состояние - он и в этом был щедр, как и во всем прочем, - между
тобой и бедняками, оставив лишь, сколько нужно, на свое
погребение, заупокойные службы и еще вклад во спасение души
твоей матери, с которой мы были очень дружны..."
Он дотянулся и скомкал письмо в руках священника.
- Мы прекрасно обойдемся без женщин, отец Безликий. А вы
как думаете?
- Милорд, о них сказано: "Лукавы и коварны".
("Аминь".)
- А ответ, милорд?
Но Джослин теперь вспоминал о начале свершения, об ангеле
и о невидимых очертаниях шпиля, которые уже сейчас открывались
глазу посвященного над собором в солнечном небе.
- Ответ? - переспросил он со смехом. - Но зачем же менять
решение? Ответа не будет.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Он вышел из галереи через деревянную дверцу и мгновение
постоял, моргая от яркого света. Через пролом в северном
трансепте мог бы проехать целый фургон, и солдаты из армии
главного мастера обтесывали края. Пыль стала гуще прежнего, она
клубилась как желтый дым, и он закашлялся до слез. Двое
землекопов углубились в землю уже по пояс, и пыль над ними
висела так густо, что Джослину показалось, будто их лица
искажены чудовищной гримасой, но потом он разглядел, что они
просто завязали себе рты тряпками; на тряпках запеклась корка
пыли и пота. Возле ямы дожидался подручный; он поднял
наполненный землей лоток и пошел через северный трансепт, а его
место занял другой. Миновав густую завесу пыли, подручный с
лотком на плече натужно запел. При первых же словах Джослин
поспешно зажал уши и, глотая пыль, хотел было усовестить певца,
но тот словно не заметил его и, распевая, вышел через пролом в
стене. Джослин быстро вошел в неф и огляделся. Он поискал возле
опор, но не нашел никого. Тогда он решительно свернул в южный
трансепт, потом распахнул тяжелую дверь аркады, рывком поднял
занавесь. Но в скриптории священнослужителя не оказалось;
только дьякон сличал две рукописи, уткнувшись носом в страницы.
- Где ризничий?
Юноша вскочил, подхватив книгу.
- Милорд, он прошел здесь...
Джослин отдернул следующую занавесь, но в учебной галерее
тоже никого. Скамьи стоят вкривь и вкось, одна опрокинута. Он
подошел к парапету, оперся обеими руками о каменную плиту, на
которой были вырезаны клетки и валялись костяные шашки, и
выглянул наружу. Ризничий сидел на скамье, вынесенной из школы.
Он дремал на солнце, опершись спиной о колонну и сложив руки на
коленях.
- Отец Ансельм!
Весенняя муха ударилась в нос отца Ансельма и метнулась
прочь. Он приоткрыл затуманенные глаза и снова опустил веки.
- Милорд ризничий!
Джослин поспешно отдернул еще одну занавесь, вышел во
двор, остановился перед отцом Ансельмом и, подавляя
раздражение, сказал спокойно, как ни в чем не бывало:
- В соборе пусто. Там никто не сторожит.
Хотя казалось, будто отец Ансельм дремлет, он едва заметно
дрожал. Он открыл глаза, но не смотрел на Джослина.
- Там пыль, милорд. Вы же знаете, какая у меня слабая
грудь.
- Но вам незачем сидеть там самому. Отдайте распоряжение.
Ансельм сдержанно кашлянул: кха, кха.
- Как же мне требовать от других то, чего я не могу
сделать сам? Дня через два пыли станет поменьше. Так сказал
главный мастер.
- А пока, стало быть, пускай себе распевают любую
мерзость?
Как ни старался Джослин сдержаться, он повысил голос, его
правая рука сжалась в кулак. Он заставил себя сразу же разжать
кулак - будто случайно согнул и разогнул пальцы. Но ризничий
заметил его движение, хотя смотрел в этот миг на большой кедр.
Он по-прежнему дрожал, но голос у него был спокойный.
- Если вспомнить, милорд настоятель, сколь много теперь у
нас против устава творят, то песня, прошу прощения, какой бы
мирской она ни была, право, кажется мне невинной. Ведь у нас
двенадцать алтарей в боковых нефах. Из-за этой... этой нашей
новой затеи там не горит ни одной свечи. И кроме того - еще раз
прошу прощения, - поскольку эти чужие люди, собранные
неизвестно откуда, по всякому поводу готовы на злодеяние, я
полагаю, лучше уж пускай поют.
Джослин открыл было рот, но так и закрыл, не сказав ни
слова. Он вспомнил мучительные колебания капитула, а ризничий
уже отвернулся от кедра и смотрел теперь прямо на него, склонив
голову набок.
- Право, милорд настоятель. Пусть себе поют день-другой,
а там хоть пыль осядет.
Джослин перевел дух.
- Но ведь капитул решил!..
- Кое-что было оставлено на мое усмотрение.
- Они оскверняют храм!
Ризничий окаменел, как колонна у него за спиной, и уже не
дрожал.
- Но они хотя бы не разрушают его.
Джослин вскрикнул:
- На что это вы намекаете?
Ризничий развел руками, и они замерли в воздухе.
- Я? Ни на что, милорд.
Он осторожно опустил руки и сжал их на коленях.
- Прошу вас, поймите мои слова правильно. Не удивительно,
что эти невежественные люди оскверняют воздух своими словами,
так же как оскверняют его пылью и вонью. Но они не разрушают
воздух. И не разрушают самый храм.
- А я разрушаю?!
Но ризничий был настороже.
- Разве я говорю о вас, милорд?
- С тех пор, как вы перед капитулом высказались против
шпиля...
Негодование комом стало в горле, и он замолчал. Ансельм
едва заметно улыбнулся.
- Увы, то была прискорбная слабость веры, милорд. Дело
решено, и теперь я понимаю, что мы все должны служить ему, не
щадя живота.
"Служить, не щадя живота" - ведь это слова из его речи, и
негодование, комом стоявшее в горле Джослина, прорвалось
злобой.
- Воистину прискорбная слабость веры!
Ризничий улыбался спокойно и даже ласково.
- Не каждый чувствует себя божьим избранником, милорд.
- Неужели вы думаете, что я, при всей вашей осторожности,
не слышу в этих словах обвинения?
- Я сказал только то, что сказал.
- И не соблаговолили встать.
Какие-то ничтожные причины, сплетаясь, приводили Джослина
в ярость. Когда он заговорил снова, голос его то и дело
пресекался.
- Мне кажется, устав основателя храма еще не утратил
силы.
Ризничий не пошевелился. Только бледное лицо как будто
слегка порозовело. Потом он подобрал под себя ноги и медленно
встал.
- Милорд...
- За рабочими до сих пор никто не присматривает.
Ризничий промолчал. Он сжал руки, едва заметно наклонил
голову и пошел к двери. Джослин порывисто протянул руку ему
вслед.
- Ансельм!
Ризничий остановился, повернулся к нему и ждал.
- Ансельм, я не хотел... Из старых друзей у меня никого
не осталось, кроме вас. До чего мы дошли!
Ответа не было.
- Вы же знаете, я не хотел вас обидеть. Простите меня.
На порозовевшем лице не мелькнуло и тени улыбки.
- Да, пожалуйста.
- Ведь у вас под началом больше десятка людей. Пошлите
хоть того мальчика, что сейчас в скриптории. Златоуст может и
подождать. Он ждет уже так давно!
Но к ризничему вернулось спокойствие, и он покачал
головой.
- Сегодня я никого не стану просить об этом. Там пыльно.
Они помолчали.
"Как же мне быть? Что ж, пустое огорчение, оно скоро
пройдет. Но это урок на будущее".
- Ваше распоряжение не отменяется, милорд?
Джослин круто повернулся и поднял голову. Он увидел крытую
галерею со стрельчатыми арками, контрфорсы и высокие окна южной
стены; глаза его скользнули вверх вдоль угла между этой стеной
и трансептом, где была квадратная плоская крыша над
средокрестием. Солнце заливало стену, не нагревая ее; каменные
утесы тянулись к небу, чисто вымытому ночным дождем. Оно было
безоблачно, но предвещало ветер. Джослин созерцал стройные, ему
одному видимые линии, которые сами собой вырисовывались над
зубцами, в вышине, там, где кружила птица, и сливались воедино
на высоте четырехсот футов.
"Да будет так! Любой ценой".
Он снова повернулся к ризничему и успел заметить на его
лице сочувствие и в то же время злорадство. "Я твой друг, -
говорила его улыбка, - твой духовник и, кроме того, друг". И
еще она говорила (а ответить было нельзя): "Незримая громада
там, в вышине, - это Джослиново безумство, которое рухнет и
погребет под собою весь собор".
- Я жду, милорд.
Джослин сказал спокойно:
- Нет. Ступайте.
Ризничий сжал руки и склонил голову. Это было безропотное
повиновение, и даже нечто большее, потому что нить, связывавшая
их, перетерлась. У двери трансепта ризничий замешкался, и в
том, как он тихонько поднял щеколду и осторожно, с едва слышным
скрипом отворил дверь, был неуловимый упрек, какаято дерзость -
и перетертая нить лопнула. "Что ж, - подумал Джослин, - значит,
конец". И он вспомнил, какой крепкой и длинной была эта нить,
этот канат, связывавший их сердца, и его сердце сжалось. И он
знал, что, когда пройдет негодование, он будет тосковать,
вспоминая монастырь у моря, сверкающую воду, солнце.
"Это назревало уже давно.
Я не знал, какую цену мне придется уплатить за тебя,
высота в четыреста футов. Я думал, ты будешь стоить только
денег. Но все равно, любой ценой..."
Он вернулся в собор и, очутившись в трансепте, совершенно
забыл про Ансельма, потому что в воздухе стало меньше пыли, а
та, что еще оставалась, понемногу оседала. Землекопы сняли свои
намордники, пыль над ними уже не стояла столбом. Видны были
только их головы да взлетавшие вверх лопаты. Опускаясь, лопаты
не звенели о щебень, а с легким шорохом врезались во что-то
мягкое, и подручный тащил лоток с черной землей. Но Джослина
интересовал не подручный и не землекопы: по ту сторону ямы
стоял Роджер Каменщик и пристально всматривался вниз. На миг он
поднял глаза к опорам, скользнул по Джослину невидящим взглядом
и снова уставился вниз. Это не могло удивить Джослина, потому
что взгляд у главного мастера часто был невидящий и когда он
смотрел на что-нибудь, то ничего другого словно не замечал, не
слышал и не чувствовал. В такие минуты его взгляд как будто
схватывал и обтесывал то, на что был устремлен, или вбирал это
в себя целиком. Но теперь он смотрел не так. Он пристально
вглядывался вниз, и его смуглое лицо выражало попросту
удивление и недоверие. Синий капюшон был откинут и лежал
складками вокруг толстой шеи, и Роджер поглаживал свою коротко
остриженную круглую голову, словно хотел убедиться, что она на
месте.
Джослин остановился у ямы и спросил мастера:
- Ну как, Роджер? Ты убедился?
Мастер не ответил и даже не взглянул на него. Он стоял
подбоченясь, широко расставив толстые ноги и чуть наклонив
вперед крепкое тело в коричневой блузе. Он сказал вниз, в яму:
- Попробуй щупом.
Один из землекопов выпрямился и утер рукой потное лицо.
Другой нырнул вниз, и оттуда послышался скрежет. Мастер быстро
встал на колени и, ухватившись за край плиты, еще больше
подался вперед.
- Есть что-нибудь?
- Ничего, мастер. Вот, глядите!
Появилась голова землекопа и его руки. Он держал железный
прут, прихватив большим пальцем одной руки прощупанную глубину,
а другой придерживая сверкающее острие. Мастер не спеша смерил
прут взглядом от пальца до пальца. Он взглянул сквозь Джослина,
сложив губы, словно собирался свистнуть, но не издал ни звука.
Джослин понял, что на него нарочно не обращают внимания, и
оглядел неф. В дальнем конце он увидел благородную седую голову
Ансельма, который сидел у самой двери, повинуясь букве его
