез-
римую черту вокруг собачьей будки, эта охота пропадала на первом же ша-
гу: из конуры - хотя Харрас даже не менял положения скрещенных передних
лап - раздавался нарастающий рык, и ничего хорошего он не сулил. Урож-
денные кошнаверы и уже почти коренные лангфурцы, съемщики трехкомнатных
квартир в нашем доме, обменивались с этажа на этаж следующим соображени-
ем: "Сама вылезет, когда надоест и когда поймет, что через такую дурь
никакого Конрада ни в жисть не воскресить".
Но Тулла не понимала,
не вылезала, и на исходе первого дня ей в собачьей конуре ничуть не
надоело. Вдвоем они лежали на опилках. Опилки каждый день меняли. Менял
их вот уже много лет Август Покрифке, и Харрас эту услугу ценил. Таким
образом, из всех, кто в эти дни суетился вокруг Туллы, папаша Покрифке
оказался единственным, кому было дозволено с корзиной ядреных, крупных
опилок в руках приблизиться к будке. Совок и метлу он зажал под мышкой.
Как только Август Покрифке со всем этим добром направился к конуре, Хар-
рас сам, без просьб и понуканий, из нее вылез и зубами, сперва легонько,
потом сильней потянул Туллу за платье, пока и та не выползла на свет бо-
жий и не уселась возле конуры на корточках. Так же, на корточках, но ни-
кого не видя, с глазами, закатанными так, что мерцали одни белки - "с
задернутыми занавесками", - она помочилась. Не переча, скорее безучаст-
но, она дожидалась, когда Август Покрифке поменяет опилки и выложит ту
порцию своих доводов, на которую он как отец оказался способен:
- Ну, давай поднимайся. Тебе скоро в школу, хоть сейчас покамест ка-
никулы. Ишь, чего учудила. Думаешь, мы нашего мальчика не любили? И хва-
тит чуркой-то прикидываться. А то заберут тебя вон в сумасшедший дом,
будут там мытарить с утра до ночи. Решат еще, что ты совсем дурочка. Ну,
поднимайся! Вон темнеет уже. Мама оладьи поставила. Пойдем, а то забе-
рут...
Первый день Туллы в собачьей конуре завершился так:
она в конуре осталась. Август Покрифке спустил Харраса с цепи. Разны-
ми ключами он запер дровяной сарай и сарай для хлама, машинный цех и
контору, где хранились фанера и дверная обивка, пильные диски и плитки
костного клея, затем вышел со двора мастерской и калитку во двор тоже
запер; и едва он ее запер, как тут же стало темнеть, и темнеть быстро. И
