пил запойно, другой избегал смотреть вниз, чтобы не видеть
золотой путаницы следов, остальные более или менее сохраняли
здравый рассудок. А на верху башни было перекрытие из бревен,
одержимое нечистой силой; но эту одержимость можно было понять,
и она влекла к себе Джослина, потому что под навесом во дворе
он такого не видел. Это вызывало тревожные и мучительные
раздумья. В венце, уложенном поверх перекрытия, на равных
расстояниях были прорезаны пазы, и в каждый паз был загнан
клин. Строители уже собрали второй венец, который лег на
клинья; прочный канат, прочнее якорного, опоясывал нижний
венец, удерживая клинья на местах. Джослин спросил мастера, для
чего это, но в ответ услышал лишь ругань, и тогда он снова
отошел в угол и погрузился в свои думы. А как-то вечером, когда
Роджер с угрюмым ворчанием спустился вниз, Джослин отвел Джеана
в сторону и указал на клинья.
- Объясни мне, зачем это?
Но Джеан засмеялся ему в лицо.
- Тут дело нечисто.
Джослин потряс его за плечи, силы вернулись к нему.
- Я должен знать. Это не только ваше дело, но и мое.
Джеан передернул плечами и стряхнул его руки.
- Все держится на клиньях. Он хочет подвесить деревянный
сруб на каменном яблоке, которое будет наверху шпиля. Если до
этого налетит гроза - трах-тарарах! А если нет, он помаленьку
ослабит канат, и венцы, или, верней, крепи между ними
вытянутся. Сруб повиснет внутри шпиля и придаст ему
устойчивость против ветра. Так-то.
Он пнул ближайший клин.
- Он думает, сруб вытянется - вот настолько. Кто знает?
Может, он и прав.
- А ты уже видел где-нибудь такое?
Джеан рассмеялся.
- А разве кто-нибудь уже строил такой высоченный шпиль?
Джослин окинул взглядом каменную кожу.
- Кажется, где-то за морем... Люди рассказывают...
- Если каменная оболочка не рассыплется, и яблоко не
треснет, и сруб выдержит, и опоры не рухнут...
Он снова пнул клин, покачал головой и уныло присвистнул.
- Он один мог это придумать.
- Роджер?
- Он пьет без просыпу и давно уже спятил. Но только
человек, который спятил, и возьмется выстроить этакий шпиль.
Он повернулся и стал спускаться. Немного погодя снизу
послышалось:
- Все мы тут спятили.
Это помогло Джослину понять мастера. "Надо отдать ему всю
силу, какая есть во мне", - подумал он. На другое утро он ходил
за Роджером по пятам и все спрашивал:
- Как это называется, сын мой? А это?
Роджер не удостаивал его ответом. Но в конце концов не
выдержал:
- Как, как! Куски камня и дерева никак не называются. Вот
это будет держаться на том, а то - вот на этом, если не упадет.
Оставьте меня в покое!
Он полез наверх, неуклюже, как медведь, и по дороге
приложился к бутылке. Джослин тоже поднялся наверх, но не к
нему, а к мастеровым, которые всегда были ему рады, и присел
возле них на корточки. Сначала он не понимал, почему они ему
рады, но потом понял, что спасает их от страха; теперь он понял
все до конца, потому что ангел уже не покидал его ни днем, ни
ночью, спасая от страха его самого, и это было великим благом,
хотя под бременем ангела сгибалась спина. Теперь Джослин
приходил в собор на заре, стоял там в одиночестве, ощущая, что
и сейчас, на половине пути, он не властен над жизнью своей.
Если мастеровых еще не было и ему удавалось ускользнуть от
золотой путаницы следов, он пытался разобраться в тех необычных
чувствах, которые обуревали его.
"Как это называется? А это?" Иногда в полумраке
собора он рассуждал про себя, но шпиль, высившийся у него в
голове, не давал довести рассуждения до конца.
"Когда это кончится, я буду свободен..." .
Или: "Что ж, такова цена..."
Или: "Я знаю Ансельма. И вон того. И вот этого. Но ее я
никогда не знал. Сколь драгоценно было бы для меня, если б я
мог..."
"Как это называется? А это?" Однажды, серым утром,
он целый час был совершенно спокоен, а потом натолкнулся на
мысль, которая сначала была как глухая стена, а потом она вдруг
стала для него такой же важной, как день рождения для ребенка.
Он смотрел на дощатую перегородку, за которой была капелла
Пресвятой девы. И ему вспоминались давние события, которые
происходили словно в иной жизни.
- Господь был там! Он стоял, глядя на серые опоры
в сером свете верхних окон, с которых вещали патриархи. И он
спросил у перегородки:
- И это тоже часть цены?
Но ответа не было; тогда он поспешил к лесам, поднялся
наверх вместе со строителями, благословил их. И шпиль вытеснил
все мысли из его головы.
Между тем шпиль все суживался и те, кто в нем работал, как
бы поднялись над землей еще на одну ступень. Это был не конец,
а начало. Линии башни сходились далеко внизу, и у своего
основания она словно становилась совсем тонкой, казалось, это
стрела, уходящая острием вниз, здесь же, наверху, был уродливый
тупой конец. У людей, чья жизнь теперь протекала на высоте, от
качания уже не заходилось сердце, но в размеренном чередовании
тяжести и легкости было что-то, изматывавшее не столько тело,
сколько душу. Джослин испытал на себе, как постепенно растет
гнетущая тяжесть и вдруг перехватывает дыхание и ты вцепился
мертвой хваткой во что попало. И тогда быстро переводишь дух, и
на время становится легче, но потом тяжесть возвращается. Одно
было хорошо здесь, на высоте трехсот футов. Когда поднимался
ветер, не слышно было пения опор, хотя мысли о них не покидали
людей - ведь всего четыре тонкие иглы, воткнутые в землю,
держали на себе весь этот мир из камня и дерева.
Спасти от этого могла только работа, которая требовала
полнейшей сосредоточенности. Каменную оболочку конуса нужно
было класть с предельным тщанием, лишь тогда она обретала
наибольшую прочность. И все же в ветреные дни уровень,
положенный на верхнее перекрктие башни, обнаруживал какое-то
медленное безумие, дрожал, как душа в преддверии ада. И тогда
мастер ни с кем не разговаривал, только хмурился и о чем-то
размышлял, а потом вдруг набрасывался на кого-нибудь из
помощников с неистовой руганью.
И вот появилось нечто такое, чему никто не знал названия.
Появилось постепенно, как порой подкрадываются холода. Быть
может, это было сознание, что они теперь на такой высоте, на
какую еще не поднимался ни один человек. Никто не мог уловить
новую грозную неизбежность, но какие-то липкие предчувствия
ползли по телу. Теперь наверху редко разговаривали спокойно:
молчание нарушала только ворчливая брань или внезапные крики
ярости. Порой слышался судорожный смех. Чаще - всхлипывания.
Некоторые даже бросали работу и уходили. Ушел Ранульф,
маленький, сухой, морщинистый человечек. Он был молчалив, быть
может потому, что остальные едва понимали его неуклюжий
английский язык. Медлительный, как улитка, он зато работал без
передышки. Приступы безумного смеха или ярости ни разу не
захватили его. О нем часто забывали, а потом, взглянув в его
сторону, видели, что еще один камень с его меткой лег на место.
Но как-то в июле, когда шпиль снова стал качаться, он попятился
от каменной оболочки и начал складывать в сумку инструменты.
Никто не сказал ни слова, но все, один за другим, тоже бросили
работу и смотрели на него. Ранульф не обращал на них внимания и
собирался неторопливо, как всегда. Обтерев инструменты, он
обернул их тряпицей и аккуратно сложил в мешок. Он осмотрел
сумку, в которой носил еду, отряхнул руки. Потом взял сумку и
мешок, медленно сошел вниз и исчез из виду. Все проводили его
взглядом, а когда он скрылся, один за другим вернулись к
работе, но было в неторопливом уходе этого человека что-то
леденящее, отчего дрожь пробегала по телу.
И все же гораздо страшнее был уход другого.
Макет шпиля оканчивался шариком, на котором держался
игрушечный крестик. Когда Джослин увидел на дворе самый шар,
забранный деревянной решеткой, он почувствовал сомнение,
которое вскоре перешло в ужас. Это каменное яблоко было больше
мельничного жернова и, наверное, тяжелее лошади с повозкой, а
ведь его предстояло поднять на самый верх, фут за футом.
Джослин видел, как его втащили в собор, а потом оплели канатами
и постепенно, с остановками, подняли сквозь отверстие в своде.
Во время каждой остановки долго возились с клиньями и рычагами,
придавая яблоку нужное положение; и вот оно неумолимо закрыло
собой середину первого венца. Но это было еще не все: яблоко
поднимали выше и выше, пока наконец не стало ясно, что через
следующий венец оно не пройдет. И пришлось на высоте трехсот
пятидесяти футов перетащить его на леса, специально построенные
вне конуса. Конус вырастал, и вместе с ним вырастали леса, по
которым поднимали шар. Приходило время, и снизу леса убирали,
чтобы надстроить их сверху, - так играют дети, перехватывая
руками палку.
Джослин избегал смотреть на каменное яблоко. Привязанное к
лесам, удерживаемое подпорками и клиньями, оно заслоняло целый
квартал города. И при этом оно висело на стене, как священный
камень в Мекке. Теплый летний ветер раскачивал конус, и, хотя
душа Джослина была полна веры, тело его превращалось в комок
сжатых мускулов и трепещущих нервов, ему казалось, что эта
махина вот-вот переломит четыре каменные иглы, как ольховые
прутики. В такие минуты ему оставалось одно: отбросить эту
мысль, думать только о конусе, который должен подняться еще на
пятьдесят футов; это утомляло его, а потом, подняв глаза, он
снова видел каменный шар, заслонявший целый квартал города. И
когда он смотрел вниз, это уже не рождало в нем такого
пугающего восторга, потому что, чем больше суживался конус, тем
темнее становилось внутри. А если посмотреть на башенки,
которые торчали вокруг главной башни, где кружили птицы,
становилось страшно, как бы одна из них не совместилась с
какой-нибудь точкой на голубой чаше земли, и тогда сразу видно
станет или покажется, что шпиль кренится. К тому же для рук
Джослина здесь не было дела. Он мог только сидеть в уголке,
черпая твердость в своей воле или в иной воле, которая была не
его, и стараться поддержать ею шпиль и людей среди этих новых,
неотступных предчувствий.
Может быть, поэтому ему было так трудно подниматься
наверх. Он едва переводил дыхание после крутых стремянок, часто
ложился потом на доски, тяжело дыша, и ждал, пока сердце
успокоится, или, вернее, начнет стучать не громче обычного. Он
ползал на четвереньках, неся на себе ангела - утешителя, но это
было нелегко, потому что конус с каждым днем суживался. И все
же никто его не гнал, он не мог понять почему, а когда спросил
об этом Джеана, тот сказал просто:
- Вы нам приносите удачу.
Из-за Джеана и случилась новая беда. Однажды он поднялся
наверх хмурый, с застывшим лицом, попросил у мастера отвес и
шнур. И пока строители закусывали, укрывшись за каменной
оболочкой, а мастер молча прикладывался к бутылке, Джеан быстро
спустился со шпиля.
После этого никто не проронил ни слова.
Вскоре Джеан вернулся, отдал мастеру отвес и моток шнура,
потом взглянул на Джослина. Лицо у него было такое, что Джослин
почувствовал: медлить нельзя. Он заговорил и услышал, как
вместе со словами из его горла вырвался визгливый смех:
- Ну как? Оседают?
Тяжесть, пустота, легкость, пустота.
Джеан облизал губы. Вокруг них была грязновато-зеленая
кайма. Голос его походил на карканье:
- Гнутся.
Стало тихо, был слышен только шепот ветра над неровным
