Иногда бормотал невнятно: "Бог оборонил меня. Он уберег меня от
женщины, этого исчадия ада".
А потом он забыл про боль в коленях, забыл про голод,
забыл все, и перед ним замелькали картины, в которых не было ни
последовательности, ни связи, но он-то знал, что они связаны
между собой. Брак, который он сам устроил, и ласточкино гнездо.
Волосы и кровь, хромоногий с метлой, который ковылял через неф.
Все спуталось, но он терпел, только стонал и содрогался. А
потом пришли, словно сами собой родились, слова, объемля всю
его жизнь, его грехи, его вынужденную жестокость и, главное,
нестерпимый накал его священной воли. Эти таинственные слова
иногда пел на Пасху детский хор, и теперь только они имели для
него смысл.
"Вот что свершил я возлюбя". Поздним вечером,
когда он все еще стоял на коленях, скорчившись и дрожа, пришел
отец Адам, ощупью пробрался в темный хор и сказал, что Гуди
Пэнголл умерла.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Ее тело опустили в сырую землю, и он побрел прочь как
слепой. Он брел, разговаривая сам с собой, а может быть, с
каким-то неведомым и незримым спутником. То он вдруг
замечал, что идет через собор, прижимая стиснутый кулак к
груди, то ему вспомнилось, что он много раз повторял одно и то
же. Но даже когда ему удавалось припомнить, что именно, или
поймать себя на полуслове, все равно смысла в его речах не
было. Он подолгу стоял, задрав голову и сжав кулаки. Он
мучительно старался опомниться, понять, что с ним происходит.
Но со дна его души, как вода, поднималось какое-то темное
чувство. Часто являлся ангел и стоял позади него; это изнуряло
его, потому что ангел был великим и дивным бременем, под
которым сгибалась спина. Но мало того, вслед за ангелом, словно
напоминая о смирении, приходил диавол, которому была дана
власть терзать его, и стискивал ему чресла, поистине
становившиеся неудержимым злом.
А потом он снова слышал, что без конца твердит одно и то
же: "Нет, нет, нет нет" или "Так, так, так, так" - и при каждом
слове похлопывает ладонью по пюпитру. Это случалось всякий раз,
когда черная вода поднималась из живота и заливала, давила
грудь. Он становился лицом к стене, без конца хлопал по ней
ладонью и слышал свой голос, который твердил: "Ничего, ничего,
ничего, ничего". И шпиль тоже был здесь, вычерченный в его
голове простыми, стройными линиями, но другие картины мелькали
вокруг него. И все же иногда Джослин мысленно обращал к шпилю
свой взор, и тогда он спешил к опорам, глядел вверх и как в
бреду ободрял строителей.
Теперь он обрел прозорливость в отношении некоторых людей.
(Это дала мне боль, боль, боль.) С ужасающей ясностью он видел,
как Роджер вернулся к Рэчел, вернее сказать, все теперь видели,
что он снова в ее власти. (Она праведница. Праведница.
Праведница. Хлоп, хлоп, хлоп.) Между ними уже не вспыхивали
ссоры. Они были вместе, но не кружились больше друг возле
друга. Роджер Каменщик стоял, надзирая за работой, сгорбленный,
мрачный, с застывшим взглядом. А она стояла позади и чуть
сбоку, надзирая не за работой, а за ним. И, глядя на них новыми
глазами, Джослин видел на шее у Роджера железный ошейник и
длинную цепь, конец которой она держала в правой руке. Если
Роджер поднимался наверх, она оставалась внизу с цепью
наготове, дожидаясь, когда снова можно будет пристегнуть ее к
ошейнику.
И в голове у Джослина стучала лихорадочная мысль:
"Если я теперь велю ему построить шпиль даже в тысячу
футов высотой, он сделает это. Я достиг цели".
(Нет, нет, нет, нет, нет, нет, руки сжимают и разжимают,
сжимают и разжимают край надгробной плиты.)
Однажды ноги помимо воли привели его в Пэнголлово царство,
и дверь домика была открыта. (Боже, боже, боже, руки хватают,
скручивают, рвут высокую траву.) Он бросился назад к собору,
подгоняя себя, и в неурочное время поспешил в капеллу Пресвятой
девы. Губы его шептали привычные слова, но перед глазами - нет,
нет, нет, нет! - стояло белое тело и непоправимо пролившаяся
кровь. Он вспомнил об отце Ансельме, но понял, что бесполезно и
пытаться объяснить все это Ансельму с его благородной и пустой
головой. (Мне нужен другой духовник, другой духовник, другой
духовник.) Но, не успев подумать это, он все забыл, потому что
она появилась снова, и он увидел скорченное страданиями тело и
ужасное крещение.
Он перевел дух, посмотрел на деревянную доску и сказал
громко, но со смирением:
- Мой ум слаб.
И тут подоспела помощь, словно бы ангел шепнул ему на ухо:
"Представляй ее себе такой, как прежде!"
И сразу же он радостно представил себе девушку, которая
идет с рынка, неся корзину, и замирает перед ним в неловкой
почтительности; он вскочил, засмеялся, бросился куда-то и чуть
было не пробежал мимо канцеллярия. Но пришлось слушать его,
улыбаться и кивать. В мыслях же Джослин перенесся на пять лет
назад, в то счастливое время, когда он устроил ее брак, и, пока
он вспоминал это, канцеллярий исчез. (Такой удачный, такой
нужный брак, отцы обоих - верные прислужники в храме, каждый а
своем месте.)
"Но ведь я-то не смеялась, правда?"
(Нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет, рука стискивает,
стискивает, стискивает...)
Скорей к опорам - там самое важное дело, главная
трудность, причина причин, бремя; и Рэчел, постаревшая, уже не
такая болтливая, заглядывает ему в глаза, готовая принять
осуждение, но кто может ее осудить? Замужние женщины
превозносят ее, и она в самом деле приложила все силы, чтобы
вернуть своего мужа. А опоры снова пели, и, прислушиваясь, он
забыл о ней и понял, что с пением пришел страх и последние
прихожане покинули капеллу Пресвятой девы.
(Помилуй малых сих, малых сих, малых сих...)
Он сказал вслух:
- Но остались большие сии - строители!
И словно в ответ на эти слова с башни спустился человек,
бросив работу. Он нес мешок с инструментами и на ходу натягивал
на голову синий капюшон. Он прошел мимо Джослина, как мимо
пустого места, и быстро зашагал в трансепт.
- Вернись!
В трансепте на месте пролома теперь была дверь, и она с
грохотом захлопнулась. А на месте мастерового появился регент
хора и попросил уделить ему минуту с таким жутким спокойствием,
что было ясно: он вне себя от ярости. Но перед глазами Джослина
стояла умершая, он не мог молиться, был удручен отступничеством
мастерового и потому только зажал уши и покачал головой.
- Это необходимо. Решительно необходимо, чтобы я бросил
все и был со строителями. У них нет веры, и я им нужен.
Разделите все прочие обязанности между собой. А я всегда,
каждое мгновение буду здесь, подле шпиля.
Он стал глядеть вверх, на башню, и не заметил, как регент
ушел. Потом он поспешил к мастеру.
- Теперь я всегда буду с вами.
Роджер Каменщик стоял в своем ошейнике и взглянул на него
тусклыми глазами.
- Это хорошо, милорд настоятель. Очень хорошо.
Джослин вспомнил о регенте и крикнул ему вслед:
- Вы слышали, милорд?
А опоры пели. Он подоткнул рясу и полез на башню, все
выше, выше. Когда ему встречались строители, он весело
заговаривал с ними, смеялся, и они смеялись в ответ - правда,
не очень уверенно. Они рассказали ему про длинный канат,
одержимый бесами, и он решил взглянуть сам. Да, канат в самом
деле был одержим. Он свисал с башни через широкое отверстие, и
конец его лежал на полу, как мертвая змея. Джослин видел, как
на канате поднимали бревна, из которых наверху собирали венцы.
Сверху подавали команду, снизу откликались, а потом в полном
молчании бревно уплывало в воздух. Но как бы осторожно ни
подтягивали канат, в какой-то миг он вдруг начинал крутиться,
извиваться, биться о края отверстия, и нужен был очень точный
расчет, чтобы протащить бревно, не повредив камня.
Он увидел, как Роджер Каменщик стал подниматься на башню,
услышал внизу голос Рэчел, которая тоже поднялась немного, но
выше лезть боялась и выкрикивала ему вслед наставления. Он
сразу вспомнил ласточкино гнездо и, не дыша, миновал то место,
где оно висело. Он сказал вслух своему ангелу:
- Сюда она уже никогда не поднималась.
Мастеровые услышали это, истолковали по-своему и
захохотали.
- Нет! Тут уж он от нее свободен.
Джеан взглянул сверху на мастера и сказал, а мастеровые
при этом прыснули со смеху, как мальчишки из певческой школы:
- Скоро она и в нужник будет его провожать.
В тот день Джослин сделал еще одно открытие: Роджер
Каменщик начал пить. Он стал пристально наблюдать за ним и
заметил, что Роджер даже не пьян, а словно бы весь пропитан
вином. Его дыхание было почти зримым. Он то и дело
прикладывался к бутылке, когда поднимался наверх, или стоял на
лесах, или сидел на корточках возле растущего конуса, этой
каменной кожи шпиля. Сначала Джослин пришел в ужас, как
пассажир на корабле, которым командует пьяный капитан, но потом
это прошло. И с тех пор он совсем перестал обращать внимание на
тех, кто занимался внизу своим обычным делом.
А опоры все пели, и Джослин узнал, что только они одни и
поют во всем соборе. Возмущенный причт перенес богослужения в
дом епископа. Иногда Джослин, торопясь в собор, пересекал путь
одному из церковников, но все обходилось благополучно. Его
только провожали тяжелыми взглядами. И даже когда отец Адам
сказал ему, что скоро прибудут Гвоздь и Визитатор, он только
переспросил рассеянно: "Визитатор?" - и исчез на лестнице.
Хотя Джослин все время был на башне, это нисколько не
помогало мастеру. Он пил - в этом теперь была какая-то
неизбежность, словно в явлении природы. Порой он мрачнел и
подгонял строителей грязной бранью. Когда Джослин был рядом, он
изрыгал такие кощунства, что настоятель сразу забывал о белом,
обнаженном теле. И тогда он забивался в угол, зажимал уши,
чтобы не слышать проклятий, и Гуди возвращалась, или он
вспоминал, как под ее ножками сплеталась золотая путаница
следов на дворе, на рынке, в соборе, и он стонал, закрывая лицо
руками:
- Она умерла. Умерла!
А порой Роджер, наоборот, становился притворно, нелепо
веселым и норовил подпоить всех вокруг. Но чаще он бывал
удручен, медлителен и тяжело лазил по стремянкам; а вечером,
после работы, он покорно спускался вниз, где Рэчел пристегивала
к ошейнику цепь и уводила его. Тогда Джослин кивал и говорил
умудренно:
- Ему все равно - жить или умереть.
Но на другой день, когда она снова начала преследовать
Джослина и он, чтобы от нее избавиться, стал ходить следом за
Роджером, он увидел, что неверно судил о мастере. Роджеру было
не все равно - жить или умереть, иначе им не владел бы столь
явный страх. Невозможно было объяснить, почему страх этот такой
явный. Джослин видел его так же ясно, как шатер и цепь, и он
видел, что этот страх не от естества, как страх здорового
зверя. Этот страх был подобен отраве, как прежний страх Роджера
перед высотой. Но теперь страх толкал Роджера к людям, вызывал
потребность видеть их рядом, потому что он поневоле вынужден
был сносить высоту. "Он готов умереть, - думал Джослин, - он
даже рад бы умереть и все-таки боится упасть. Он рад бы надолго
заснуть, но только не ценой падения с высоты. Вот еще причина,
почему, лазая по лесам, он то и дело прикладывается к бутылке и
от него несет винным перегаром".
Таковы были те люди, чьими трудами возводился шпиль: один
