краем конуса.
А потом раздался странный звук, словно еще кто-то новый,
человек или зверь, поднялся к ним наверх. Раздалось мычание;
мычал Роджер Каменщик. Он сидел у стены, уставившись прямо
перед собой, словно мог видеть сквозь камень.
- Роджер!
Тяжесть, молчание.
- Сын мой!
Легкость, молчание.
Мастер боком, как краб, пополз по доскам и, нашаривая
руками путь, скрылся из виду. Было слышно, как он спускается
все ниже и ниже; и по мере того, как он удалялся, мычание
становилось пронзительней, перешло в визг, погом в пение,
похожее на пение камней. И снова стало тихо.
И вдруг все засмеялись, вереща, завывая, до крови колотя
кулаками по камню и дереву; в полутемном конусе вспыхнуло яркое
пламя любви, зажигая души. Сама воля отверзла уста Джослина
среди этого пламени и пообещала рабочим прибавку, а они
обнимали его тощее тело, которые было лишь сосудом воли.
Теперь ему еще легче стало пренебрегать тем, что
происходило внизу, а это было необходимо, потому что, когда
опоры начали гнуться, люди внизу попробовали вмешаться, и ему
оставалось только смотреть сквозь них на шпиль, и ждать, пока
они уйдут. Скованный своей волей, он слышал, как горожане
проклинают его за то, что богослужения в соборе прекратились.
Его проклинали даже безбожники. Люди стояли у входа и смотрели
через весь неф на опоры. Когда он проходил мимо, истерзанный
борьбой ангела с диаволом, они не осмеливались проклинать его
открыто, но что-то бормотали за его спиной. Он знал, о чем они
говорят, потому что сам видел, как согнулись опоры. Не было
сомнения, что Джеан прав. Цельный камень не может гнуться, и
все-таки он гнулся. Если смотреть вдоль нефа, то на фоне окон
глаз явственно видел, как две соседние опоры выгнулись и
сблизились едва заметно, хотя смотреть приходилось долго и
внимательно. Одно было хорошо. Чем сильней гнулись опоры, тем
меньше они пели. К середине лета они, казалось, вообще
перестали и гнуться и петь, но Джеан сказал, что они просто
дожидаются осенней непогоды и уж он-то постарается к тому
времени убраться отсюда. А пока что это постарались сделать
все, кроме строителей и человека, приносившего им удачу.
Работа наверху спорилась, словно каждый уже ощущал на
своем лице дыхание осенних ветров. Никого еще Джослин не знал
так хорошо, как этих людей, - он теперь знал их всех, от немого
до Джеана. Он стал среди них своим. Он жался к стене, всегда
ощущая за спиной своего ангела, а потом сам начал таскать камни
и бревна, тянул вместе с другими канаты или наваливался на
рычаг. Рабочие звали его "отец", но относились к нему
снисходительно, как к ребенку. Когда стало совсем тесно и в
этой тесноте бился исступленный смех, ему поручали
металлическое зеркало, которое отражало свет внутрь шпиля. Он
гордился этим почти до слез, хотя сам не знал почему. Он сидел
на корточках и держал зеркало, а старший плотник, лежа на
спине, подгонял венцы.
- Чуть левей, отец!
- Так, сын мой?
- Еще. Еще. Хорош!
И он сидел на корточках, старательно направляя свет. "Они
праведники, - думал он. - Они богохульствуют, ругаются, у них
грубое ремесло, но они праведники. Я убедился в этом здесь, под
солнцем, на высоте почти четырехсот футов. Наверное, все дело в
том, что они избраны, как избран я".
Он рассказал им про своего ангела, и они не удивились, а
заглянули ему за спину и серьезно кивнули. И тогда он решил
открыться им еще кое в чем и рассказал про свое видение, потому
что счел их достойными такой награды. Но этого они не могли
понять. В конце концов он махнул рукой, покачал головой и
пробормотал с досадой:
- У меня все это где-то записано.
Потом он вспомнил о проповеди, которую хотел произнести,
когда шпиль будет построен и у опор поставят кафедру. Но тут их
лица потемнели. Джеан заявил, что только дурак согласится
теперь работать у этих опор, а он сыт по горло. Но к Джеану
подошел немой, он бил себя в грудь, кивал головой и мычал. И
все снова стало легко и просто.
Однажды они прекратили работу раньше обычного и, несмотря
на все уговоры Джослина, не хотели продолжать. Они попросту
ушли, словно его и не было на свете. Он подождал немного и тоже
спустился вниз, но люди, которые были в соборе, мешали ему, и
шпиль грозил рухнуть у него в голове. Джослин посмотрел на
согнувшиеся опоры и долго бродил по храму, а потом тишина и
золотые следы заставили его вернуться к лесам. Он снова
поднялся наверх, полез по шатким стремянкам, перекинутым между
венцами. Он понимал, что теперь ему остается только ждать, и
поднимался медленно, но все равно сердце отчаянно колотилось.
Наконец он добрался доверху и присел там, в царстве воронов.
Стояла мертвая тишина, солнце закатывалось, и шпиль, весь
целиком, высился у него в голове.
Но еще прежде, чем солнце зашло, Джослин заметил, что,
кроме него и ангела, на башне кто-то есть. Этот третий смотрел
ему прямо в лицо. Он выглядывал, как из рамы, из металлической
пластины, которая стояла напротив, заслоняя небо. Джослин уже
хотел произнести заклинание и поднял руку, но тот, другой,
повторил его движение. Тогда он пополз на четвереньках по
доскам, и другой пополз ему навстречу. Он преклонил колени и
стал разглядывать всклокоченные волосы, тощие руки, ноги,
торчащие из-под грязной, подоткнутой рясы. Он всматривался все
пристальней, затуманил дыханием свое отражение и вытер зеркало
рукавом. Потом снова преклонил колени и смотрел долго, не
отрываясь. Он разглядывал свои ввалившиеся глаза, кожу, туго
обтянувшую лоб и скулы, запавшие щеки. Разглядывал нос, похожий
на клюв и почти такой же острый, глубокие морщины на лице,
оскаленные зубы.
И, глядя на свое коленопреклоненное отражение, он
почувствовал, что голова его прояснилась.
- Что ж, Джослин, - беззвучно сказал он отражению. - Что
ж, Джослин, вот чего мы с тобой достигли. Все это началось,
когда мы были повергнуты. Кажется, вскоре после того, как
зашевелилась земля. Мы можем вспомнить, что произошло с тех
пор, а все, что было раньше, подобно сну. Все, кроме видения.
Он встал и начал беспокойно топтаться на месте. Внизу
вечер тронул зеленью края чаши. А потом они почернели,
бесшумные тени залили чашу, и он не заметил, как пришла ночь,
зажигая на небе бледные звезды. Вдали он увидел огонь и решил,
что это горит стог сена; но, обходя конус, он заметил, что по
краям мира пылают еще костры. И его охватил ужас, он понял, что
это костры Ивановой ночи, зажженные на холмах поклонниками
сатаны. В долине Висячих Камней ярко пылал огромный костер.
Джослин вскрикнул, но теперь им владел не страх, а скорбь. Он
вспомнил своих праведников и понял, почему они бросили работу и
куда ушли. И он закричал со злобой, неведомо кому:
- Они праведники! Я утверждаю это!
Но то был лишь порыв чувства. А в глубине души он знал
все. Вот еще один урок. Урок, достойный этой высоты. Кто мог
знать, что и это предопределено? Кто подумал бы, что здесь, на
этой высоте, мой каменный чертеж молитвы поднимет крест и
вступит в единоборство с огнями диавола?
И тут в его голове снова появились строители и та, чьи
ноги оставляли золотые следы, и он горько заплакал, сам не зная
о чем, быть может, о грехах всего мира. А потом слезы высохли,
и он сидел, тоскливо глядя вдаль, где плясало пламя зловещих
костров.
Понемногу он снова обратился мыслью к собствейной жизни.
"Если Давид не мог построить храм, потому что руки его были
обагрены кровью, что же сказать о нас, обо мне?" И перед
глазами у него встало ужасное крещение, и он вскрикнул; а
потом, едва он от этого избавился, целое воинство воспоминаний
двинулось на него. Бессильный остановить их, он смотрел, как
они множатся. Словно фразы, они складывались в повесть, и, хотя
кое-что оставалось недосказанным, все же повесть говорила о
многом. Это была повесть о ней, и о Роджере, и о Рэчел, и о
Пэнголле, и о мастеровых. Он смотрел вниз, сквозь стремянки,
сквозь перекрытия, сквозь свод, туда, где зияла яма, словно
могила, вырытая для какого-нибудь именитого человека. Зловещие
костры, на которые он уже не обращал внимания, плясали по всему
горизонту, а его словно сковало льдом. Он вспоминал, как сидел
там, внизу, глядя в пол, и среди пыли и мусора на ногу ему
легла веточка с бурой бесстыдной ягодой.
И он прошептал в темной высоте:
- Омела!
Наконец он снова попытался молиться; но явилась она,
оставляя за собой золотую путаницу следов, голова ее упала на
грудь, платье развевалось, а зловещие костры плясали вокруг них
обоих. Он простонал в ужасе:
- Меня околдовали.
Он стал спускаться, то и дело останавливаясь, не видя
стремянки под ногами; и недосказанная повесть пылала у него
перед глазами, а каменные плиты пола, которые теперь снова
лежали меж опорами, жгли ему ступни адским пламенем.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Теперь он уже не смеялся вместе со строителями, а только
увещевал их. Он заметил, что, хотя они не могли видеть ангела и
не ощущали его присутствия, ангел все же нес утешение и для
них; так наступил и минул август, и шпиль был почти готов.
Теперь дули ветры, и в эти дни утешение, которое приносил
ангел, стало необходимым для строителей. Однажды в августе с
югозапада налетела гроза, и под ее натиском шпиль качался, как
мачта, но согнувшиеся опоры все же выдержали. Во время этой
грозы отец Адам сказал Джослину, что леди Элисон больше не
будет писать ему писем, а скоро приедет сама.
Гроза не прошла бесследно. Она оставила после себя
переменчивую погоду, дождь, солнце и снова дождь, а в сентябре,
когда нужна была всего неделя ясной погоды, чтобы закончить
работу, открылось небо такой беспредельной глубины, что это
казалось знамением: когда придет гроза, ярость ее будет столь
же беспредельна. Мастеровые все время ссорились, проклинали
каменный шар, и ветер рвал на них одежду; а Джослин устремлял
взгляд вдоль унылых излучин реки в сторону моря, надеясь
увидеть Священный Гвоздь; ему уже чудилось, что Гвоздь, сияющий
и всемогущий, явился из пышного Рима, где все еще пребывал
епископ. Он подумал, что погода, видимо, знает об этом и
торопится, потому что небо начало осыпать их дождем, словно
побивая камнями, и вымокшие строители даже не мерзли - струи
воды обжигали их. В эту непогоду, когда ветер трепал плащи,
задирая полы выше голов, они поставили на место каменное
яблоко. Шпиль весь содрогался, а люди два дня разбирали леса и
оставили лишь несколько подмостей, чтобы водрузить крест и у
подножия креста - ковчежец с Гвоздем. В первый из этих двух
дней Джослин увидел Гвоздь в пятнадцати милях от собора -
длинная процессия тянулась от деревни к деревне. Но еще до
вечера облака окутали шпиль, и Джослин уже не видел процессии и
Визитатора. Он не переставал увещевать строителей, а дождь
хлестал по его голым ногам, и ветер трепал рясу. Когда все было
готово, они толпой повалили по шатким стремянкам вниз, в
теплоту башни. Джеан расставил всех по местам и каждому дал
кувалду. Стало тихо, люди стояли у клиньев, держа кувалды
наготове, а Джеан внимательно оглядел всю снасть.
Наконец он повернулся к Джослину:
- Нужны еще люди.
- Так бери их.
- Но откуда?
Они замолчали. Немой что-то мычал пустым ртом. Джеан
посмотрел на ворот.
