Уильям Голдинг.
Шпиль
William Golding The Spire
London, 1964
Перевод В.Хинкиса
Посвящается Джуди
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Он смеялся, вздернув подбородок и покачивая головой.
БогОтец озарял его сиянием славы, и солнечные лучи устремлялись
сквозь витраж вслед его движениям, животворя осиянные лики
Авраама, Исаака и снова Бога-Отца. От смеха у него выступили
слезы, и перед глазами множились радужные круги, спицы, арки.
Вздернув подбородок и сощурясь, он крепко, в обеих руках,
держал перед собой макет шпиля - о радость...
- Полжизни ждал я этого дня!
Перед ним, по другую сторону столика с макетом собора,
стоял канцеллярий, его бледное старческое лицо было в тени.
- Не знаю, что вам сказать, милорд настоятель, право, не
знаю.
Он не сводил глаз со шпиля, который Джослин так крепко
держал в обеих руках. Голос его, тонкий, словно писк летучей
мыши, терялся в просторной, высокой зале капитула.
- Ведь если представить себе, что эта деревянная
поделка... сколько в ней длины?
- Восемнадцать дюймов, милорд канцеллярий.
- Восемнадцать дюймов. Да. Именно. А в действительности,
сколько мне известно, это будет сооружение из дерева, камня и
металла...
- В четыреста футов высотой.
Канцеллярий, прижимая руки к груди, вышел на солнце и
огляделся вокруг, словно искал чего-то. Потом он взглянул на
потолок. Джослин смотрел на него, повернув голову, исполненный
любви.
- Я знаю. Фундамент. Но будем уповать на бога.
Канцеллярий наконец нашел то, чего искал, - он вспомнил:
- Ах, да...
И старчески хлопотливо зашаркал по каменному полу к двери.
Он вышел, а в воздухе осталась весть:
- Ну конечно. Утреня.
Не двигаясь с места, Джослин послал ему вслед стрелу своей
любви. "Здесь мой дом, мой кров, моя семья. Вот сейчас он
выйдет из ризницы последним и повернет налево, как всегда; а
потом спохватится и повернет направо, к капелле Пресвятой
девы!" Джослин снова засмеялся и вздернул подбородок в
блаженном ликовании. "Я знаю их всех, знаю, что они делают
сейчас, и что уже сделали, и что будут делать. За все эти годы,
пока я шел своим путем, собор стал моей плотью".
Он оборвал смех и вытер глаза. Потом снова взял белый
шпиль и незыблемо утвердил его в квадратном отверстии,
прорезанном в старом макете собора.
- Вот так.
Макет был подобен человеку, лежащему на спине. Неф - его
сомкнутые ноги, трансепты по обе стороны - раскинутые руки, хор
- туловище, а капелла Пресвятой девы, где отныне будут
совершаться богослужения, - голова. И вот теперь вознесся,
устремился, воздвигся, извергся из самого сердца храма его
венец и величие - новый шпиль. "Они не знают, - подумал он, -
не могут знать, пока я не поведаю им о своем видении!" Он снова
засмеялся от радости и вышел из залы капитула на широкий,
залитый солнцем двор, очерченный аркадами. "Но я должен
помнить, что шпиль - это не все! Я должен, сколько достанет
сил, продолжать каждодневные свои труды".
Он обошел аркады, раздвигая занавеси, и остановился у
боковой двери. Медленно, бесшумно откинул щеколду. Входя, он
склонил голову и сказал, как всегда, в сердце своем:
"Поднимите, врата, верхи ваши!" Но, войдя, он сразу понял, что
его предосторожность была излишней, потому что в соборе уже
стоял нестройный шум. Утреню служили в отдалении, звуки были
такие крошечные, ничтожные, что казалось, их можно собрать в
горсть, и тем не менее они доносились сюда через весь собор, из
капеллы Пресвятой девы, сквозь дощатую стенку, обитую холстом.
Другие звуки, более близкие, хотя они, отдаваясь эхом, и
слились в сплошной гул, говорили о том, что здесь люди долбят
землю и камень. Эти люди переговаривались, распоряжались,
покрикивали, волокли по каменному полу бревна, катили и роняли
тяжести, небрежно швыряли их, дотащив до места, и все это
породило бы крикливую разноголосицу, как на ярмарке, если бы
эхо не подхватывало звуки снова и снова, заставляя их кружить
по собору, настигать самих себя и тонкоголосое пение хора и
звучать бесконечно, на одной ноте. Все это было так непривычно,
что он поспешно прошел в главный неф и преклонил колени пред
невидимым отсюда престолом; потом поднялся с колен и стал
смотреть.
Мгновение он моргал. Такого яркого солнца ему еще не
доводилось здесь видеть. Всего осязаемей в нефе была не
дощатая, обитая холстом стенка, которая делила собор надвое, не
два ряда арок, не часовни и не расписные надгробия меж ними.
Осязаемей всего был свет. Он врывался в южные окна, высекая из
стекол каскады цветных искр, и устремлял свои лучи правильным
строем справа налево, к основанию опор по другую сторону нефа.
И повсюду пыль придавала ветвям и стволам света подлинную
объемность. Он снова моргнул и увидел, как совсем рядом пылинки
то кружатся одна вокруг другой, то разом взмывают вверх, как
мотыльки под дыханием ветра. Он видел, как в отдалении они
плавали облаками, завивались спиралью или на миг повисали
недвижно, и тогда самые дальние ветки и стволы становились
цветом, только цветом - медовой желтизною, исполосовавшей тело
собора. Там, где окна южного трансепта освещали средокрестие с
высоты ста пятидесяти футов, мед сгущался в колонну, и она
высилась, прямая, как Авелев столп, над людьми, которые ломали
и выворачивали каменные плиты пола.
Он покачал головой в печальном изумлении перед осязаемым
солнечным светом. "Если б не этот Авелев столп, - подумал он, -
я принял бы косую стену света за настоящую и решил бы, что мой
каменный корабль сел на мель и накренился". И его губы дрогнули
в улыбке: подумать только, человеческий ум повсюду открывает
законы и вместе с тем обманывается легко, как младенец.
"Теперь, когда на боковых алтарях не горят свечи, если стоять
лицом к дощатой перегородке в дальнем конце нефа, может
показаться, что это языческий храм, а вон те двое с ломами, что
работают посредине, в солнечной пыли (когда они выворачивают
каменную плиту и бросают ее, раздается грохот, как в
каменоломне, и будит эхо), - жрецы, свершающие какой-то
неведомый обряд... Господи, прости.
Вот уже полтораста лет мы непрестанно ткем в этих стенах
великолепный узор хвалы Господу. Все останется, как было,
только узор будет еще богаче, великолепнее, обретет наконец
совершенство. А сейчас я встану на молитву".
Но он понимал, что еще повременит с молитвой, даже в сей
день радости. Он громко смеялся от радости и знал, почему
повременит, - знал всегдашний устав дня, знал, кто сейчас на
охоте, кто произносит проповедь, кто кого замещает, знал, как
надежен каменный корабль и его команда.
И словно эта мысль возвестила о начале короткой
интермедии, он услышал, как стукнула щеколда и боковая дверь со
скрипом отворилась. "Сейчас, как и всякий день, я увижу свою
дочь во Христе".
И в самом деле, едва он вспомнил о ней, она быстро вошла,
словно спеша на его зов, а он уже ждал, готовясь благословить
ее, как благословлял всегда. Но жена Пэнголла, заслонясь
ладонью от пыли, свернула налево. На миг мелькнуло ее узкое
нежное лицо, и она, вместо того чтобы пересечь собор, пошла по
северному нефу; ему оставалось лишь мысленно послать
благословение ей вслед. Он провожал ее взглядом, слегка
разочарованным и полным любви, а она, проходя мимо темных
алтарей, откинула капюшон, под которым был белый платок, и
из-под серого плаща на миг мелькнуло зеленое платье. "Вот
женщина до мозга костей, - подумал он, исполненный любви к ней.
- Отсюда ее безрассудное детское любопытство. Впрочем, это
забота Пэнголла или отца Ансельма". И он увидел, как она,
словно осознав свое безрассудство, быстро обошла яму,
прикрываясь рукой от пыли, пересекла неф и захлопнула за собой
дверь Пэнголлова царства. Он рассудительно кивнул.
- Пожалуй, кое-что у нас теперь все-таки переменится.
Когда дверь захлопнулась, стало почти тихо; а потом в
тишине раздались новые негромкие звуки: "тук, тук, тук". Он
повернул голову влево - там, на цоколе колонны, сидел немой в
кожаном фартуке, зажав большой камень между коленями.
"Тук, тук, тук".
- А знаешь, Гилберт, он, кажется, велел тебе ваять с
меня, потому что я подолгу стою на месте!
Немой поспешно вскочил. Джослин улыбнулся ему.
- Можно подумать, что от меня здесь меньше всех проку,
как по-твоему?
Немой улыбнулся преданной, собачьей улыбкой и замычал
пустым ртом. Джослин радостно засмеялся в ответ и кивнул,
словно их связывала какая-то тайна.
- Спроси эти четыре опоры на средокрестии, есть ли от них
прок!
Немой засмеялся и кивнул.
- Скоро я встану на молитву. Можешь пойти со мной, будешь
сидеть смирно и работать. Но захвати подстилку, чтобы не
насорить, а то Пэнголл выметет тебя из капеллы Пресвятой девы,
как сухой листок. Не надо сердить Пэнголла.
Тут раздался новый шум. Джослин сразу забыл про немого,
повернул голову, прислушался. "Нет, - сказал он себе, - не
может быть, им не успеть так быстро!" И он поспешил в южный
неф, откуда можно было через средокрестие заглянуть в северный
трансепт. Возле часовни Пиверела он остановился. И прошептал,
исполненный радости, которая была слишком глубока, чтобы
выносить ее из храма:
- Нет, это правда. После стольких лет неустанных трудов.
Слава Господу.
Ибо совершалось невероятное. "Ведь я проходил здесь
столько лет изо дня в день, - подумал он. - И всегда то, что
снаружи, было отделено от того, что внутри, так же четко, так
же вечно и непреложно, как вчерашний день от сегодняшнего.
Внутри - гладкий, расписной камень, снаружи - грубые, обросшие
лишайником стены. Вчера, да нет, сегодня, только что между ними
была неодолимая преграда. А теперь там сквозит воздух.
Разобщенные части соприкоснулись, и я, как в замочную скважину,
вижу угол дома канцеллярия, где, быть может, сейчас ждет Айво.
Мужайся. Слава Господу. Это начало свершения. Одно дело
велеть вырыть яму меж опорами, словно могилу для какогонибудь
именитого горожанина. А это совсем иное. Теперь я поднял руку
на самое тело своего храма. Как хирург, я поднес нож к животу,
бесчувственному от макового отвара..."
Он пытался представить себе это, и негромкие звуки утрени
казались ему слабым дыханием бесчувственного тела,
распростертого на спине.
По другую сторону часовни раздались молодые голоса.
- Что ни говори, он обуян гордыней!
- И погрязает в невежестве.
- Знаешь, он возомнил себя святым! Это он-то - святой!
Но, увидев в полумраке настоятеля, оба дьякона упали на
колени.
Он смотрел на них сверху вниз и любил их в своей радости.
- Вот как, дети мои! Что же это? Вы злословите?
Сплетничаете? Клевещете?
Потупившись, они молчали.
- Кто же этот несчастный? Вы бы лучше помолились за него.
Ну-ка, ну-ка.
Он обеими руками ухватил их за кудрявые волосы и ласково
обратил к себе сначала одно бледное лицо, потом другое.
- Попросите канцеллярия наложить на вас епитимью.
Воспримите епитимью как должное, дети мои, и она даст вам
великую радость.
Он отвернулся и хотел пройти дальше по нефу, но ему снова
помешали. У временной дверцы, которая была сделана в дощатой
