вскоре Джослин услышал его медленные шаги с высоты ста двадцати
футов.
С тех пор как на Джослина впервые повеяло вонью из ямы,
многое для него переменилось. Теперь он замечал, как этот
омерзительный запах примешивается по всему собору к запаху
ладана и сгоревшего воска: видно, вода незаметно просочилась в
могилы сильных мира сего по обе стороны хора и под арками
главного нефа. И оказалось, замечал это не он один. Живые,
которые сделали презрение к жизни своим ремеслом, сочли это
напоминание слишком бесцеремонным и отправляли службы с
неподобающим отвращением на лицах. Проходя из капеллы Пресвятой
девы к опорам - в эти дни тут было темно, - он настойчиво
повторял себе: "Здесь, где теперь смрадная яма, много лет назад
мне было явлено то, что я узрел, и я пал на лицо свое. Нужно
всегда помнить об этом".
Теперь мастер и несколько рабочих трудились под самой
крышей. Они взломали свод, и, когда в соборе было хоть немного
света, вверху виднелись стропила. Люди исчезали на внутренних
лестницах и снова появлялись в трифории, крошечные, как мухи, а
другие тем временем возводили леса у юго-восточной опоры. Они
поднимали подмости все выше, словно ткали паутину, и в конце
концов опора стала похожа на елку с обрубленными ветвями.
Теперь работа уже не так мешала богослужениям, потому что
строители были уже на крыше. Смрадную тишину нефа нарушали
только редкие удары молота где-то под крышей. А потом под
взломанным сводом повисли канаты, они медленно колыхались,
словно собор, по стенам которого снаружи и внутри теперь
проступила сырость, пророс каким-то гигантским мхом. Канаты
были приготовлены для бревен, которые рабочие станут понемногу
подтаскивать сюда через пролом в трансепте, но они были похожи
на мох, и запах еще усиливал впечатление. В темноте и сырости
даже сам Джослин лишь мучительным усилием воли заставлял себя
помнить, какое важное дело здесь совершается; и когда один из
мастеровых сорвался и упал с высоты, рассекая отчаянным криком
воздух от свода до пола, такой плотный, что крик, казалось,
застыл, как бы вытесанный в этом плотном воздухе безжалостной
рукой, Джослин не удивился, что никакое чудо не спасло человека
от каменной плиты, неумолимо ждавшей его внизу. На собрании
капитула отец Ансельм не сказал ничего, но негодование в его
глазах было красноречивей слов, и Джослин понял, что и эта
смерть записана в счет, который когда-нибудь будет ему
предъявлен. Не темная ночь окутывала собор, а полдень, серый и
потому кощунственно безнадежный. Мальчишки из хора истерически
хохотали, когда канцеллярий, который ковылял вслед за ними из
ризницы, поворачивал налево, как привык делать вот уже
полжизни, вместо того чтобы пойти направо, в капеллу Пресвятой
девы. Несмотря на этот смех и хихиканье, богослужения
продолжались и все шло своим чередом; но людей словно давила
какая-то незримая тяжесть. Члены капитула брюзжали; ученики
певческой школы поскучнели, капризничали, кашляли; мальчики
ссорились, сами не зная из-за чего. Младшие плакали без всякой
причины. У старших подолгу стояли перед глазами ночные кашмары:
безносые скелеты, которые всплывали под плитами пола и
прижимали плоские лица к тяжелым камням. Неудивительно, что
дети рады были посмеяться над канцеллярием. Но однажды,
повернув налево, он не остановился, и тогда за ним пошли двое
певчих. Они отыскали его в полутьме у дощатой перегородки, он
шарил по ней, словно хотел пройти к престолу; они вывели его на
свет и увидели, как сильно дрожит его правая рука и какое
бессмысленное у него лицо. Дряхлого канцеллярия отвели домой, и
пожилых священников начал терзать новый страх перед старческим
безумием. В смрадной полутьме днем и ночью совершались
богослужения, и свечи ничего не освещали, лишь туманные нимбы
вокруг них мерцали в сыром воздухе, и плыли кверху голоса в
страхе перед старостью и смертью, в страхе перед глухими,
исполинскими стенами, в страхе перед темнотой и
беспредельностью, в которой нет надежды.
- Господи, услышь моление мое!
А потом пополз слух, что в городе началась чума. И лица,
взиравшие на свет алтаря, который знаменовал присутствие
Святого Духа, - напряженные, безмолвные лица с горящими глазами
- множились, толпа росла. Джослин никогда не подходил к этой
толпе, потому что у него был ангел, который время от времени
утешал, согревал и укреплял его. Но как хороший военачальник,
он видел, что людям нужна поддержка: ведь даже ему стало
казаться, что мастеровые, эти орудия, которыми приходилось
пользоваться, теперь без толку лазают по стенам, как обезьяны.
Чтобы ободрить их, он велел вынести макет со шпилем на середину
храма и поставить у северо-западной опоры. Макет стоял на
столике, и казалось, он один был чистым во всем соборе, но
стоило притронуться к нему, и палец становился мокрым.
Так прошло Рождество. Да возликует небо и возрадуется
земля пред Господом, ибо Он грядет.
Так и считалось, что Он грядет, но облака по-прежнему
висели над собором, и, если мелкий дождь ненадолго переставал,
люди недоверчиво поднимали головы и ощупывали свои лица.
Однажды, когда дождь стих, но в сырой пещере нефа стояло
особенно сильное зловоние, Джослин пришел к макету, дабы самому
ободриться. Он с трудом вытащил шпиль из гнезда, потому что
дерево разбухло, и держал его благоговейно, как святыню. Он
нежно гладил его, покачивал в руках, смотрел на него, как мать
на дитя. Макет шпиля был восемнадцати дюймов, нижняя половина,
сделанная в виде четверика, была прорезана высокими окошечками
и оканчивалась целым лесом стройных башенок, над которыми
поднималось острие, тонкое, без единого украшения, с крохотным
крестиком на конце. Крестик был меньше наперсного. Джослин
стоял у опоры и все покачивал шпиль, все твердил себе, что
теперь вода непременно пойдет на убыль. Ведь вот уже целую
неделю нет дождя. Март выдался безветренный, но хмурый, и все
же можно было надеяться, что отсыревшее солнце пробьется сквозь
тучи и высушит рыхлую грязь на полях. Поглаживая шпиль, он
услышал, как Джеан ругается у пролома в трансепте. Он закрыл
глаза и подумал: "Мы выдержали! Отныне да будет все по-иному!"
И он словно увидел закрытыми глазами, как теплые, сухие дни
набирают силу, устремляются к свету. На крыше раздались удары
молота, и шпиль, который он держал в руках, вдруг привел его в
волнение; он вспомнил стройные линии, сходившиеся в воздухе над
собором, и задохнулся от восторга. Он ожил. Вздернув
подбородок, он открыл глаза и рот, готовый вознести
благодарение Богу.
И замер, не вымолвив ни слова.
Из Пэнголлова царства появилась Гуди Пэнголл. Она сделала
три быстрых шага вперед. Потом остановилась и отступила на шаг.
И снова пошла, уже медленней, пошла на середину собора, но
смотрела она не туда. Она смотрела в сторону. Одной рукой она
стягивала ворот плаща, другую с корзиной подняла к груди. Она
смотрела в сторону, словно обходя быка или жеребца. Ноги влекли
ее подальше от опасного места, она едва не задевала плечом
стену, но уйти не могла. Глаза чернели, словно два пятна, на
бледном, осунувшемся за долгую зиму лице, рот приоткрылся, она
выглядела бы глупо, но такое нежное существо не может выглядеть
глупо, и к тому же этот неприкрытый страх... Джослин проследил
за ее взглядом; и тут время понеслось вскачь или, может быть,
вовсе остановилось. И поэтому Джослин ничуть не удивился, когда
понял, что знает, на кого она смотрит, хотя еще и не видел
мастера.
Роджер Каменщик стоял одной ногой на стремянке, под
лесами, окружавшими опору. Он спустился вниз и смотрел на Гуди.
Вот он повернулся. Вот пошел по каменным плитам, а она
двигалась все медленней, прижимаясь к стене. Она отступала,
отступала, повернув к нему голову. Но он словно пригвоздил ее к
месту и что-то серьезно говорил ей, опустив глаза, а она все
смотрела на него, приоткрыв рот и качая головой.
Джослин как будто прозрел. Он все понял, все теперь знал.
Знал, что это не первая их встреча. Знал, как они страдают и
мучаются. Знал - и это было подобно откровению во время
молитвы, - что самый воздух вокруг них стал иным. Некий шатер
скрывал их от людей, и оба они боялись этого, но были
бессильны. Они разговаривали серьезно и тихо, и, хотя Гуди все
время качала головой, она не уходила, не могла уйти,
затворенная вместе с ним в незримом шатре. Она была в плаще, с
корзинкой, собралась на рынок, и ей не о чем было говорить с
мужчиной, а тем более с Роджером, но в таком случае ей довольно
было покачать головой, она могла бы вовсе не обратить внимания
на этого сильного человека в кожаных штанах, коричневой блузе и
синем капюшоне, даже останавливаться было незачем - прошла бы
мимо него, отвернувшись, ведь он же не схватил ее. Но она
стояла, обратив к нему лицо, и ее черные немигающие глаза и ее
губы твердили: "Нет". И вдруг она рванулась, будто в самом деле
хотела разорвать висевшую в воздухе преграду, но тщетно, потому
что незримый шатер, откуда им не было выхода, только растянулся
и не выпустил ее. Она осталась внутри, и так будет всегда, она
всегда будет внутри, как сейчас, хотя она и бежит прочь по
южному нефу, и лицо ее, только что бледное, пылает. А Роджер
Каменщик смотрел ей вслед, и казалось, ничто на свете не
существовало для него, ничто и никто, кроме нее одной, и он был
бессилен перед этим и невыносимо страдал. Когда за Гуди
захлопнулась дверь, он повернулся спиной к Джослину и, как
лунатик, пошел к лесам.
И тогда в Джослине словно из какой-то ямы поднялась злоба.
Перед глазами возникло ее лицо, которое изо дня в день
склонялось перед ним, когда она подходила под благословение, он
услышал, как она беззаботно распевала в Пэнголловом царстве. Он
вздернул подбородок, и из темной глубины, где бушевали
возмущение и боль, вырвалось одно только слово:
- Нет!
Мир, пробуждавшийся к новой жизни, вдруг стал мерзок
Джослину, словно его окатило грязью, он едва не задохнулся и,
увидя перед собой пролом в трансепте, бросился туда, где
брезжил дневной свет. Его настигли насмешливые возгласы
мастеровых, и, хотя жгучее чувство терзало его, он понял, какой
прекрасный повод для пьяных шуток будет у них теперь: сам
настоятель выскочил из пролома в стене, обеими руками неся
перед собой свое безумство. Он бросился назад, под своды. Но по
северному нефу двигалась небольшая процессия; впереди шла
Рэчел, бережно держа бесценную ношу; он заученно благословил и
поздравил ее, но жена коннетабля поспешно отобрала у нее
ребенка и с важностью направилась к капелле Пресвятой девы, где
была купель. А Рэчел осталась, что-то удержало ее на месте, и,
хотя перед его невидящими глазами стояли Роджер и Гуди Пэнголл,
он постепенно понял, почему она осталась. Он никогда не поверил
бы, что женщина, даже оскорбленная (глаза ее вылезли из орбит,
черные пряди волос разметались по щекам), может сказать такую
мерзость. На этот раз его сковал не поток слов, а самый их
смысл. Рэчел - лицо ее дергалось, дрожало, как оконное стекло
во время грозы, - объясняла ему, почему у нее нет ребенка, хоть
она и молит об этом Бога. Когда они с Роджером в первый год
были вместе, она в самую неподходящую минуту засмеялась, никак
не могла удержаться, но она не бесплодна, как некоторые думали
и даже говорили, нет, избави Боже! Просто она не могла
удержаться от смеха, и он тоже не мог удержаться...
