кучками и о чем-то спорят. Он видел, что Роджер Каменщик то
старается их развеселить, то заискивает перед ними, притворно
сердится или взывает к их благоразумию, но они потеряли
понапрасну не один час и лишь потом нехотя вернулись к работе.
Тогда мастер вместе с Джеаном спустился вниз, и они занялись
каким-то делом. Джослина Роджер со злобой отстранил. Он ставил
на пол плошки с водой, подкладывал снизу дощечки, нацеливал
свой снаряд. Он сделал зарубки на всех четырех опорах и поверх
каждой зарубки поставил отметку мелом. Теперь он по два и по
три раза в день возвращался к этим отметкам. Иногда он
становился у входа в южный трансепт и смотрел на каждую
отметку, а потом на их отражения в плошках с водой. Когда мел
осыпался, он ставил новую отметку.
Но Джослин радовался и, проходя мимо него, со смехом качал
головой. Время от времени он спрашивал Роджера:
- Как? Сын мой, неужели ты до сих пор не обрел веры?
Мастер не отвечал и только раз, казалось, хотел что-то
сказать. Накануне ангел так укрепил Джослина, что он чувствовал
в себе силы взвалить на плечи весь собор. Когда он шел через
главный неф, по которому в тот миг пробегала Гуди, ему
захотелось излить перед кем-нибудь свое торжество, и он крикнул
Роджеру, который стоял над плошкой с водой:
- Видишь, сын мой! Я тебе говорил... Опоры не оседают!
Роджер открыл рот, но ничего не сказал, потому что увидел
Гуди, которая теперь быстро шла через северный неф; и Джослин
понял, что мастер сразу забыл о его существовании. Он продолжал
свой путь, чувствуя, что его торжество как будто слегка
потускнело.
К тому же Рэчел в эти дни особенно докучала ему. Когда
Джослин смотрел вверх, она стояла рядом, но вверх не смотрела,
а без конца болтала, трещала языком, не давала покоя, и у него
оставалось только одно, уже испытанное средство - не обращать
на нее внимания. Она говорила, что от высоты у нее как на грех
кружится голова, а Роджер почти все время работает наверху, и
это так опасно. Зато она всегда поджидала Роджера у лесов; и
едва он спускался, оба снова начинали вращаться один вокруг
другого, словно были одни и никого больше на свете не
существовало. Видя это, Джослин всякий раз содрогался и думал,
что они казались бы скорее братом и сестрой, чем супругами,
если б он не знал о них этой грязной нелепости; он - смуглый,
вспыльчивый, тяжеловесный, но ловкий; она - вспыльчивая,
смуглая, крепкая, неугомонная. А Пэнголл тем временем одиноко
жался к стене, или стоял в задумчивости, опершись на метлу, или
ковылял куда-то, преследуемый насмешками мастеровых; Гуди
Пэнголл проходила мимо опор - хотя могла бы попасть домой и
другой дорогой, - низко, к самой груди, склонив голову; Роджер
Каменщик наводил свой снаряд на меловые отметки... Иногда
Джослин сам себе удивлялся, или, вернее, его удивлял какой-то
темный уголок в его душе, заставлявший губы произносить слова,
которые представлялись бессмысленными, и однако эти слова
выражали торжество или отчаянье:
- То ли еще будет!
Но потом, тщательно обо всем рассудив, он прозревал, как
обернется дело, кивал головой, шел к себе и ждал ангела, у
которого обретал утешение, но не совет.
Однажды в июне Джослин пришел в собор с головной болью.
Накануне ангел, утешавший его, был особенно щедр, и теперь он
то робко, то исполняясь гордости, то снова робко, без конца
возвращаясь к одной мысли, сушившей его ум, повторял себе, что
это - награда, ибо, несмотря ни на какое сопротивление, он
заставил рабочих построить первый ярус башни. А потом он понял,
что ангел приходил предостеречь его, ибо диаволу была дана
власть терзать его ужасней прежнего, и последний час перед
пробуждением был отравлен чудовищными кошмарами. Ранним утром
он пришел в собор помолиться. Уже рассвело, и он надеялся
застать армию Роджера за работой. Но пыльный сарай был пуст и
безмолвен. Он остановился возле высохшей ямы, посмотрел вверх и
почувствовал, как в голове разгорается пламя, рождая новую
боль, потому что птичьи гнезда в каменной трубе покинуты,
канаты висят, колеблемые сквозняком, а вокруг все неподвижно,
только розовое облачко потихоньку ползет над собором, застилая
просвет сверкающим покрывалом. Он опустил голову и, повинуясь
какой-то смутной тревоге, поспешил в Пэнголлово царство, но в
домике было тихо, и стеклорезы куда-то исчезли. Он вернулся в
собор, где шаги его отдавались громким эхом, бодро прошел в
северный трансепт и выглянул через пролом, отыскивая
мастеровых, и тут он увидел всю их армию. Они столпились под
навесом, где с осени лежали бревна. С краю молча, не шевелясь,
стояли женщины. Мужчины залезли на бревна, которые еще не были
убраны. И в глубине виднелся Роджер Каменщик, его голова и
плечи темнели в дальнем конце. Он что-то говорил, но Джослин не
мог расслышать слов, потому что был далеко, и к тому же вся
толпа шумела и волновалась.
Выглядывая из-за неровного края пролома, Джослин умудренно
и скорбно кивнул в ответ на свои мысли, а голову его терзала
жгучая боль.
"Они хотят, чтобы я прибавил им пенни в день".
Он ушел в капеллу Пресвятой девы, где уже ожили восточные
окна, и помолился за мастеровых. И словно вызванные молитвой,
они пришли к опорам, он услышал их голоса и шум, еще не успев
сосредоточиться. С омерзением обратился он мыслью к козням
диавола, кляня свою окаянную плоть. Но шум в нефе и собственные
его воспоминания мешали ему. Он понял, что не молится, а думает
- преклонив колени, подперев рукой голову и глядя перед собой
пустым взглядом. "Предстоит самое тяжкое испытание, - сказал он
себе, - и надо собрать все силы".
А потом вдруг его вырвали из задумчивости. Рядом стоял
немой без кожаного фартука и без обтесанного камня в руках, он
что-то мычал пустым ртом. Он даже коснулся Джослина, зовя его
за собой, и снова убежал в шум и суету, к опорам.
"Надо пойти к ним", - подумал Джослин, глядя вслед немому
сквозь боль, от которой пылала его голова.
Он сказал вслух:
- Моя пища слишком скудна. Великий пост истощил меня.
Разве смею я умерщвлять свою плоть, она ведь потребна для
святого дела.
Возле опор раздались крики, и он в тревоге вскочил. Он
быстро прошел через галерею и остановился у опор, мигая от
яркого света. Солнце радужными нимбами сияло перед его глазами,
и без того ослепленными пылающей болью, но он наморщил лоб и
отчаянным усилием воли заставил глаза прозреть. Он не сразу
понял, что происходит, потому что к нему бросилась Рэчел, она
вертелась вокруг него, треща языком, и потребовалось еще одно
усилие воли, чтобы перестать ее слышать. Вся армия собралась у
опор, целая толпа. Женщины, кроме Рэчел, теснились в северном
трансепте. И он сразу заметил, что толпа растет, подходят все
новые люди и, пошептавшись, напряженно застывают на месте. Как
будто труппа лицедеев готова начать игру и ждет лишь удара
барабана. Тут была Гуди Пэнголл, и сам Пэнголл со своей метлой,
и Джеан, и немой, и Роджер Каменщик; они напоминали фигуры на
башенных часах, которые замерли в неживых позах и ждут, когда
часы начнут бить. Они стояли неровным кругом, обступив яму. У
края ямы - и как ни был Джослин обессилен и немощен, он оценил
хитроумное приспособление - была установлена на треножнике
металлическая пластина, которая отражала солнечный свет,
направляя его вниз, на дно. Джеан и Роджер присели на корточки
по другую сторону и смотрели вниз.
Джослин быстро подошел к яме, и Рэчел не отставала от
него, треща над самым ухом; но едва он приблизился, мастер
поднял голову.
- Ну-ка, отойдите все подальше, живо! Прочь к трансептам!
Джослин только было открыл рот, но тут Роджер яростно
зашипел на Рэчел:
- Эй ты, не засти света! Прочь во двор!
Рэчел исчезла. Роджер Каменщик снова склонился над краем
ямы. Джослин встал рядом с ним на колени.
- В чем дело, сын мой? Скажи.
Роджер пристально всматривался вниз.
- Глядите на дно. Не двигайтесь и глядите.
Джослин оперся на руки, наклонился вперед, почувствовал,
как через шею и затылок словно хлынул кипяток, и еле удержался
от крика. Он зажмурил глаза и ждал, пока в них погаснут вспышки
мучительной боли. Над ухом раздался шепот Роджера:
- Глядите на самое дно.
Он поднял веки, и отраженный солнечный свет мягко коснулся
его глаз. В яме было тихо и пусто. Джослин видел все пласты
сверху донизу. Сначала камень, те самые плиты толщиной в шесть
дюймов, которые были под их коленями, потом, словно свисая с
этой каменной губы, - щебень, сцементированный известкой.
Дальше, слоем в несколько футов, какие-то волокна - быть может,
обломанные и расщепленные концы бревен. Под ними темная земля
вперемешку с галечником и еще более темное дно, тоже усыпанное
галечником. Джослину казалось, что смотреть здесь не на что, но
мягкий свет, отраженный металлическим зеркалом, давал отдых
глазам; кругом все притихли.
И вдруг Джослин увидел, как вниз полетели камень и два
комка земли, а потом прямо под ним обвалилась глыба не меньше
квадратного ярда и с глухим стуком легла на дно. Она увлекла за
собой камни, и они упали на свое новое ложе, тускло поблескивая
в отраженном свете. Джослин ждал, пока они улягутся, и вдруг
волосы дыбом встали у него на затылке, потому что камни не
улеглись. Вот один дрогнул, словно забеспокоился; и Джослин
увидел, что все они движутся, подергиваются как личинки. Сама
земля двигалась под ними, и от этого личинки копошились, словно
каша закипала в горшке; они трепетали, как пыль над барабаном,
когда на нем выбивают дробь.
Джослин быстро простер руку, словно хотел охранить дно. Он
взглянул на Роджера Каменщика, который не сводил глаз с
личинок, губы его были плотно сжаты, и лицо отливало прозрачной
желтизной, особенно заметной в отраженном свете.
- Что это, Роджер? Что это?
Там было нечто живое, нечто запретное для глаз,
неприкасаемое; сама подземная тьма кружилась, бурлила,
закипала.
- Что это? Скажи!
Но мастер все смотрел вниз напряженным взглядом.
Судный день грядет из глубины, а может быть, там, внизу,
крыша ада. Может быть, это корчатся грешники, осужденные на
вечные муки, или безносые скелеты ворочаются в могилах и хотят
восстать, или же просыпается освобожденная наконец от оков
живая языческая земля - Dia Mater. Джослин
невольно зажал себе рот; и вдруг судороги прошли по его телу, и
он, повторяя все то же движение, раз за разом подносил руку к
губам.
У юго-западной опоры всплеснулся пронзительный крик. Там
стояла Гуди Пэнголл, и около ее ног перекатывалась упавшая
корзина. Под ступенями, которые вели в хор, отгороженный
дощатой стенкой, раздался мощный удар; Джослин стремительно,
рывком повернул голову и увидел, как брызнули во все стороны
каменные осколки, словно кто-то разбил замерзшую лужу.
Треугольный обломок величиной с его ладонь долетел до края ямы
и упал на дно. И в то же мгновение возник звенящий,
невыносимый, немыслимый звук. Он исходил неведомо откуда, его
нельзя было проследить, потому что он всюду был одинаков; он
острыми иглами впивался в уши. Еще камень упал, рассыпался,
осколок звякнул о металлическое зеркало.
А вокруг уже бушевали человеческие голоса - крики,
проклятия, визг. Все задвигалось, и это движение сразу стало
яростным и безудержным. Люди бросились кто куда, не разбирая
дороги, только бы выбраться наружу. Джослин вскочил, попятился,
