тейшего высокомерия и витал под сводами воображаемых концертных залов,
где воображаемая публика все не могла уняться, аплодируя его, концерти-
рующего пианиста Фельзнер-Имбса, виртуозному мастерству. Зеленоватый
свет из-под бисерного абажура падал на его шевелюру - ни дать ни взять
Оберон, умевший, кстати, интерпретировать отрывки из одноименной оперы,
он ворожил на своей прочной вертящейся табуреточке, превращая учениц и
учеников в водяных и русалок.
При том, что слух у этих юных дарований, восседавших перед раскрытой
"Школой игры на фортепьяно", был, надо полагать, поистине тончайший, ибо
только очень изощренное ухо способно было из неумолчных и неустанных
арий фрезы и дисковой пилы, из переменчивых рулад шлифовального и стро-
гального станков, из наивного одноголосья ленточной пилы выхватывать в
их девственной чистоте ноты гамм и вбивать их под строгим безресничным
взглядом Фельзнер-Имбса в клавиатуру. Поскольку этот машинный концерт,
если стоять во дворе, играючи подминал под себя даже безудержное фортис-
симо ученических рук, метавшихся по клавишам, зеленый салон за сиреневы-
ми кустами весьма напоминал аквариум - там царила бурная, но совершенно
бесшумная жизнь. Золотая рыбка учителя в круглом стеклянном шаре на ла-
кированной подставке усилить впечатление аквариума уже не могла и была в
этом смысле деталью, пожалуй, даже излишней.
Особое значение Фельзнер-Имбс придавал правильной постановке рук.
Фальшивые ноты при известной доле удачливости могли утонуть в сытом, но
по-прежнему всепоглощающем сопрано дисковой пилы, однако если ученик при
исполнении этюда, при тоскливом повторении гамм ненароком прикасался по-
душечками ладоней к черным клавишам и без того черного инструмента, не
соблюдя требуемую, сугубо горизонтальную постановку кисти, - никакой
столярный шум эту очевидную формальную оплошность от зоркого учителя ук-
рыть не мог. К тому же Фельзнер-Имбс разработал особый педагогический
метод: ученику, которому предстояло отработать повинность в гаммах, по-
перек каждой кисти клался сверху карандаш. Всякий огрех, малейшее при-
косновение утомленной руки к дереву - и карандаш падал, неопровержимо
доказывая, что испытание не выдержано.
Такой же контрольный карандаш приходилось держать на обеих пухлых,
блуждающих по тропкам гамм ручках и Йенни Брунис, приемной дочке старше-
го преподавателя из дома, что наискосок напротив нашего; ибо через месяц
после того, как учитель музыки к нам въехал, она стала его ученицей.
Ты и я,
мы смотрели на Йенни из сиреневого палисадника. Мы приплющивали лица
к оконным стеклам тинисто-зеленого аквариума и смотрели, как она там си-
дит: толстая, пухленькая, в коричневой фланели, на вертящейся табуреточ-
ке. Пышный бант, как огромная лимонница - на самом деле бант был белый,
- уселся на ее светло-каштановые, гладко ниспадающие до плеч волосы. И
если другие ученики достаточно часто получали весьма чувствительный удар
по руке только что свалившимся карандашом, Йенни, чей карандаш тоже
иногда падает на белую медвежью шкуру под пианино, может не опасаться
даже укоризненного взгляда - в крайнем случае Фельзнер-Имбс посмотрит на
нее озабоченно.
Возможно, Йенни и вправду была очень музыкальна - ведь мы, Тулла и я,
по ту сторону оконного стекла, с фрезой и дисковой пилой за затылком,
редко слышали разве что одну-две нотки; к тому же мы и по складу натуры
не слишком, наверно, были способны отличить вдохновенно преодоленные му-
зыкальные гаммы от понуро-вымученных; как бы там ни было, но пухленькому
созданию из дома напротив гораздо раньше, чем другим ученикам Фель-
знер-Имбса, было дозволено прикасаться к клавишам обеими руками сразу;
да и карандаш летел вниз все реже и реже, покуда не был во всей своей
дамокловой красе и строгости окончательно отложен в сторону. При желании
уже можно было сквозь вопли и рев ежедневной, фрезой и пилой наяриваю-
щей, фистулой и фальцетом завывающей столярной оперы скорее угадать, не-
жели расслышать нежные мелодии даммовского учебника: "Зима пришла",
"Охотник из Пфальца", "Иду я на Неккар, иду я на Рейн"...
Тулла и я,
мы хорошо помним, что Йенни была любимицей. Если занятия всех других
учеников зачастую обрывались прямо на полуаккорде какой-нибудь "Стрелы в
моем луке", потому что последняя песчинка средневековых песочных часов
говорила свое "аминь", то когда кукольно-пухленькая Йенни овладевала на
вертящейся табуреточке музыкальными знаниями, ни учитель, ни ученица пе-
сочных часов не наблюдали. А когда еще и толстый Амзель завел привычку
сопровождать толстую Йенни на уроки музыки - Амзель ведь был любимым
учеником старшего преподавателя и в дом напротив ходил запросто, - слу-
чалось, что следующему ученику приходилось целую четверть песочного часа
дожидаться в сумрачной глубине музыкальной гостиной на одутловатой софе,
прежде чем наступала его очередь; ибо Эдди Амзель, который в интернате
Конрадинума брал когда-то уроки музыки, любил бок о бок с зеленогривым
Фельзнер-Имбсом в четыре руки лихо отбацать какую-нибудь "Прусскую сла-
ву", "Финский кавалерийский" или "Боевые товарищи".
А кроме того, Амзель еще и пел. Не только в гимназическом хоре побе-
доносно звенел его верхний голос, но и в досточтимой церкви Святой Ма-
рии, чей средний неф раз в месяц полнозвучно и радостно принимал под
свои своды кантаты Баха, он пел в церковном хоре. Замечательный верхний
голос Амзеля открыли, когда решено было исполнить ранний шедевр Моцарта
"Мисса Бревис". Мальчишеское сопрано искали по всем школьным хорам.
Мальчишеский альт у них уже был. Всеми уважаемый руководитель хора, ког-
да он отыскал Амзеля, пришел в восторг:
- Воистину, сын мой, ты затмишь знаменитого кастрата Антонио Чезарел-
ли, который в свое время, при первом исполнении мессы, давал ей свой го-
лос. Я слышу, как ты воспаряешь на "Бенедиктусе", как ликуешь на "Dona
nobis", да так, что любой поймет: такому голосу даже под сводами Святой
Марии тесно!
Хотя в ту пору мистер Лестер еще представлял в Вольном городе Лигу
наций, из-за чего все расовые законы на границах карликового государства
в беспомощности и недоумении останавливались, Эдди Амзель, по рассказам,
уже тогда на это ответил:
- Но, господин профессор, говорят, я наполовину еврей.
Профессор на это:
- Да что ты, мой мальчик, какой ты еврей, ты сопрано и будешь у меня
запевать "Господи помилуй".
Лапидарный этот ответ вошел в историю и еще долгие годы с почтением
цитировался в кругах, близких к консервативному Сопротивлению.
Как бы там ни было, а мальчишеское сопрано репетировало трудные места
из "Мисса Бревис" в зеленой музыкальной гостиной учителя музыки Фель-
знер-Имбса. Мы оба, Тулла и я, как-то раз, когда пила и фреза вдруг на
пару взяли передышку, слышали этот голос - он добывал из своих недр чис-
тое серебро. Тонкие, как дыхание, острые ножички кололи и резали воздух.
Гвозди плавились. Воробьи - и те устыдились. Даже в наших доходных домах
повеяло набожностью, потому что толстый ангел все тянул и тянул "Dona
nobis".
Дорогая кузина Тулла,
только потому, что Эдди Амзель стал ходить в наш дом, понадобилось
это нудное, как гаммы, введение. Поначалу он приходил только с Йенни,
потом стал водить с собой своего насупленного дружка. Вообще-то Вальтера
Матерна можно было считать нашим дальним родственником, потому что ов-
чарка его отца Сента приходилась матерью нашему Харрасу. Мой отец, зави-
дя юношу, тут же начинал расспрашивать о самочувствии и успехах мельника
и об экономическом положении Большой поймы вообще. Отвечал ему, как пра-
вило, Эдди Амзель, который и в экономике был подкован, рассуждал обстоя-
тельно, приводя примеры и факты, в свете которых план партии и сената по
расширению занятости выглядел несбыточным. Он рекомендовал смычку со
стерлинговым блоком, иначе не избежать чувствительной девальвации гуль-
дена. Эдди Амзель даже цифры называл: дескать, придется считаться с па-
дением гульдена на сорок два с чем-то процента, а польский импорт подо-
рожает процентов на семьдесят; даже дату девальвации можно, мол, уже
сейчас предположить где-то в первых числах мая; а все эти даты и цифры
он якобы позаимствовал у отца Матерна, мельника, тот всегда все наперед
знает. Излишне говорить, что все предсказания мельника второго мая трид-
цать пятого года полностью сбылись.
Амзель и его товарищ были тогда уже в выпускном классе и потихоньку
приближались к экзаменам. Оба уже ходили во взрослых костюмах с настоя-
щими длинными брюками, пили возле спортзала или в пивнушке на Цинглерс-
кой горке дешевое пиво, а про Вальтера Матерна, который к тому же курил
дешевые сигареты "Регата" и "Артур", вообще ходили слухи, что он в прош-
лом году соблазнил в Оливском лесу ученицу предпоследнего класса из шко-
лы имени Елены Ланге. Никому бы и в голову не пришло приписывать такие
подвиги увесистому Эдди Амзелю. Одноклассники и приглашаемые иногда в
компанию барышни считали его, уже из-за одного только нездешнего, в гор-
них высях витающего голоса, тем, что они, не обинуясь, называли словом
"евнух". Другие высказывались поделикатней, Эдди, мол, еще слишком ин-
фантилен, в известном смысле он еще существо бесполое. Сколько мне об
этом понаслышке известно, Вальтер Матерн, слыша такие разговорчики, дол-
го отмалчивался, пока однажды в присутствии многих однокашников и слу-
чившихся с ними барышень не произнес длинную речь, представившую его
друга в истинном свете. Амзель, дал он понять, по части девушек и женщин
всех ребят за пояс заткнет. Он довольно регулярно ходит к девкам в Сто-
лярный переулок, в дом против пивоварни Адлера. И занимается он там этим
не как другие, по пять минут, а считается в заведении дорогим гостем, а
все потому, что девушки видят и ценят в нем художественную натуру. Ам-
зель, кстати, выполнил там тушью, кисточкой и пером, а сначала и в ка-
рандаше, изрядную стопку портретов и актов, причем не каких-нибудь
свинских, а таких, что и выставить не стыдно. Потому что с папкой этих
рисунков Эдди Амзель без всякого приглашения нанес визит знаменитому
профессору живописи, мастеру писать лошадей, Августу Пфуле, который в
высшей технической школе преподает архитекторам рисунок, и показал ему
эти работы; и Пфуле, известный своей суровостью, сразу же признал в Ам-
зеле большое дарование и обещал всяческое содействие.
После такой речи, содержание которой я могу воспроизвести лишь по
смыслу, подтрунивания над Амзелем почти вовсе прекратились. На него те-
перь поглядывали даже с особым уважением. Многие однокашники приставали
к нему с требованиями взять их с собой в Столярный переулок, но он эти
поползновения дружелюбно, а иногда и с помощью Матерна пресекал. Однако
когда Эдди Амзель как-то раз - так во всяком случае мне донесли - пред-
ложил своему другу вместе пойти в Столярный переулок, тот, к его изумле-
нию, отмахнулся. Он, мол, не хочет разочаровывать бедных девушек, - так,
с не по годам уверенной рассудительностью, он заявил. Дескать, професси-
онализм в этом деле его отталкивает. У него, мол, ничего не воспрянет. А
он от этого только хуже ожесточится, что в конечном счете для обеих сто-
рон будет неприятно. Словом, без любви или на худой конец без страсти
тут никак нельзя.
Все эти сильные доводы друга Амзель вроде бы выслушал молча, слегка
покачивая головой, после чего, прихватив папку для рисования и изящно
упакованную коробку шоколадного ассорти, направился к девушкам в заведе-
ние напротив пивоварни Адлера в одиночку. Тем не менее - и если я верно
осведомлен - вскоре, в один из унылых декабрьских дней он все же угово-
рил друга отпраздновать вместе с ним и девушками второй или третий со-
чельник. Но только на четвертый сочельник Матерн действительно явился.
