перегородке и вела из южной галереи к средокрестию, стоял
Пэнголл; он увидел Джослина, отпустил своих помощников и
заковылял к нему с метлой на весу, прихрамывая, слегка волоча
левую ногу.
- Преподобный отец...
- Мне сейчас некогда, Пэнголл.
- Сделайте милость!
Джослин покачал головой и хотел обойти его, но Пэнголл
протянул загрубелую руку, словно в своей дерзости готов был
коснуться рясы настоятеля. Джослин остановился и, опустив
глаза, быстро проговорил:
- Ну, что тебе? Опять все то же?
- Они...
- До них тебе нет дела. Пойми это раз и навсегда.
Но Пэнголл не отступал, пристально глядя на Джослина
из-под копны темных волос. Его бурая одежда была в пыли, пыль
покрывала перевязанные крест-накрест икры и стоптанную обувь.
Сердитое лицо тоже было в пыли. И голос у него был хриплый от
пыли и злости.
- Позавчера они убили человека.
- Я знаю. Но послушай, сын мой...
Пэнголл покачал головой так торжественно и убежденно, что
Джослин умолк, потупившись и приоткрыв рот. Пэнголл поставил
метлу на пол и оперся на нее. Он обвел взглядом каменные плиты,
потом посмотрел настоятелю в лицо.
- Когда-нибудь они убьют и меня.
Теперь они оба молчали, а шум работы не затихал, и ему
вторило звонкое эхо. Пылинки плясали между ними в солнечном
свете. И Джослин вдруг вспомнил о своей радости. Он положил обе
руки на кожаные плечи Пэнголла и крепко сжал их.
- Не убьют. Никто тебя не убьет.
- Ну, так выживут отсюда.
- Никто не причинит тебе вреда. Истинно говорю тебе.
Пэнголл яростно сжал метлу. Он выпрямился. Губы его
кривились.
- Преподобный отец, зачем вы это сделали?
Джослин смиренно снял руки с его плеч и сложил их на
груди.
- Ты знаешь это не хуже меня, сын мой. Дабы приумножить
славу храма сего.
Пэнголл ощерился:
- И для этого надо его разрушить?
- Остановись, пока ты не сказал лишнего.
Но Пэнголл не отступался, и в словах его прозвучал вызов:
- Вы когда-нибудь оставались здесь на ночь, преподобный
отец?
Он ответил ласково, как ребенку:
- Много раз. И это ты тоже знаешь не хуже меня, сын мой.
- Когда падает снег и ложится тяжестью на свинцовую
крышу, когда листья забивают водостоки...
- Пэнголл!
- Мой прапрадед был среди тех, кто строил этот собор. В
жаркие дни он ходил вон там, над сводом, так же, как теперь
хожу я. А зачем?
- Успокойся, Пэнголл, успокойся.
- Зачем? Зачем?
- Ну, я слушаю.
- Как-то он увидел, что одно дубовое стропило занялось.
По счастью, он прихватил с собой тесло. За водою ему было не
поспеть: загорелась бы крыша, и свинец потек бы рекой. Он стал
рубить стропило. Вырубил такую дыру, что влез бы ребенок, а
угли унес голыми руками, и ладони у него поджарились, как
свинина на вертеле. Вы это знали?
- Нет.
- А я знаю. Мы знаем. Все это... - Он ткнул метлой в
груду хлама и пыли. - Взломанный пол, яма... позвольте, я сведу
вас на крышу.
- У меня есть другие дела, и у тебя тоже.
- Мне надо с вами поговорить...
- Но разве ты не говоришь со мной?
Пэнголл отступил на шаг. Он взглянул на опоры и высокие,
сверкающие окна, словно они могли ему что-то подсказать.
- Преподобный отец. На крыше... у самой двери над
лестницей в юго-западной башенке лежит наготове тесло,
наточенное и смазанное, чтоб не ржавело.
- Это хорошо. Ты предусмотрителен.
Пэнголл взмахнул свободной рукой.
- Пустяки. Для этого мы и существуем. Мы подметали,
вытирали пыль, штукатурили стены, тесали камень, иногда резали
стекло, и мы молчали...
- Все вы верно служили храму. Я тоже делаю все, что в
моих силах.
- Мой отец и дед... И тем более я, потому что я
последний.
- Она праведная женщина и верная жена, сын мой. Надейся и
уповай на Господа.
- Они играют моей жизнью себе на забаву. Но им и этого
мало. Это еще не все... Пойдемте, я вам покажу мой дом.
- Я его видел.
- Нет, вы поглядите, что с ним сделали за эти недели.
Пойдемте, пойдемте же. - И Пэнголл, маня его одной рукой, а
другой волоча за собой метлу, торопливо захромал в южный
трансепт. - Это был наш дом. А что теперь с нами станется?
Глядите!
Он указал через низкую дверку на двор, лежавший меж
крытыми аркадами и стеной собора. Чтобы выглянуть, Джослину
пришлось нагнуть голову, покрытую скуфьей. Он стоял у двери
рядом с Пэнголлом и, увидев, что творится во дворе, изумился.
Весь двор был завален грудами обтесанных камней. Они
громоздились меж контрфорсами до самых окон. Все свободное от
камня пространство было занято бревнами - оставалась лишь
узенькая дорожка. Слева от двери, у стены, стоял верстак под
тростниковым навесом. Там были сложены стекла и свинцовые
пластины, и двое подручных главного мастера работали: "треньк,
треньк".
- Видите, отец мой? Я еле пробираюсь к собственной двери!
Джослин боком протиснулся вслед за ним меж кучами.
- Вот все, что они мне оставили. И когда это кончится,
отец мой?
Свободное место перед домиком было не более часовни, а у
самой его стены растеклись вонючие лужи. Джослин с любопытством
посмотрел на домик, потому что никогда еще не бывал подле него
так близко. Прежде, обходя храм, он лишь бросал через дверь
благосклонный взгляд во двор, и этого было достаточно; что ни
говори, а двор и домик, хоть и принадлежали собору, были
царством Пэнголла. Каждое утро тень домика ложилась на
юго-восточное окно, подобно памятнику, выросшему вопреки воле
строителя. А теперь сам домик был перед глазами Джослина, и
снова то, что снаружи, соприкасалось с тем, что внутри. Домик
прилепился к углу собора, словно выступ под карнизом старинного
дома, где бесчисленные поколения ласточек и воробьев оставили
свои следы и скелеты гнезд. Он притаился, смиренный и в то же
время дерзостный; он был построен здесь без разрешения, и его
молчаливо терпели, будто не замечая, потому что семья, которая
жила в нем, была незаменима. Он закрывал контрфорс и половину
окна. На стены его пошли каменные плиты, такие же серые и
древние, как сам собор. В одном месте нелепо торчал надоконный
желоб, хотя окна не было. С камнем соседствовали старые брусья,
некогда обитые дранкой и оштукатуренные. А кое-где виднелись
плоские тисненые кирпичи, гораздо древнее домика, да и собора,
попавшие сюда из давно заброшенной гавани, на берег которой вот
уже тысячу лет не ступала нога римлянина. Один скат кровли был
из настоящего свинца, другой - из аспидных плиток, точно таких
же, какими крыта кухня у викариальных певчих. Потом шла полоса
тростника, но он стал таким трухлявым, что съежился и пророс
травой. Одно окно было нарочно подогнано под квадрат
великолепного цветного стекла; другое было узкое, забранное
роговыми пластинками вместо стекол. За какие-нибудь полтора
столетия это нелепое строение приобрело почтенный и дряхлый
облик. Домик весь съежится, как тростник на крыше, его
чужеродные части словно бы притерлись друг к друг, обрели
вечный покой.
Джослин посмотрел на домик, покосился на кучи камней и
бревен, обступивших его со всех сторон, - одна дерзость теснила
другую.
- Вижу.
Едва он сказал это, в домике раздалось нежное пение. Гуди
вышла из двери, увидела его, оборвала свою песенку, улыбнулась,
посмотрела на него искоса и опростала деревянное ведро у стены
собора. Она ушла в дом, и оттуда снова послышалось ее пение.
- Так вот, Пэнголл. Сейчас я отвечу тебе. Мы с тобой
старые друзья, несмотря на разницу в положении, поэтому давай
смотреть на вещи разумно. Они будут строить - тут и говорить не
о чем. Скажи мне лучше, что тревожит тебя на самом деле.
Пэнголл поспешно отвернулся и поглядел на мастеровых,
которые, насвистывая, резали стекло. Джослин наклонился к нему.
- Ты тревожишься за жену? Они работают слишком близко от
нее?
- Нет, не в том дело.
Джослин подумал и понимающе кивнул. Потом продолжал мягко:
- Они смотрят на нее, как мужчины иной раз смотрят на
улице вслед женщинам? Отпускают шуточки? Говорят
непристойности?
- Нет.
- Так что же?
В лице Пэнголла не было злобы. Только растерянность и
мольба.
- Уж если хотите знать, я скажу. Зачем они привязались ко
мне? Один я здесь, что ли? Зачем они потешаются надо мной?
- Надо терпеть.
- Каждую минуту... Что бы я ни делал. Хохочут, орут. А
стоит мне оглянуться...
- Сын мой, ты слишком обидчив. Надо смириться.
Пэнголл поднял к нему лицо.
- Но до каких же пор?
- Это тяжкое испытание для всех нас. Я знаю. Оно
продлится два года.
Пэнголл со стоном закрыл глаза.
- Два года!
Джослин положил руку ему на плечо.
- Подумай сам, сын мой. Камни и бревна постепенно
поднимутся вверх. У тебя под носом не вечно будут бить стекло.
Возведут шпиль, и наш храм станет еще прекрасней.
- Я не увижу этого, преподобный отец.
- Но почему, скажи мне ради...
Он замолчал, подавляя в себе внезапную досаду, но, когда
он взглянул сторожу в глаза, досада столь же внезапно вспыхнула
вновь. Он читал мысли Пэнголла так ясно, словно они были
написаны у него на лбу: "Потому что под собором нет
фундамента и Джослиново безумство рухнет, прежде чем на
верхушке утвердят крест". Он сжал зубы.
- Ты не лучше остальных. И не похож на своего прапрадеда.
У тебя нет веры.
Но Пэнголл смотрел в землю. Он приблизился, наступая на
тень Джослина. Его грязные, бурые, цвета навоза волосы были на
шесть дюймов ниже лица настоятеля и почти касались его рясы.
Джослин, охваченный досадой, уловил чуть слышный хриплый шепот:
- Как мне это вынести? Я все время опасаюсь, отовсюду жду
подвоха. Мне стыдно перед собственной женой. Все это копится
вот здесь, внутри, и с каждым днем, с каждым часом...
Что-то отрывисто стукнуло по башмаку Джослина; он
взглянул, увидел влажную звездочку с тонкими лучиками и
крошечные капли воды, которые скатывались в грязь по смазанной
жиром коже. Он нетерпеливо вздохнул, не зная, что сказать. Но
солнце, игравшее на камне, увлекло его взгляд вверх, в пустоту
над средокрестием, где каменные зубцы ожидали главного мастера
и его подручных. Он вспомнил о рабочих, которые взламывали пол
меж опор, и радостное волнение вернулось, заглушая досаду.
- Я же сказал, надо терпеть! А я поговорю с мастером,
обещаю тебе.
Он потрепал сторожа по кожаному плечу и быстро ушел, боком
протискиваясь меж груд дерева и камня. Мастеровые у верстака
стояли к нему спиной. Он нырнул в дверку и помедлил немного в
трансепте, жмурясь в пыльном сиянии. Он увидел, что каменные
плиты уже сложены сбоку, у опор, и оба землекопа стоят по
щиколотку ниже пола. Сквозь пролом в стене позади них было
видно далеко, и он заметил среди могил, под тростниковым
навесом, кучу бревен. Он стоял, сморщив в улыбке нос и вскинув
голову, а через неф к нему спешил священник - отец Адам с
письмом в руке; Джослин отмахнулся от него.
- Потом, любезный. Сейчас я должен встать на молитву.
Окрыленный своей радостью, он с улыбкой быстро прошел по
галерее между хором и ризницей. Служба кончилась, и там не было
никого, кроме двух викариальных певчих, которые разговаривали,
стоя у внутренней двери. Посреди капеллы Пресвятой девы для
