причем самая что ни на есть доподлинная. Теперь же, узрев еще одну баб-
ку, о трех головах и почему-то в обличье ивы, бедняжка, форменным обра-
зом зажатая этими бабками в тиски, совсем обезумела от страха и бродила
теперь, простоволосая, шальная, по полям и прибрежной роще, по дюнам и
дамбам, по дому и саду, а однажды чуть было не угодила на плетеное крыло
вертящейся мельницы, если бы родной брат, мельник Матерн, вовремя не ус-
пел оттащить ее, ухватив за передник. По совету Криве и к явному неудо-
вольствию старика Фольхерта, который позднее без всяких церемоний потре-
бовал часть уплаченных денег назад, Вальтер Матерн и Эдуард Амзель за
одну ночь разобрали злополучное пугало. Так
у природы с достаточным усердием, имеют власть не только над птицами
в небе, но и способны влиять и на коров, и на лошадей, а также и на бед-
ную Лорхен, то бишь и на людей, сбивая их всех с привычного для сельских
мест неторопливо-размеренного шага. В жертву этому знанию Амзель принес
одно из самых впечатляющих своих пугал и никогда больше не использовал
ивы в качестве моделей, что не мешало ему время от времени, особенно при
низком тумане, прятаться в дупле старой ивы, а пластунский марш угрей к
залегшим в траве коровам вспоминать как событие в высшей степени замеча-
тельное. Впредь он предусмотрительно избегал сращивать человека и дере-
во, а использовал, подвергая себя добровольному самоограничению, в ка-
честве моделей неотесанные и бесхитростные, но вполне пригодные как про-
образ пугала фигуры местных крестьян. Этот сельский люд, переодетый в
мундиры прусских королевских гусар, стрелков, ефрейтор-капралов, штан-
дарт-юнкеров и старших офицеров, поистине преображался, возносясь над
садами и огородами, пшеничными нивами и полями ржи. Со спокойной со-
вестью Амзель усовершенствовал свою систему проката и даже предпринял -
впрочем, без роковых последствий - уголовно наказуемый подкуп должност-
ного лица, склонив красиво упакованными подарками кондуктора местной
прибрежной узкоколейки к бесплатной транспортировке его, Амзеля, пугал,
или, фигурально выражаясь, к транспортировке ожившей и наконец-то не
совсем бесполезной прусской истории.
Семнадцатая утренняя смена
Артист протестует. Отступающий недуг не помешал ему самым пристальным
образом изучить рабочие планы Браукселя, которые тот рассылает своим со-
авторам. Его никак не устраивает, что уже в этой утренней смене будет
воздвигнут памятник мельнику Матерну. Он считает, что это право неотъем-
лемо принадлежит ему. Поэтому Брауксель, радея о сохранении и сплочен-
ности авторского коллектива, добровольно отказываясь от создания всеобъ-
емлющего полотна, тем не менее настаивает на своем праве запечатлеть
здесь ту часть образа мельника, которая уже бросила свой отсвет на стра-
ницы рабочего дневника Амзеля.
Дело в том, что, хотя восьмилетний мальчуган и рыскал с особым тщани-
ем по прусским полям боевой славы в поисках бесхозных мундиров, одна мо-
дель - а именно вышеназванный мельник - была позаимствована им прямо из
жизни, без всяких прусских примесей, зато с мешком муки на плече.
В результате возникло кривое пугало, ибо мельник был, что называется,
кривой, как черт. Поскольку на правом плече он всю жизнь протаскал мешки
с зерном и мукой, плечо это было теперь чуть ли не на ладонь шире лево-
го, так что всякий, кто смотрел на мельника спереди, испытывал необори-
мый соблазн немедленно схватить эту голову обеими руками и посадить, как
кочан капусты, куда следует. Поскольку ни рабочую, ни выходную одежду он
на заказ не шил, любой сюртук и пиджак, любое пальто и вообще все, что
он надевал на плечи, казалось сшитым вкривь и вкось, сбивалось на шее
складками, а правый рукав был короток и неизменно полз по всем швам.
Правый глаз постоянно подмигивал в хитроватом прищуре. На той же правой
стороне лица, даже когда на плечо не давил шестипудовый мешок, угол рта
почему-то ехал вверх. Нос вело туда же. Вдобавок ко всему - а ради это-
го, собственно, и пишется весь портрет - его правое ухо, все расплющен-
ное и раздавленное тысячами мешков, перетасканных за многие десятилетия
трудов праведных, пласталось по голове наподобие оладьи, тогда как ле-
вое, отчасти по контрасту, отчасти же по прихоти матушки-природы, лопу-
хом торчало в сторону. Собственно говоря, если смотреть на мельника спе-
реди, то казалось, что у него вообще только одно ухо и есть, а между тем
именно это, второе, как бы отсутствующее, а вернее сказать, лишь слабо
угадывающееся ухо и было самым главным.
Он тоже, хотя и не настолько, как бедная Лорхен, был, что называется,
не от мира сего. В деревнях вокруг поговаривали, что бабка Матерн, долж-
но быть, в детстве слишком усердно прикладывала к его воспитанию пова-
решку. От средневекового разбойника и поджигателя Матерны, того самого,
что вместе с дружком доживал свой век в темнице, потомкам передалось все
самое худшее. Меннониты, что грубые, что тонкие, только перемигивались,
а грубый меннонит-бескарманник Симон Байстер вообще уверял всех, что,
дескать, католическая вера не идет всей семейке Матернов впрок, особливо
мальцу, он только и знает, что с этим увальнем Амзелем, который с того
берега, по всей округе шастать да зубами скрипеть: да одна псина их чего
стоит - она же чернее преисподней. При этом надобно заметить, что по на-
туре мельник Матерн был человеком скорее мягким, врагов в окрестных де-
ревнях у него, как и у бедной Лорхен, почти не было, зато насмешников -
хоть отбавляй.
Итак, ухо мельника - а впредь, когда речь пойдет об ухе мельника, бу-
дет иметься в виду только правое, расплющенной оладьей прилегающее, раз-
давленное мешками, - так вот, ухо мельника достойно упоминания вдвойне:
во-первых, потому что Амзель в своем пугале, которое отражено в рабочем
дневнике в эскизном виде, это ухо с истинно творческой отвагой вообще
отбросил; во-вторых, потому что это ухо, оставаясь совершенно глухим ко
всем обычным мирским звукам, как-то кашлю-говору-проповеди, церковному
пению, звону коровьих колокольцев, выковке подков, всякому лаю собачь-
ему, пенью птичьему, треньканью сверчковому, - слышало, причем отчетли-
во, до малейшего шепотка, шушуканья и полуслова, все, что творилось и
переговаривалось в мешке с зерном или же с мукой. Зерно голое или мякин-
ное, какое на побережье и не выращивали почти, отмолоченное на грубой
или тонкой молотилке; пшеница твердая или мягкая, полбенная двузернянка
или эммер, хрупкая, стекловидная, полустекловидная или мучнистая - ухо
мельника, глухое ко всем другим звукам, прослушивало каждый мешок, точно
устанавливая процент зерна порченого, прогорклого, а то и вовсе без
ростков. Он сорт угадывал на слух, не раскрывая мешка: светло-желтую
франкенштайнскую, пеструю куявскую, розоватую пробштайнскую и рыжую цве-
точную, которая особенно хороша на глинистых почвах, английскую колосис-
тую и еще два сорта, которые на побережье только начинали пробовать: си-
бирскую зимнестойкую и шлипхакенскую белую, сорт номер пять.
Еще больший дар яснослышанья ухо мельника, глухое ко всем прочим зву-
кам, обнаруживало в отношении муки. Если, прильнув - не как очевидец, а
как ухослышец - к мешку с зерном, он дознавался, много ли в нем живет
долгоносиков, включая куколки и личинки, много ли жуков-наездников и жу-
ков-узкотелов, то, приложив свое ухо к мешку с мукой, он мог с точностью
до единицы сказать, сколько в данных шести пудах пшеничной муки обитает
мучных червей - tenebrio molitor. При этом - что и вправду поразительно
- он благодаря своему плоскостопому уху, иногда сразу, а иногда после
нескольких минут яснослышанья, был осведомлен даже о том, скольких дох-
лых мучных червей в данном мешке оплакивают их живые сородичи, ибо, как
не без лукавства уверял он, прищурив правый глаз, кривя направо рот и
ведя в ту же сторону носом, по шуму от живых червей всегда можно узнать
о численности погибших собратьев.
Жители Вавилонии, как утверждал Геродот, засевали пшеницу зернами ве-
личиной с горошину; можно ли, спрашивается, положиться на сведения Геро-
дота?
Мельник Антон Матерн особым способом досконально оценивал качество и
состояние зерна и муки; можно ли, спрашивается, верить мельнику Матерну?
И вот в корчме у Люрмана, что между усадьбой Фольхерта и его же, Люр-
мана, сыроварней, устраивается спор. Корчма для этой цели отлично годи-
лась и даже имела наглядные свидетельства славного прошлого по этой час-
ти. Во-первых, здесь можно было своими глазами узреть дюймовый, а по не-
которым уверениям даже двухдюймовый гвоздь, по самую шляпку утопленный в
массивную деревянную стойку, куда его много лет назад и тоже на спор с
одного удара голым кулаком загнал Эрих Блок, плотницких дел мастер из
Тигенхофа; во-вторых, белый потолок корчмы хранил на себе доказательства
и другого рода - следы от сапог, числом не меньше дюжины, наводившие на
мысль о кознях нечистой силы, благодаря которым кто-то разгуливал по по-
толку головой вниз. На самом же деле сила была, с определенными, конеч-
но, оговорками, достаточно чистой и принадлежала Герману Карвайзе, кото-
рый, когда некий агент-представитель страховой противопожарной компании
усомнился в мощи его мускулов, попросту схватил вышеозначенного агента
и, перевернув вверх тормашками, стал подбрасывать к потолку, всякий раз
заботливо подхватывая у самого пола, чтобы человек не расшибся, а глав-
ное, мог потом подтвердить, каким образом доказательства доблестной про-
бы сил, то есть отпечатки его представительских сапог, запечатлелись на
потолке трактира.
Когда испытывали Антона Матерна, тоже не обошлось без силы, но не те-
лесной - вид у мельника был, пожалуй, тщедушный, - а скорее призрачной и
таинственной. Дверь и окна закрыты. Лето осталось на улице. О времени
года громко и на разные голоса напоминают только липучки-мухоловки. В
стойке дюймовый гвоздь по самую шляпку, отпечатки сапог на сером, ког-
да-то свежевыбеленном потолке. Фотографии и призы, обычные реликвии
стрелковых праздников. На полке лишь несколько бутылей зеленого стекла с
огнедышащим содержимым внутри. Запахи махорки, сапожной ваксы и молочной
сыворотки спорят друг с другом, но едва ощутимый перевес остается за си-
вушным духом, который набирает силу еще с субботнего вечера. В корчме
болтают-пьют-спорят. Карвайзе, Момбер и молодой Фольхерт ставят бочонок
крепкого нойтайхского пива. Тишком сгорбившись над шкаликом курфюрстской
водки, которую обычно здесь никто, кроме городских, не пьет, мельник Ма-
терн со своей стороны выставляет такой же бочонок. Люрман, за стойкой
уже принес десятикилограммовый мешочек муки и держит наготове для окон-
чательной третейской проверки мучное сито. Сперва мешочек просто так,
ознакомления ради, покоится на ладонях у кривого-кособокого мельника, а
уж потом к нему, как к подушке, приникает плоское мельничье ухо. И тот-
час - поскольку в этот миг никто не жует, не мелет деревенской трактир-
ной околесины, даже почти не дышит сивушным перегаром - явственней раз-
дается пение липучек-мухоловок. Что все арии умирающих лебедей-лоэнгри-
нов во всех театрах мира супротив предсмертного хора разноцветных мух в
сельской местности!
Люрман уже подсунул мельнику под свободную руку свою аспидную дощечку
с грифелем на веревочке. На ней уже размечены - инвентаризация дело не-
шуточное - соответствующие графы: 1. Личинки; 2. Куколки; 3. Черви.
Мельник пока что все еще слушает. Мухи жужжат. Ароматы сыворотки и ваксы
набирают силу, поскольку сивушное дыхание все затаили. Но вот несподруч-
ная левая рука - правой мельник чуть приобнял мешочек - поползла по
стойке к дощечке: в графе "Личинки" грифель с натужным скрипом выводит
скошенную цифру семнадцать. Потом, с повизгиванием, - двадцать две ку-
колки. Но их тут же стирает губка, и по мере просыхания мокрого пятна
