опалили мне глаза. Тогда-то она меня и околдовала. Да,
околдовала, ведь правда? Поэтому я должен все про нее узнать.
Ведь если она знала... если она знала, что с ее мужем, и даже,
может быть, смирилась, это было бы не так ужасно... И конечно,
она меня преследует!
- О чем вы толкуете?
- О ней, разумеется, о ней. Я всегда ждал ее. Она
прибегала и вдруг останавливалась. Один раз я перевязал ей
разбитое колено, оторвал кусок от своей... Но что с того?
Позже, когда я понял, как она запуталась в моих сетях, я хотел
поговорить с ней, заставить ее понять...
- Вы? - Говорила она обо мне хоть раз? Впрочем,
это все равно. Я и ее принес в жертву. Умышленно. И знаешь,
Роджер, молитвы не остаются без ответа. Вот что ужасно! И когда
она умерла, я стал одержим ею, потому что она меня околдовала.
Молитву затмили волосы. Волосы мертвой женщины. Неплохая шутка,
а?
- Шутка!
- Наверное, можно жить так, чтобы всякая любовь была
благом, чтобы одна любовь не соперничала с другой, но пополняла
ее. Что такое человеческий ум, Роджер?
- Вы достигли того, зачем пришли. Уходите.
- Но я должен знать...
- Не все ли нам теперь равно?
- Я совсем запутался. Пойми, перед тем как она меня
околдовала, я любил ее как дочь. А в день ее смерти...
- Не надо. Уйдите.
- Мне быть бы о трех языках, чтобы сказать три вещи
разом. Я пришел туда. Ты помнишь? Я ведь только хотел помочь.
Быть может, я уже тогда кое-что понимал. Она была на полу. Она
подняла голову и увидела меня на пороге в полном облачении
настоятеля, священника, обвинителя. А я только хотел помочь, но
это ее убило. Я убил ее, все равно что перерезал ей глотку.
Он услышал шаги мастера у самых своих ног. Почувствовал на
лице горячее дыхание, насыщенное винными парами.
- Вон отсюда.
- Неужели ты не можешь понять? Я должен знать все это,
потому что я убил ее!
Мастер вдруг крикнул:
- Вон! Вон!
Его руки отбросили Джослина. Дверь с треском распахнулась,
и эти руки вышвырнули его за порог. Он увидел, как прямо на
него стремительно несутся ступени, а потом он привстал на
коленях, цепляясь за лестничные перила.
- Падаль вонючая!
Кувшин просвистел у самой его головы и вдребезги разбился
о стену. Он на четвереньках дополз до скользкой мостовой, а
сзади его настиг крик Роджера:
- Чтоб с тебя кожу содрали заживо!
Но крик потонул в буре голосов, смеха и лая. Он встал,
хватаясь за стену, но шум захлестнул его, и в глаза ему
ворвались руки, ноги, смутные лица. Он вдруг увидел узкий
темный проход, рванулся туда, и одежда лопнула у него на спине.
Он слышал, как затрещала ткань. Руки держали его, не давая
лечь. Голоса ревели и визжали. Теперь у них были пасти,
оскаленные, слюнявые. Он вскрикнул:
- Дети мои! Дети мои!
Вопли и неистовства не унимались, это было целое море
проклятий и ненависти. Руки сжались в кулаки, замелькали ноги.
И ему показалось, что сквозь весь этот шум он слышит, как Айво
и его приятели науськивают псов:
- Ату! Ату! Ату!
Он лежал ничком и видел ноги и полосу света, которая
падала из двери на грязь в канаве.
А потом вокруг разлилась тишина. Ноги постепенно
отдалились. И в тишине он услышал женский голос:
- Матерь божия! Да вы поглядите на его спину!
Ноги задвигались быстрей. Он уже не видел их, но слышал,
как они идут, бегут, спотыкаются о булыжники. Освещенная дверь
захлопнулась.
Он полежал немного, дрожа всем телом. Потом зашевелился,
пополз к стене. "Я наг, - подумал он. - Так и должно было
случиться". Он встал и поплелся на тусклый свет факелов,
маячивший над Главной улицей. Порой он терял стену, оступался,
попадал в канаву и выбирался оттуда, а один раз упал прямо в
грязь. "Теперь все могут видеть, что я такое", - подумал он,
выбираясь обратно на мостовую. На углу Главной улицы он упал и
уже не мог встать. Он не чувствовал, как ему прикрыли спину, не
видел подола Рэчел и сандалий отца Адама. Какие-то руки
осторожно коснулись его. Какой-то голос зажурчал, как вода в
канаве зимой. А потом нахлынула тьма.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
И снова над ним был ребристый потолок. Он ничуть не
изменился, но сам Джослин как бы вступил в новое существова-
ние. У него было такое чувство, будто он висит над
собственным телом, которое каждый миг захлестывала неотвратимая
волна слабости, принося с собой бессмысленный страх. И всякий
раз он проваливался в пустоту. Но вот сознание возвращалось, и
он снова повисал над своим телом, пытаясь, как в тумане,
понять, что с ним произошло. Он висел и безмолвно разговаривал
сам с собою.
- Где же я был? И безмолвный ответ был всегда
один:
- Нигде. Его поили чем-то горьким, быть может
маковым отваром, и ему иногда казалось, что от этого он и может
вот так плыть и парить над своим распростертым телом. Лица
чередовались: то кто-то подавал ему питье, то появлялся отец
Адам, чьи черты он теперь видел совершенно отчетливо. Он не
знал, долго ли длились провалы и долго ли он висел и плыл над
своим телом. Но от одного взгляда до другого он без удивления
замечал, что солнечный свет или тени отмерили на ребрах потолка
не один час. Иногда он ближе ощущал эту оболочку, этот
механизм, лежавший под ним. Главным делом механизма было
растягивать и сжимать ребра, медленно, но беспрестанно, а
внутри, как птица в клетке, трепыхалось сердце. Он бывал
вынужден спускаться в свое тело лишь тогда, когда на него
налагали руки прислужники, исполняя необходимые обязанности.
Один раз он ясно услышал разговор, но понял лишь последние
слова:
- Это губительный недуг у него в хребте...
Молчание. А потом еще:
- Нет. Ничего подобного. Сердце.
Но чаще всего в странном, зыбком времени он парил над
своим телом или проваливался в пустоту. Приходили мысли,
которые длились вечность или секунду. Возникали картины,
которые теперь оставляли его равнодушным. Он почти не
разговаривал, потому что это было невероятно трудно, даже когда
он обретал доступ к собственному рту. Он избегал этого, потому
что боялся своего распростертого тела, как западни, боялся
пустоты, которая так часто подстерегала его. И все же иногда, в
промежутках между вечностями, когда он то погружался в туман,
то ясно видел над собой потолок, он делал долгое усилие. Он
заставлял себя спуститься к окаменевшему рту, взламывал камень
и выдыхал со струей воздуха:
- Рухнул?
Лицо отца Адама, совсем отчетливое, с улыбкой низко
склонялось над ним:
- Нет еще.
Он рассматривал голубые глаза, улыбку, которая слегка
растягивала губы и морщила щеки. А когда лицо отодвигалось, он
снова видел каменное ребро потолка да иногда - муху, сидевшую
там вверх ногами и занятую своими заботами.
Потом он начал думать о своем надгробии и кое-как
объяснил, чтобы позвали немого. Преодолевая бесконечную череду
времени и пустоты, он растолковал юноше, чего хочет: никаких
украшений, только он сам, мертвый, нагой, лишенный даже плоти,
распростертый скелет, обтянутый кожей, голова запрокинута, рот
открыт. Он хотел сдернуть простыни, и руки наконец поняли. Они
открыли перед юношей его наготу, и тот сделал набросок с
гримасой отвращения, а Джослин снова воспарил над своим телом.
Минула вечность, юноша исчез, муха чистила лапки на потолке.
А потом свечи, бормотание, прикосновение елея. Он парил
над миропомазаньем, которое свершалось внизу, над тяжелым, как
свинец, телом; и снова разверзлась пустота. Но когда он
очнулся, явилось нечто новое. Он услышал, как шумит ветер и
дождь стучится в окно. И тогда он вспомнил про подвал с крысами
и в ужасе перед этой мыслью ринулся вниз, в свое задыхающееся
тело.
- Каменщик. Роджер Каменщик.
Лица низко склонились над ним, удивленные, с поднятыми
бровями, они говорили длинно и непонятно.
- Роджер Каменщик!
И сразу он задохнулся словами и мыслями. Грудь
отказывалась подниматься, и он в страхе пытался ей помочь. Он
почувствовал, как руки приподняли и посадили его.
А потом он снова лежал, глядя на каменное ребро потолка,
по которому медленно ползли яркие полосы света.
- Где же я был? Но тут чье-то лицо заслонило
свет, склонилось над ним, дрожащее, с красными веками, и ее
черные волосы зазмеились по его телу, а рот зиял, непрестанно
открываясь и закрываясь. Она накинулась так неистово, что он
мог лишь смотреть безучастно, не в силах уследить за смыслом ее
слов.
- В сарае, между кучей лука и мешком пшеницы...
Неужели когда-нибудь ей придется расстаться с жизнью,
которой в ней такая бездна? Всепожирающий рот, праведница...
- ...на четвереньках. С петлей на шее, и обломок стропила
на другом конце веревки. Он всегда говорил, что в его деле
самое трудное рассчитать прочность, но бог знает...
"Бог, - подумал Джослин, и все показалось ему ничтожным. -
Бог? Если бы я мог вернуть прошлое, я стал бы искать Бога среди
людей. Но теперь колдовство сокрыло Его".
- Сидит у огня, голову свесил на плечо, ничего не видит и
не слышит, я все должна делать для него, все! Понимаете?
Ходить, как за малым ребенком!
Он равнодушно смотрел, как руки отца Адама увели ее,
услышал, как ее пронзительный плач всплеснулся рядом, а потом
затих на лестнице. И он каким-то образом увидел отрешенное лицо
Роджера Каменщика, детей на траве, скорченного Пэнголла,
охраняющего средокрестие. Он увидел неуклюжие перекрытия башни,
громоздкие, расщепленные венцы. И тяжесть навалилась на него.
"Я не могу больше, - подумал он. - Не могу. Я не в силах
даже пожалеть их. И себя тоже".
В комнате слышалось бормотание, звяканье металла. Лицо
отца Адама снова низко склонилось над ним. Он видел, как губы
священника произнесли какое-то слово, но, обессиленный, не
пытался его уловить.
Голубые глаза мигнули. Вокруг них появились морщинки. Губы
снова пошевелились. И на этот раз его одурманенный маковым
отваром слух поймал слово, прежде чем оно взлетело к потолку.
- Джослин!
И он понял, что его час пробил: и ему показалось, что
умирать легко - так же как есть, пить, спать, всему свое время.
И, поняв это, он словно обрел свободу, и мысли его
понеслись вскачь, как лошадь, с которой сняли узду. Он поднял
глаза, чтобы узнать, принес ли ему этот последний час
избавление от колдовства: но там, среди звезд, сверкали
спутанные волосы, и к ним возносилась громада шпиля. "Вот и
все, - подумал он, - вот и объяснение, но только теперь уже
поздно". И он шепнул отцу Адаму одно слово:
- Вероника.
Улыбка на лице стала растерянной и тревожной. Потом оно
прояснилось.
- Святая?
И тело, измученное слабостью и борениями, попыталось
выдавить из груди смех; но он тотчас унял этот смех, боясь
выпасть из жизни, потерять равновесие, как канатоходец; он
вдруг почувствовал любовь к отцу Адаму, захотел что-нибудь ему
подарить и, когда обрел равновесие, шепнул еще одно слово:
- Святая.
А смерть не так нелепа, как жизнь, потому что нет ничего
нелепей этого раздираемого ужасом комка, который, как язычок
гаснущего огня, трепещет под ребрами.
- Джослин.
"Это он меня зовет", - подумал Джослин и посмотрел на отца
Адама со спокойным любопытством, потому что отец Адам тоже
