сделали - над вызревающим полем яровой пшеницы, где прежде господствова-
ли птичий грай и разорение, воцарилась мертвая тишина.
Весть об этом разнеслась по округе. Уже вскоре стали приезжать
крестьяне из соседних деревень по обе стороны Вислы, из Юнкеракера и Па-
зеварка, из Айнлаге и Шнакенбурга, но и из глубинки - из Юнгфера, Шарпау
и Ладекоппа. Криве посредничал, но Амзель поначалу цены все равно не
взвинчивал и принимал, после того как Вальтер Матерн сделал ему серьез-
ное внушение, сперва лишь каждый второй, а потом - каждый третий заказ.
И себе, и своим клиентам он объяснял, что халтурно работать не хочет, а
потому будет производить на свет по одному, от силы - по два пугала за
день. Всякую помощь он отклонял. Помогать дозволялось лишь Вальтеру Ма-
терну, который поставлял Амзелю сырье с обоих берегов и продолжал куда
как надежно охранять художника и его творения с помощью двух своих кула-
ков и черной собаки.
Брауксель считает также необходимым сообщить, что уже вскоре у Амзеля
было достаточно средств, чтобы за скромную плату снять у Фольхерта его
хотя и развалюшистый, но все же запирающийся на замок сарай. В этом де-
ревянном строении, пользовавшемся дурной славой, поскольку на одной из
его балок якобы кто-то когда-то по какой-то причине повесился, то есть
под крышей, которая способна вдохновить любого художника, хранилось все,
что под рукой Амзеля должно было ожить в образе пугала. В дождливую по-
году сарай из склада превращался в мастерскую. Дело здесь было поставле-
но как у настоящего ремесленника, ибо Амзель работал на своем капитале:
на свои деньги в магазине матери, то есть по оптово-закупочным ценам, он
приобрел молотки, две ножовки, дрель, щипцы, клещи и кусачки, долото,
стамеску и перочинный нож с тремя лезвиями, шилом, штопором и пилкой.
Нож этот он подарил Вальтеру Матерну. А Вальтер Матерн два года спустя,
когда он стоял на гребне дамбы и искал, да так и не нашел камень, швыр-
нул этот нож вместо камня в половодную Вислу. Но об этом мы уже слышали.
Четырнадцатая утренняя смена
Некоторым господам не худо бы взять за образец рабочую тетрадь Амзе-
ля, дабы научиться вести книгу как положено. Сколько уж раз Брауксель
описывал обоим своим соавторам надлежащий порядок работы? Две поездки -
обе, между прочим, за счет фирмы - сводили нас вместе, и обоим господам
было предоставлено достаточно времени, дабы без всяких помех сделать не-
обходимые записи, составить подробный план работы и всевозможные рабочие
схемы. Вместо этого теперь в ответ сыплются вопросы: "Когда надо предс-
тавить рукопись? Сколько строк должно быть в одной странице - тридцать
или тридцать четыре? Вы действительно согласны с жанром писем или мне
следует отдать предпочтение более современным формам в духе, допустим,
французского "нового романа"? Удовлетворит ли Вас, если я опишу Штрисбах
попросту как мелкий ручеек между Верхним Штрисом и Легштрисом? Или сле-
дует ввести исторический контекст, упомянув, допустим, пограничный спор
между городом Данцигом и Оливой, монастырем цистерцианцев? В частности,
охранное письмо герцога Свянтополка, внука Субислава I, основателя мо-
настыря, от одна тысяча двести тридцать пятого года? Там Штрисбах упоми-
нается в связи с Сасперским озером: "Lacum Saspi usque in rivulum Strie-
za...". Или охранную грамоту Мествина II от года одна тысяча двести во-
семьдесят третьего, где о пограничном ручье Штрисбахе сказано так: "Pra-
efatum rivulum Striesz usque in Vislam...". Либо же охранное письмо с
подтверждением всех владений монастырей Олива и Сарновиц от года одна
тысяча двести девяносто первого? Там в одном месте Штрисбах пишется как
"Стризде", а в другом сказано: "...prefatum fluuium Strycze cum utroque
littore a lacu Colpin unde scaturit descendendo in Wislam...".
Другой господин соавтор тоже на ответные вопросы не скупится и в каж-
дое письмо норовит вставить напоминание об авансе: "...если дозволено
упомянуть об устной договоренности, согласно которой каждый соавтор, на-
чиная работу над рукописью..." Что ж, да получит господин артист свой
аванс. Но не худо бы ему при этом положить перед собой рабочую тетрадь
Амзеля - если не подлинник, то хотя бы фотокопию, - и хранить ее как
святыню.
Пусть его вдохновит хотя бы жанр бортового журнала. Ведется на любом
корабле, даже на пароме. Возьмем, к примеру, Криве: рожа сыромятная, вся
в бороздах, глаза что мартовские лужи, без ресниц вовсе, и к тому же ко-
сят, что позволяет ему, однако, водить свой паровой паром поперек тече-
ния, то бишь тоже наискось, точнехонько от одной пристани к другой. По-
возки и экипажи, рыбных торговок с их вонючими коробами, пастора и шко-
ляров, просто проезжих и коммивояжеров с образцами товара, пассажирские
и товарные вагончики местной узкоколейки, скотину убойную и племенную,
свадьбы с молодоженами и похоронные процессии с венками и гробом - всех
их Криве переправлял через реку и все происшествия исправно заносил в
бортовой журнал. Между обитым железом бортом парома и пристанью монетку
не просунешь - так плотно, без малейшего стука умел причаливать Криве. К
тому же дольше, чем кто-либо еще, он пробыл у наших друзей, Вальтера Ма-
терна и Эдуарда Амзеля, надежным торговым агентом, не требуя с произве-
денных сделок никаких процентов, разве что иногда принимая в подарок та-
бачок. А когда паром прекращал работу, он водил их обоих в места, одному
ему, Криве, известные. Это он побудил Амзеля вплотную заняться изучением
устрашающего действия ивы - ведь их, Криве и Амзеля, теории искусства,
отразившись впоследствии в рабочем дневнике, вот к чему клонили: "Модели
следует преимущественно заимствовать из природы". А уж позже, много лет
спустя, под псевдонимом Зайцингер, Амзель развил этот тезис, записав в
тот же дневник: "Все, что поддается набивке изнутри, принадлежит приро-
де, включая, допустим, куклу".
Но та - полая - ива, к которой отвел друзей Криве, шевелила ветвями и
была еще не набита. Вдали, на плоском фоне, машет крыльями мельница.
Из-за поворота медленно выползает по узкоколейке последний поезд, пыхтя
куда быстрее, чем он едет. Еще бы - масло растает! Молоко скиснет! Четы-
ре босые ступни, два рыбацких сапога, пропитанные ворванью. Сперва дер-
нина и крапива, потом клевер. Через два забора, три жердины отвалить,
потом еще забор перелезть. И вдруг, по обе стороны ручья, ивы обступают
на шаг ближе, на шаг дальше, оборачиваются, живые, бедрастые, даже с
пупками; а одна - ибо даже среди ив бывает одна ива - была совсем-совсем
пустая, покуда Амзель три дня спустя ее не набил; уселся толстячком-хо-
мячком на корточки и изучает нутро ивы, потому что паромщик Криве ска-
зал... А потом, выбравшись из огромного дупла, где он все обсмотрел, си-
дя на корточках, начинает внимательно обследовать все ивы по обоим бере-
гам ручья, в особенности одну, о трех макушках, которая одной ногой на
сухом бережку стоит, а другой в воде прохлаждается, потому что в незапа-
мятные времена богатырь Милигедо, тот, что со свинцовой палицей, ей на
пятку наступил, - вот ее-то Амзель и выберет моделью. И она стоит, не
шелохнется. Хотя по виду - вот-вот сорвется прочь, тем более, что и ту-
ман - ведь рань несусветная, до школы еще сто лет, - туман с реки по лу-
гам ползет-клубится, проглатывая ивы сперва по пояс, потом целиком, так
что вскоре лишь три головы ивы-натурщицы будут плавать над туманной пе-
леной, о чем-то друг с дружкой переговариваясь.
Тут наконец Амзель вылезает из своего кокона, но хочет не обратно до-
мой, к маме, которая и во сне ворочает свои амбарные книги, снова и сно-
ва все подсчитывая, а хочет, наоборот, быть свидетелем млечного часа, о
котором говорил Криве. И Вальтер Матерн тоже хочет. А Сенты с ними нет,
потому что Криве сказал:
- Ребятки, только псину с собой не брать, а то еще напугается и ску-
лить начнет, когда дело до дела дойдет.
Что ж, без так без. Так что теперь между друзьями как бы пустое пятно
о четырех лапах и с хвостом. Тишком босиком по серым лугам, с оглядкой
назад, на клубящиеся клочья, то и дело подмывает свистнуть: "Сюда! К но-
ге!" - но идут молчком, потому что Криве сказал... Вдруг, прямо перед
ними, как памятники - коровы в туманной мути. Тут же, неподалеку от ко-
ров, аккурат посередке между байстеровскими льнами и ивами у ручья, они
залегают прямо в росу и ждут. Серая пелена мало-помалу сползает с дамб и
с прибрежного леса. Вдали, над туманом, над тополями вдоль шоссе, что на
Пазеварк, Штеген и Штутхоф, скрестились крылья матерновской мельницы.
Неподвижные, будто выпиленные лобзиком. В такую рань даже мельник молоть
не станет. Даже петух не крикнет, но уже скоро. Безмолвно и близко, как
призраки, бредут гуськом, наклоненные ветром в одну сторону, с севе-
ро-запада на юго-восток, девять береговых сосен по большой дюне. Жабы -
или это волы? - жабы, а может, волы, надрываются что есть мочи. Лягушки,
те понежней, будто молебен затянули. И комары в унисон. Вот кто-то - но
вроде не чибис - то ли всполошился, то ли просто подал голос. Все еще ни
одного петуха. Коровы, острова в тумане, сопят. Сердце Амзеля как булыж-
ник по жестяной банке. Сердцем Матерна хоть дверь высаживай. Одна из ко-
ров мыкнула теплым мыком. Другие отозвались нутряным, утробным сапом.
Сколько же звуков в рассветном тумане: сердце по жести и в дверь, кто-то
кому-то голос, девять коров, жабы-волы, комары... И вдруг, вроде и знака
никто не подал - безмолвно. Сгинули лягушки, нет ни жаб, ни волов, ни
комаров, никто никого не зовет, не приманивает, не кличет, коровы ложат-
ся в траву, а Амзель с другом, затаив дыхание, усмиряя сердце, вдавив
ухо в росистый клевер, слышат: вот они! Ровное шуршание от ручья. Как
будто мокрая тряпка по половицам, но равномерно и по нарастающей:
плюх-плюх-пшиф - плюх-плюх-пшиф. Неужто водяные? Или безголовые монахи-
ни? Кума лешего гномы? Да кто же это бродит? Неужто призрак или сам дь-
явол Злодей Асмодей? Или черный рыцарь Пиг-Пигуд? Или поджигатель Боб-
ровский и его дружок Матерна, от которого все пошло? Дочка Кестутиса,
ее, кажется, Туллой звали? И вдруг, вот они, высверком в траве, все еще
в иле-тине, одиннадцать, пятнадцать, семнадцать бурых речных угрей пол-
зут, плещутся в росе, извиваются, змеятся, проскальзывают сквозь клевер
и рвутся все в одну сторону. Липкий-липкий извилистый след на примятой
траве. Все еще в немоте жабы-волы и комары-мухи. Певуньи лягушки тоже
помалкивают. Никто не зовет и никто не отзывается. Теплые коровы грузно
лежат на черно-белом боку. Каждая выставила вымя - бледно-розово-желтое,
по-утреннему тугое: девять коров, тридцать шесть сосцов-титек, восемнад-
цать угрей. Тут на всех хватит, и вот они уже коричневато-черными шлан-
гами приникли к розовато-пятнистым титькам: дружно-весело рядком смаком
млеком-молоком... Сперва угри даже дрожат. Чья тут жажда, к кому-чему
страсть? Потом, одна за другой, коровы роняют отяжелевшие головы в кле-
вер. Течет молоко. Разбухают угри. Снова ревут жабы. Запевают потихоньку
комары. Лягушки-вокалистки подхватывают. Все еще ни одного петуха, но
зато Вальтер Матерн сдавленным голосом. Хочет подскочить и поймать ру-
кой. Это запросто, там делать нечего. Но Амзель не хочет, у него другое
на уме, он уже делает наброски. И вот угри уже уползают обратно к ручью.
Коровы вздыхают. Первый петух. Медленно поворачиваются крылья мельницы.
Из-за поворота узкоколейки уже слышно первый поезд. Амзель задумал сов-
сем новое пугало.
Сказано - сделано. Поскольку у Ликфеттов как раз был убой, свиной пу-
зырь достался задарма. Вымя получилось хоть куда - тугое, звонкое. Коп-
ченые шкурки настоящих угрей, насаженные на проволоку, набитые соломой и
зашитые, были прикреплены к пузырю по кругу, так что угри, словно толс-
