умирал и завтра или в какой-нибудь другой день чей-то голос вот
так же скажет ему: "Адам", - будто ребенку. Как бы высоко он ни
вознесся, какое бы ни носил облачение, завтра или в другой день
этого гладкого, как пергамент, лба трижды коснется серебряный
молоточек. А потом мысли снова понеслись вскачь, и он увидел,
какой странный человек этот отец Адам, с головы до ног
обтянутый пергаментом, то гладким, то морщинистым, и сверху так
смешно торчат волосы, а внутри - чудовищный костяк, на котором
распят пергамент. И тут же, словно во сне, который скрыл от
него это лицо, он увидел весь род людской в его наготе -
коричневатый пергамент, натянутый на костяные остовы и скелеты.
Он увидел, как люди, прикрытые тканью, переступают ногами,
вышагивают подошвами из звериных кож, и мучительным усилием,
задыхаясь, попытался облечь это свое видение в слова, которые
не прозвучали никогда:
"В своей гордыне они возмечтали об адском пламени.
Ничто не совершается без греха. Лишь Богу ведомо, где Бог".
Руки уложили его, и он провалился в пустоту. Но страх
заставил его снова вынырнуть и испить чашу до дна.
- Теперь, Джослин, мы облегчим тебе путь на небо.
"Небо, - подумал Джослин, охваченный страхом. - Ты,
который сейчас держишь меня и умрешь не сегодня, что знаешь ты
о небе? Небо, ад, чистилище - крошечные и блестящие, как
украшение, которое прячут и носят лишь по праздникам. А я
умираю в серый, будничный день. И что мне небо, если мне
невозможно подняться туда вместе с ними, держа за руку его и
ее?
Смириться?
Я променял четверых людей на каменный молот".
Вдруг он почувствовал, что надо вцепиться в воздух зубами,
мертвой хваткой. Руки приподняли его, посадили, и грудь сама,
без его помощи, набрала воздуху. И страх покинул грудь, но
витал вокруг.
Сквозь страх на него глядели два глаза. Кроме них, в мире
не было ничего прочного, и под их взглядом он был как дом,
готовый рухнуть. Они смотрели на него в упор, око в око, око за
око. Он снова вцепился зубами в воздух и сам погрузился глазами
в эти глаза, потому что, кроме них, в мире не было ничего
прочного. Два глаза слились в один.
И теперь перед ним было окно, распахнутое, залитое светом.
Что-то рассекало его. Какая-то черта, а вокруг была синева
неба. Недвижная и неслышная, эта черта с безмолвным криком
возносилась ввысь, куда-то в самое небо. Она была тонкая,
девически нежная и прозрачная. Ее взрастило семя, неведомое
розовое вещество, искрившееся, как водопад, но водопад,
устремленный снизу вверх. И лишь одно это вещество врывалось в
саму беспредельность ликующими каскадами, которые ничто не
могло удержать.
Страх кружил и рвался наружу, он вдребезги разбил окно, и
осколки задрожали в каждом его глазу, но ни страх, ни слепота
не могли затмить ужаса и удивления.
"Теперь... я ничего, ничего не знаю".
Но руки заставляли лечь вихрь ужаса и удивления, лечь,
лечь. Мысли ослепительно вспыхивали во тьме. Самые камни
вопиют.
"Верую, Джослин, верую!"
Что такое страх и радость, почему они смешались, слились
воедино и сверкают, мчатся сквозь потрясенную ужасом тьму, как
птица над водой?
- С кротостию приемлешь...
Захлестнутый волной, он летел птицей, рвался, кричал,
вопил, стремясь оставить после себя волшебные и таинственные
слова:
- Как яблоня!..
Отец Адам склонился над кроватью, но не услышал
ничего. Он видел только, как дрогнули губы, и истолковал это
как моление: "Господи! Господи! Господи!" И по милосердию,
которое было ему дано творить, он положил на язык усопшего
святые дары.
Примечания:
Dia Mater - Матерь богов
(лат.).
Из детской песенки "Гвоздь и подкова". Перевод С.Маршака.
-------------------------------
Текст подготовлен по изданию:
Уильям Голдинг "Шпиль" и другие повести" Москва, "Прогресс", 1981
(C) Издательство "Прогресс", 1981
