подступиться; на башне было тесно, и он наблюдал ход работы
лишь урывками, снизу, вытянув шею. Он видел, как на высоте
двухсот пятидесяти футов Джеан весело отдавал беззвучные
команды, и каменщики делали борозды, чтобы стальная лента,
которая обовьет стены, плотно прилегла к камню. В тех редких
случаях, когда Джослин оказывался среди леса башенок на верху
главной башни, он видел, как оживает длинный сарай у реки.
Оттуда шел дым. С утра и до самой полуночи там, словно
разноголосые колокола, били молоты; а когда темнело, он видел в
реке отражения огней. Внутри башни в обоих перекрытиях
оставались лишь узкие отверстия. По мере того как росли
башенки, строители убирали ненужные леса. Они выдернули из стен
крепления и почти все отверстия забили камнем. Оставшиеся дыры
с бесстрастным интересом разглядывали голуби и вороны. Вскоре
посреди башни висели только канаты да по стенам крутыми
зигзагами поднимались стремянки. Из подсобных построек осталось
лишь ласточкино гнездо, где каменщики держали свои инструменты,
а мастер - измерительные приспособления; но, поскольку вскоре
предстояло настлать просторную площадку в основании шпиля, эту
будку тоже было решено убрать. Леса остались лишь на самом
верху башни, похожие на растрепанные волосы или на аистово
гнездо над невероятными, высотой в восемьдесят футов проемами
окон.
А потом было бурное собрание капитула, где известие о
новых расходах встретили сначала недоверчиво, а потом с
негодованием. Под конец Джослина вдруг осенило, что надо просто
пустить в ход свою личную печать, и, придя к себе, он сделал
это без дальнейших пререканий. Но после мучительной тяжести,
испытанной в этот день, к нему вернулся визгливый смех; и
ангел, хоть и был для него благословением, страшно его изнурял;
собственная воля его ослабла, он утратил власть над мыслями и
видениями, которые всплывали в голове - шпиль, рыжие волосы,
волчий вой, - и его потянуло на башню, где он странным образом
обретал умиротворение. Он вышел во двор и вдруг заметил, что
там совсем тихо, словно весь мир затаил дыхание, потому что
стук под навесом смолк. Он вошел в неф и, хотя был перерыв
между богослужениями, услышал негромкий звук; это пели опоры:
"и-и-и-и-и", - словно тяжесть стала для них невыносимой.
Медленно, неслышно он поднялся по винтовой лестнице туда, где
среди башенок его ждали умиротворение и радость. Он двигался
бесшумно, как призрак, и, когда поднялся по стремянке до
середины башни, услышал стон. Этот стон заставил его
остановиться, занеся ногу на ступеньку, сжимая поручни и
сгорбившсь под бременем ангела. Это был стон попавшего в капкан
зверя, беспомощной косули, которая уже и не пытается вырваться,
а лишь стенает в смертной тоске. Он повернул голову к
ласточкину гнезду. Под крышей было оконце с поперечиной, не
очищенной от коры. Но не кора бросилась ему в глаза. Чья-то
рука стискивала поперечину, и Джослин, видевший много раз, как
она касалась камня, или дерева, или нацеливала металлический
снаряд, или сжималась в кулак от злобы, или простиралась в
отчаянье, знал эту смуглую, поросшую рыжеватыми волосами руку,
как свою собственную, бледную и бескровную. Но едва он увидел
ее и узнал грязновато-белые костяшки пальцев, не успев еще
осознать, чья она - эта рука, так судорожно стиснувшая дерево,
- другая рука, меньше, белей и нежней, скользнула сверху и
крепко ее сжала.
Он стоял на стремянке, разинув рот, не двигаясь, не мигая,
и тут он услышал голос, тот самый, что звучал как стон, голос
молящий, по-детски наивный и нежный:
- Но ведь я-то не смеялась, правда?
Жесткие пальцы выпустили дерево, и руки сплелись, исчезли:
а потом другой, еще более знакомый голос прозвучал с
мучительным трудом, словно поднялся с самого дна ямы из-под
серого каменного пола...
- О Господи!
Джослин быстро попятился, спустился со стремянки, все так
же, с разинутым ртом. Теперь он стоял у стропил, опустив голову
и зажав уши. Он раскачивался из стороны в сторону и
бессмысленно шарил взглядом вокруг. Потом ощупью нашел винтовую
лесенку, спотыкаясь, начал спускаться, и в темноте перед его
немигающими глазами вихрем понеслись воспоминания: вот девочка
в зеленом платье бежит по двору, но, увидев милорда настоятеля,
своего духовного отца, благовоспитанно замедляет шаг, и вот он
уже обратил внимание на ее застенчивую улыбку и веселую детскую
песенку, сперва лишь благосклонно, а потом стал ждать ее, да,
ждать, искать ее, любоваться ею, ощущая теплоту на сердце,
восхищенный ее ангельской душой, и тогда он устроил ее брак с
хромым, и ее рыжие волосы покрыл платок, а потом - этот
шатер...
"Нет, нет, о Господи!"
Вот она, цена камня и бревен.
Наконец он спустился вниз, к поющим опорам, а там кружила
Рэчел, она бросилась к нему бегом, и он визгливо засмеялся.
- Роджера нет ни в кузне, ни у плотников, может быть, он
на башне или на подмостях, ведь он устал, и ему надо поесть...
Не умолкая, она шла за ним через весь неф, и так они вышли
во двор, где уже темнело. У двери он обернулся и благословил
ее, потому что ее боль была сродни его боли; а она стояла под
гнетущей сенью исповедников, мучеников, святых, и ее красное
непристойное платье колыхалось на коренастом теле, и теперь она
молчала, зажав ладонью рот, и вытаращенные глаза смотрели с
постаревшего накрашенного лица тоскливым, тяжелым взглядом. Он
ушел к себе и встал на колени, и рот его все еще был раскрыт, и
глаза все еще раскрыты и устремлены в пустоту.
А на другой вечер ласточкино гнездо убрали.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Он ушел к себе и встал на молитву, но даже молитва его была
теперь иной. Он весь съежился в крошечный серый комок,
трепещущий, терзаемый страхом, а когда возводил глаза
кверху, где всегда обретал поддержку, там сверкал каскад рыжих
спутанных волос, и он, ссутулясь, опускал голову. Он говорил
себе: "Я должен все это принести в жертву!" А потом
оказывалось, что в голове у него безмолвно помимо его воли
встает только один вопрос: "Ради чего?" Когда он заставлял себя
забыть о рыжих волосах, ему удавалось на время обрести
некоторую свободу, но потом эти волосы, как будто возвращенные
какой-то силой, снова повисали перед ним и колыхались,
ослепительные, неотступные, и она сама появлялась снова, в
рваном платье, с зелеными лентами, и смотрела черными впадинами
глаз. Он вскакивал и шел, сам не зная куда. Иногда он,
захлебываясь, твердил: "Работать! Работать!" - и донимал
расспросами людей, занятых делом, но тотчас вспоминал, что они
об этом ничего не знают. Однажды, когда он вошел в пустой собор
и стоял у двери, а в душе у него бушевала буря, он увидел ее:
она шла по нефу тяжело, неловко, потому что ждала ребенка, и он
почувствовал в душе нежную любовь и вместе с тем жадное
любопытство, слюнявое желание узнать: как, где, когда, сколько?
Слова, прозвучавшие в ласточкином гнезде, лишили его
уверенности, повергли в хаос, где они вчетвером сочетались
каким-то сатанинским браком. Когда вихрь на миг улегся в душе и
Джослин пришел в себя, он понял, что громко кричал, так как в
длинном каменном нефе еще отдавалось эхо, но не мог вспомнить
слов.
"Надо пойти к ней, - подумал он, - надо спасти то, что еще
можно спасти". Но, едва подумав это, он сразу почувствовал
жадное любопытство, засевшее в нем, как проказа, и понял, что
если застанет ее одну, то будет только спрашивать,
доискиваться, выпытывать, сам не зная для чего. И вдруг он
словно увидел себя со стороны: высокий, изможденный, в длинной
рясе, он стоял у двери, уставившись на деревянную перегородку и
стиснув руки. Он полез на опустевшую башню, и, когда поднимался
мимо того места, где висело ласточкино гнездо, у него захватило
дыхание и сердце сжалось от боли. Он заставил себя взглянуть с
башни на мир, где люди занимались своими непостижимыми для него
делами, и увидел, что многие из них бросили все дела. Башня,
возвышавшаяся среди леса маленьких башенок, притягивала их. В
устьях улиц, стекавшихся к собору, никогда не было пусто. Там
толпились, глядя вверх, мужчины и женщины, и лица их с высоты
казались смутными пятнами. Когда одни уходили, на их месте
тотчас появлялись другие. Это был бесконечный, неиссякаемый
поток; Джослин почувствовал нестерпимую горечь и сказал в
пустоту, где гулял ветер:
- Что вы знаете обо всем этом?
Башня была недвижна и безразлична. Он оглядел каменный
лес, выросший вокруг того места, где должен был вознестись
шпиль. "Это совсем не похоже на макет, - подумал он, - и на мое
видение, но мы делаем все, что в наших силах. Быть может, это
чертеж безумства, о котором они не знают".
И он крикнул:
- Работать! Работать! Работать! Почему никого нет?
Он бросился вниз искать мастера, и, пока он спускался с
башни, озлобление перешло в неудержимую ярость. Но мастер не
бездействовал. Он собрал свою армию под навесом у трансепта и
что-то говорил хриплым голосом - мотылек, не видящий дальше
своего короткого века. Услышав его голос, Джослин успокоился, и
нетерпеливое желание поскорей завершить дело овладело им.
Роджер Каменщик уже отдавал распоряжения каждому из строителей.
Джослин понял, что речь идет о стальной ленте; поглощенный
мыслями об этом, он пошел к себе, но не мог молиться, и тогда
его посетили ангел и диавол, и неистов был сатанинский брак, и
он ждал рассвета. Он был уверен, что большой колокол на дальней
колокольне зазвонил с опозданием: вокруг собора уже
перекликались громкие голоса, стучали шаги. Он поднялся на
башню, но Роджер прогнал его вниз так властно, что это удивило
и испугало их обоих. И он долго кружил по двору, совсем как
Рэчел, а потом вернулся к себе, вспомнив, что должен сделать.
Он написал длинное письмо аббатисе в Стилбери, осторожное,
полное недомолвок, в котором справлялся, согласится ли она на
известных условиях принять в обитель несчастную, падшую
женщину. Потом он пошел в собор, взглянул на опоры, и ему
пришла мысль, что они, быть может, чувствуют то же, что и он,
но они хотя бы свободны от этой ужасной тяжести на сердце,
которую дано испытать только человеку. Он не мог видеть, как
продвигается работа, и пошел к старшему плотнику, под длинный
навес, где были сложены бревенчатые венцы. Бревна казались
такими прочными - их не одолеть самому лютому ветру, по крайней
мере так сказал плотник, ударами тяжелого молотка разбирая на
части шестой по счету венец, и было в его голосе нечто такое,
что заставило Джослина продолжать расспросы, но плотник как
воды в рот набрал.
Солнце стояло уже высоко, и тени от стен собора понемногу
укорачивались. Среди них была новая тень, отбрасываемая башней;
она ползла мимо дома канцеллярия, и Джослин заметил на ее конце
какое-то неверное марево. Он быстро вышел во двор и остановился
почти у самой толпы зевак. Взглянув вверх, он увидел над башней
дым. Весь день он кружил подле собора, останавливался,
вскидывал голову и отовсюду видел, как поднимается этот дым,
равномерно, непрестанно, застилая небо дрожащей мглой. И когда
тень собора поползла в другую сторону, дым все еще шел; а в
сумерки он увидел зарево вокруг башни, и порой со свинцовой
крыши до него доносились голоса каменщиков, которые отдыхали
там, спали, ели или пили воду из ведер. Наконец он лег и уснул,
но его поднял с постели странный звон, который зазвучал на
башне, такой же разноголосый, как и тот, что доносился из сарая
