камнем, - думал Джослин. - Ведь ему не было видения. Он слеп.
Пускай воображает, будто может прекратить постройку башни,
когда вздумает..." Но тут Рэчел повернулась к ним, и они
услышали, что в яме ужас как темно и землекопы устали, лошадь и
то можно загнать, а тем более смирную, пора кончать работу.
Джослин отвернулся, злясь на себя, и на эту глупую
женщину, и на ее мужа, который умеет не обращать на нее
внимания, а совладать с ней не умеет. С удивлением он увидел,
что солнце уже светит в западные окна, и сразу голод дал о себе
знать. Это тоже его рассердило, и совсем слабым утешением было
слышать, как мастер обругал Рэчел:
- Дура набитая!
Джослин знал, что это пустые слова, даже не упрек, а
скорее всего - просто так, чтобы отвести беду, и что через пять
минут они снова будут вращаться один вокруг другого, хохотать,
или прогулгваться рука об руку у всех на глазах, или шептаться
о чем-то своем. Но, в общем-то, она праведница: из всех слухов
и любовных историй на Новой улице, где поселились строители, ни
одна сплетня не коснулась Рэчел или мастера. Джослин оглядел
неф, залитый солнечным светом, и снова почувствовал досаду.
"День начался радостью и великими событиями, - подумал он. -
Было начало, и был мой ангел. Но радость понемногу угасла,
словно ангел был послан не только укрепить и утешить меня, но и
предупредить". Он увидел вдали отца Ансельма, который
величественно восседал у западной двери, высоко и неподвижно
держа голову в ореоле седых волос, и к его досаде примешалась
скорбь. Он вздернул подбородок и, обращаясь к патриархам,
вещавшим с цветных оконных стекол, сказал:
- Пускай сердится, если ему угодно.
У него за спиной, в трансепте, раздался смех и замер в
проломе. Значит, Рэчел ушла; он обернулся и увидел, что мастер
разговаривает с землекопами. Он хотел было вернуться и еще
настаивать, убеждать, но раздумал. "Напрасно я сам пошел к
нему, - подумал он. - Надо было призвать его к себе и
выговорить ему за драку у ворот. А что, если мэр потребует
суда? И я не сказал даже половины того, что хотел. А все эта
женщина, с ее наглым подергивающимся лицом и бесконечной
болтовней. Есть женщины, чье невежество крепче ворот и засовов.
Надо было и ей выговорить за нескромность, пусть знает свое
место. В другой раз, когда встречу ее одну, поговорю с нею
терпеливо, объясню, как она должна себя вести.
Господи, какими орудиями приходится пользоваться!"
Он услышал в нефе стук подкованных сандалий и подумал, что
этот человек похож на деревянную куклу. Он обернулся. Отец Адам
шел обычным своим шагом, не спеша, но и не медля, как будто
никогда ничего другого не делал, только ходил вот так изо дня в
день, приносил, уносил, ожидал распоряжений - безжизненный,
равнодушный и покорный. Он стоял перед настоятелем, сложив руки
на груди, как игрушка, сделанная ребенком, который даже не
пытался вырезать лицо, а руки и волосы нарисовал чернилами. Он
снова явился с каким-то делом и теперь задерживал Джослина,
который с самого утра ничего не ел.
- Неужели вы не можете подождать, отец Адам?
Отец Безликий...
Отец Безликий проскрипел своим ничтожным голосом:
- Я думал, вы пожелаете прочесть письмо немедля, милорд.
Джослин вздохнул и сказал устало, досадливо, с таким
ощущением, будто из него выжали всю радость:
- Ну что ж, давайте сюда.
Джослин повернулся и подставил письмо лучам заходящего
солнца. Он читал, и лицо его прояснялось, досаду сменило
удовлетворение, потом восторг.
- Вы хорошо сделали, что сразу принесли его мне!
Он преклонил колени, перекрестился и возблагодарил бога.
Но волна радости уже нахлынула снова, подняла его с колен,
понесла к мастеру, который разговаривал у ямы со своим
подручным Джеаном. Когда Джослин подошел, мастер прервал
разговор с Джеаном и сказал:
- Твердого грунта все нет. Если вода в реке будет так
прибывать, копать глубже нельзя, придется ждать не одну неделю.
А может, и не один месяц.
Джослин постучал пальцем по письму.
- Вот тебе ответ, сын мой.
- Что это?
- Милорд епископ не забыл нас. Даже сейчас, пребывая в
Риме у Святого Престола, он помнит о своей далекой пастве.
Мастер сказал нетерпеливо:
- Вы что, не хотите понять меня? Говорю вам, из денег
шпиль не построишь. Сделайте его из золота, и он только глубже
уйдет в землю.
Джослин со смехом покачал головой.
- А теперь послушай меня, и ты увидишь, что тебе не о чем
беспокоиться. Не деньги посылает епископ. В конце концов, что
такое деньги? Он посылает нечто гораздо более, бесконечно более
ценное... - Волна чувств захлестнула Джослина, взметнула его
голос высоко. Он положил руку на плечи мастера, и это было
почти объятием. - Мы замуруем его в самый верхний камень шпиля,
и он пробудет там до конца дней. Милорд епископ посылает нам
святыню. Гвоздь с креста господня.
Он убрал руку с плеч мастера, который стоял с
непроницаемым лицом, и взглянул вдоль залитого солнцем нефа.
Увидев седую голову отца Ансельма, он вдруг подумал, что без
исцеляющего бальзама жизнь была бы непереносима. И он быстро
пошел, почти побежал к старику через весь неф, размахивая
письмом.
- Отец Ансельм!
На этот раз Ансельм встал перед ним. Он встал медленно,
безропотно снося свое мученичество, и не закашлялся, дабы
соблюсти достоинство, а лишь глухо, едва слышно кашлянул три
раза. Лицо у него было холодное и непроницаемое.
- Отец Ансельм. Дружба - бесценное сокровище.
Все то же непроницаемое лицо. Джослин, окрыляемый
радостью, не отступал.
- А мы что с ней сделали?
- Вы ждете от меня ответа, милорд, или же это вопрос
риторический?
Джослин со всех сторон обволакивал его любовью.
- Хотите прочесть это письмо?
- Вы приказываете мне, милорд?
Джослин громко рассмеялся.
- Ансельм! Ансельм!
Старик упрямо отвергал его любовь, отворачивался, глядя на
дощатую стенку, и покашливал негромко, но явственно, сухо: кха,
кха, кха.
- Если письмо касается капитула, милорд, мы, без
сомнения, узнаем его содержание в должное время.
- Ансельм. Я хочу сделать вам подарок. Я освобождаю вас
от этой обязанности. Мне следовало знать, что с вашим слабым
здоровьем и при таком упорном нежелании... В конце концов, я
больше всех занимаюсь этим делом. Я беру все на себя. Вы один
можете меня понять, вы, мой духовник, пастырь моей души.
- Позвольте мне спросить, милорд. Значит, я не должен
буду ни сторожить в соборе, ни надзирать за сторожами?
- Вот именно.
Выражение лица Ансельма не изменилось, его благородный
профиль в ореоле седых волос был обращен к востоку. Он стоял,
величественный, царственный, спокойный. И тяжело обронил:
- А грамота?
Тяжелые слова. То не были жемчуга или самоцветы, которые
подобает рассыпать святому. То были булыжники. И Джослин не мог
даже обидеться, не находил, за что ухватиться, потому что, хотя
слова и были дерзкими, они были верны и отвечали уставу:
"Коль скоро один из четырех высших священнослужителей о
чем-либо договаривается с другим, да будет оный договор писан в
грамоте". Устав был словно начертан перед ними в воздухе, и
Ансельм покончил дело, приведя оттуда слова:
- "Во изменение же писаного да будет тоже дана грамота
с приложением малой костяной печати в присутствии обоих
священнослужителей". - Да, я знаю.
Ансельм снова заговорил холодно и спокойно. Он уже не
кашлял.
- Это все, милорд?
- Да, все.
Он стоял, глядя назад через левое плечо, и слышал, как
удаляются шаги ризничего. "Надо забыть о нем, - подумал он. - Я
обманулся. У него благородный вид, но из уст его падают только
камни".
Он посмотрел на письмо епископа. "Мы словно на весах, -
подумал он. - Чем выше поднимает меня радость, тем ниже падает
Ансельм. Гвоздь и мой ангел. Канцеллярий, мастер и его жена..."
Вдруг он почувствовал, как немилосердно подрезаны крылья
его радости, и злоба снова вспыхнула в нем. Пропади они все
пропадом, но работа должна продолжаться! Он прошел под западным
окном, прижимая письмо к груди, вздернув подбородок, и
пробормотал в ярости:
- Теперь уж я сменю духовника!
Вечером, когда он преклонил колени, чтобы помолиться на
сон грядущий, ангел снова явился и стоял у него за спиной,
утешая его и овевая теплом.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
На другое утро, проснувшись чуть свет, он услышал шум
дождя, сразу вспомнил слова мастера и, среди прочего, помолился
о хорошей погоде. Однако дождь лил три дня, а потом дал
лишь полдня передышки, но облака висели низко, и воздух был
сырой - хозяйки сушили белье у очагов, где оно не столько
сохло, сколько чернело от сажи; потом ветер снова принес дождь,
который не унимался целую неделю. Когда настоятель выходил из
своего дома и, закутавшись в плащ, торопился к собору, облака
висели над самой крышей, так что даже зубцов не было видно. А
сам собор, этот священный фолиант, высеченный из камня, уже не
возглашал славу, а лишь бормотал скучную проповедь. Он весь был
скользкий, вода струилась по мху, лишайнику и растресканным
камням. Когда дождь уныло моросил, время тянулось так же уныло,
медленно, тоскливо. А когда начинался ливень, тысяча каменных
голов словно оживала, и тогда вспоминалось, что те, с кого они
изваяны, давно гниют на погостах подле собора или у приходских
церквей. Из разинутых ртов извергалась вода, словно то была
новая, неслыханная еще адская мука, и эта вода вливалась в
потоки, которые струились по стеклам, свинцу, каменному
кружеву, по контрфорсам, башенкам, зубцам и подзорам, а потом с
журчанием и бульканьем стекали в канаву у подножия стены. Когда
налетал ветер, он не разгонял туч, а только вслепую бил по
воздуху, с каждым ударом словно опрокидывая на землю ушат воды,
и, когда он хлестал сзади, даже сам настоятель пошатывался, а
при встречном порыве втягивал голову в плечи, будто над ним
занесли кулак, и плащ трепыхался у него за спиной, как крылья.
Когда ветер стихал, облака опускались ниже, и Джослину не видны
были даже верхние окна; из-за сплошной завесы дождя он уже не
чувствовал величия храма. Теперь ему приходилось
довольствоваться тем, что было доступно взору, - углом
какого-нибудь мокрого камня, где каждая мелочь казалась
огромной и было множество изъянов, словно на коже, когда
рассматриваешь ее слишком близко. В углах на северной стороне
собора - но теперь не стало солнца, по которому можно было
определить, где север, а где юг, - гнездился застарелый запах
мочи. Река, выйдя из берегов, затопила дорогу и, не побоявшись
стражи у городских ворот, ворвалась на грязные улицы. Мужчины,
женщины и дети сидели, съежившись, у очагов, и под каждой
крышей витал дым от сырых поленьев или торфа. Только в
трактирах было людно.
Землекопы уже не работали у опор. Однажды Джослин, стоя
подле главного мастера, следил, как тот опускает в яму свечу на
веревке, и вдруг увидел, что на дне сверкнула вода. Из ямы
несло смрадом, и Джослин отступил. Но мастер не обращал
внимания на смрад. Он стоял, мрачно уставившись на свечу.
Джослин забеспокоился, всполошился. Заглядывая Роджеру
Каменщику в лицо, он спросил:
- Сын мой, что ты думаешь делать?
Роджер проворчал:
- Дел тут по горло.
Он стал подниматься по скрытой в стене винтовой лестнице;
