приходилось отстаивать. Он почувствовал смутную жалость к этому
лицу, но не знал, как ее выразить, и пробормотал только:
- Спасибо, спасибо.
Наконец она оставила его в покое, перешла через ковер,
унося с собой запах весны, повернулась и села лицом к нему.
- Ну, племянник?
И он вспомнил, что она приехала вовсе не для того, чтобы
отвечать на его вопросы, ведь она добивается своего. Он потер
висок.
- Вы писали мне насчет погребения в соборе, но я...
Она всплеснула руками и воскликнула:
- Нет, нет! Не надо об этом!
Но он уже заговорил деловым тоном:
- Теперь, вероятно, это будет зависеть не от меня, хотя
пока еще ничего не известно. Отец Адам...
Он повысил голос:
- Отец Адам!
- Да, преподобный отец? Я вас не слышу. Может быть, мне
подойти ближе?
"Что я хотел спросить у него? Или у нее?"
- Нет, не надо.
Огонь плясал у него в глазах.
- Да нет же, Джослин! Я приехала потому, что
беспокоилась... беспокоилась о тебе. Поверь!
- Обо мне? О провинциале?
- Тебя знают по всей стране. И даже по всему миру.
- Ваш прах может в некотором смысле, я прошу прощения,
осквернить храм.
И тут он увидел, как мгновенно она может вспылить.
- А сам ты его не осквернил? А эти люди? Это запустение?
И этот каменный молот, который висит над головой и ждет своего
часа?
Он ответил кротко, глядя в огонь:
- Женщине это нелегко постигнуть. Поймите, я был избран.
И с тех пор я всю жизнь искал свое предназначение, а потом
исполнил его. Я принес себя в жертву. И надо судить очень,
очень осторожно.
- Избран?
- Я уверен, вы получите здесь место для погребения. Но
сам я едва ли согласился бы на это.
- Избран?
- Да, богом. Ведь, в конце концов, избирает бог. А я
избрал Роджера Каменщика. Он один мог это исполнить... он - и
никто другой. Остальное последовало неизбежно.
Услышав ее смех, он вздрогнул и поднял глаза.
- Слушай, племянник. Ведь это я тебя избрала. Нет, ты
послушай меня. Дело было не в Виндзоре, а в охотничьем замке.
Мы с ним отдыхали в постели после трапезы...
- Но при чем здесь я?
- Я услаждала его, и он захотел сделать мне подарок, а у
меня было все, чего желала душа...
- Я не хочу слушать.
- Но я была счастлива и поэтому великодушна, и в голову
мне пришла мысль. Я сказала: "У моей сестры есть сын..."
Она снова улыбалась, но теперь уже печально.
- Правда, я готова признать, что мною двигало не только
великодушие. Она была такая набожная, постная и вечно меня...
Ну ладно, пускай это было наполовину великодушие. Потому что
ведь ты в нее, такой же упрямый, злой...
- Женщина... Что он на это сказал?
- Ах, Джослин, сядь, прошу тебя! Мне действует на нервы,
когда ты стоишь, нахохлившись, как птица под дождем. Мне
кажется, в ту минуту я немного злорадствовала.
- Что он сказал? - Он сказал: "Мы сунем ему в
рот лакомый кусочек". Так и сказал. Невзначай. Тогда я и
говорю: "Он послушник в каком-то монастыре". И тут я
захихикала, и он захохотал, и мы схватили друг друга в объятия
и стали кататься по постели - ну, скажи сам, разве это было не
смешно? Мы оба были молоды. Нам это понравилось. Джослин...
Он увидел, что она стоит подле него на коленях.
- Джослин! Не все ли равно? Ведь в этом жизнь.
Он сказал хрипло:
- Все, что я сделал... - Он помолчал. - Я был уверен, что
принес свою жизнь в жертву во имя великого дела. Быть может,
это и есть неисповедимый путь свершения. Ведь Гвоздь у нас...
- Какой гвоздь, племянник? Ты говоришь так туманно!
- Наш епископ Вальтер прислал из Рима...
- Я знаю Рим. И епископа Вальтера.
- Ну вот, теперь вы сами видите. При чем тут я? Только
шпиль имеет значение, потому что... потому что...
- Почему же?
- Это выше вашего понимания. Он прибил его к небу. Слепой
глупец, я просил денег. А он сделал лучше.
"Ну вот, - подумал он. - Вот и все". Но нет, он снова
услышал ее задыхающийся голос:
- Ты просил у него денег, а он прислал гвоздь!
- Именно так.
- Вальтер! Она засмеялась, и смех кругами поплыл
вверх, а потом у нее перехватило дыхание, и сквозь тишину в его
ушах раздалось пение опор. Ни ясных мыслей, ни доводов не было
в его голове; подступила дурнота, и все его тело содрогалось. А
потом дурнота захлестнула его.
Он почувствовал, что она схватила его за руки.
- Джослин! Джослин! Ничего не надо принимать так близко к
сердцу.
Он открыл глаза.
- Ты должен верить, Джослин!
- Верить?
- Да, да. Верь в свое... в свое призвание... и в
гвоздь...
Она трясла его за плечи.
- Послушай меня. Послушай же! Я не сказала бы тебе, если
б не...
- Это неважно.
- Ты что-то хотел спросить у меня. Подумай, соберись с
мыслями. Что ты хотел спросить?
Он взглянул ей в глаза и прочел в них страх.
- Что может значить...
Тут он подумал, что оба они, как дети, загадывают друг
другу загадки, и не мог удержать визгливого смеха.
- Да, теперь я вспомнил. Что может значить, когда человек
думает лишь об одном - и не о дозволенном, не о предписанном,
но о запретном? Тоскуешь и вспоминаешь, радостно и в то же
время с тайным мучением...
- Но о чем же?
- А когда они умирают... а они умирают, да, умирают...
припоминаешь то, чего никогда не было с ней...
- С ней?
- Ясно видишь ее, каждую черточку, среди неземного...
видишь только ее одну... и знаешь, что это неизбежно следует из
тою, что было прежде...
Она прошептала над самым его ухом:
- И это случилось с тобой?
- Мне нет ни минуты покоя. И в этом - неизбежность. - Он
серьезно посмотрел на нее и сказал прямо ей в лицо: - Вы,
конечно, это знаете. Скажите мне. Больше я ничего не хочу. Это
колдовство, да? Это непременно должно быть колдовство!
Но она отодвинулась, отшатнулась от него, встала, перешла
через ковер. И оставила за собою жуткий шепот:
- Да. Колдовство. Колдовство.
Она куда-то исчезла, а он все сидел и торжественно кивал
огню.
- Это предопределено. И многое еще будет погублено. Да,
многое.
Он вспомнил об отце Адаме, который стоял поодаль, в тени.
- А вы что скажете?
- Ее путь ведет прямо в ад.
Он выбросил ее из головы, и она исчезла навсегда, словно
капля канула в реку.
- Повсюду суета.
Стало тихо, а потом отец Адам сказал:
- Вам надо уснуть.
- Мне теперь уж никогда не уснуть.
- Пойдемте, отец мой.
- Нет, я буду ждать здесь. Это предопределено, и не все
еще кончено.
И он все сидел, глядя, как бесчисленные искры роятся над
огнем. Иногда он говорил, но совсем не отцу Адаму:
- И все-таки он стоит.
Потом он начал стонать и раскачиваться. А много времени
спустя вскочил и воскликнул:
- Какое кощунство!
Прошли часы, в камине остались лишь угли, и тогда он снова
заговорил:
- Есть родство меж людьми, которые хоть раз сидели подле
угасающего огня и мерили по нему свою жизнь.
В окна просочился рассвет, бледнея вокруг оплывших свечей.
А когда последняя искра в камине угасла, явился посланец. В нем
была непоколебимость веры, он мычал и манил за собой. Джослин
медленно встал.
- Отец мой, вы позволите мне пойти?
Страж тихонько покачал головой.
- Мы пойдем вместе.
Джослин потупился и уже не поднимал глаз, пока они под
затихающими порывами ветра шли к дверям собора. В нефе все было
без перемен, и Джослин сказал немому, не глядя ему в лицо:
- Покажи нам, сын мой.
Немой, осторожно ступая на носках, повел их к
юго-восточной опоре, показал небольшое отверстие, которое
пробил в ней, и так же на носках ушел. Джослин понял, что он
должен сделать. Он вытащил из отверстия треугольное долото,
взял с пола железный щуп и всадил его в опору. Щуп уходил все
глубже, глубже и со скрежетом пронзил каменную труху, которую
исполины, жившие на земле в далекие времена, засыпали в опору.
И тут все слилось. Его душа ринулась вниз, в бездну,
которая была внутри него, - туда, в бездну, отвергни или прими,
уничтожь меня, обрати в камень вместе с остальными; в тот же
миг тело его тоже ринулось вниз, и он коленями, лицом, грудью
рухнул на камни.
И тогда его ангел простер крыла, которыми закрывал свои
раздвоенные копыта, и вытянул его по всей спине раскаленным
добела цепом. Жгучий огонь опалил ему хребет, и он вскрикнул,
потому что не мог этого вынести и все же знал, что должен
вынести. А потом чьи-то неловкие руки пытались его поднять, но
он не мог сказать им про цеп, потому что всем телом обвился
вокруг опор, как раздавленная змея. Тело кричало, руки силились
поднять его, а Джослин лежал внизу под каменной грудой и знал
теперь, что по крайней мере одна истовая молитва услышана.
Когда боль схлынула, он почувствовал, что его бережно
уносят от жертвенника. Он лежал на спине, которой у него не
было, и ждал. Ангел с цепом не в силах был сделать большего;
нет, большего не могло принять тело, как ни жаждала этого душа.
И теперь спины просто не было, пришло совершенное бесчувствие.
Его положили на кровать в спальне, и он видел над собой
каменные ребра потолка. Иногда ангел покидал его, и он обретал
способность думать.
"Я отдал спину великому делу.
Ему.
Ей.
Тебе, Господи".
Иногда он шептал с досадой:
- Неужели рухнул?
Человек, похожий на деревянную куклу, успокаивал его:
- Нет еще.
В один из дней голова его несколько прояснилась и пришла
мысль:
- Сильно ли он поврежден?
- Я помогу вам сесть, отец мой, и вы сами увидите в окно.
Он завертел головой на подушке.
- Не хочу на него смотреть.
Стало темней, и Джослин понял, что отец Адам подошел к
окну.
- На первый взгляд кажется, будто он невредим. Но он
слегка накренился и угрожает аркадам. Он развалил парапет
башни. Много камня разбито.
Он полежал тихо. Потом пробормотал:
- Когда снова поднимется ветер... Когда поднимется
ветер...
Деревянная кукла подошла, склонилась над ним и тихо
заговорила. Вблизи было видно, что у нее есть некое подобие
лица.
- Не надо так тревожиться, отец мой. Конечно, вред
немалый, но вы, хоть и заблуждались, строили с верой. Ваш грех
невелик в сравнении с прочими грехами. Вся жизнь наша - шаткое
здание.
Джослин снова завертел головой на подушке.
- Что вы знаете, отец Безликий? Вы видите только
наружность вещей. Нет, вы не знаете и десятой доли.
И тут карающий ангел, который, наверное, стоял рядом с
отцом Адамом, ударил снова. Когда Джослин пришел в себя, отец
Адам по-прежнему был подле него и говорил так, словно никто их
не прерывал:
- Вспомни о своей вере, сын мой.
"Моя вера, - подумал Джослин. - Что она такое?" Но он не
сказал этого лицу, черты которого могли когда-нибудь
проясниться. Он только глотнул воздуху и засмеялся.
- Хотите, я покажу вам свою веру? Она у меня здесь, в
старом сундуке. Маленькая книжечка в левом углу.
Он помолчал, перевел дух и засмеялся снова.
- Возьмите. Прочитайте.
Послышался шорох, шелестение, стукнула крышка. Потом отец
Адам заслонил окно и спросил:
- Вслух?
- Вслух.
"Чернила, наверное, поблекли, - подумал он. - Ансельм
