- Когда это было?
Вопрос был острым и твердым, как грань камня. Он видел,
что все семеро замерли и смотрят на него пристально, серьезно,
словно судят его.
"Вот оно что, - подумал он. - И как это я сразу не понял?
Меня судят".
- Не знаю. Забыл. Очень давно.
- Вы сказали, что некие люди были "обращены в камень".
Как это понять?
Он обхватил голову руками, закрыл глаза и стал
раскачиваться из стороны в сторону.
- Не знаю. Для этого нет слов. Столько сложностей...
Наступило долгое молчание. Наконец он открыл глаза и
увидел, что Визитатор снова откинулся назад и дружелюбно
улыбается.
- С вашего позволения, милорд настоятель, мы продолжим.
Эти люди, которые остались с вами до конца... Вы утверждаете,
что они праведники?
- О да!
- Праведники? - Истинные праведники, уверяю вас!
Но на длинном столе уже переворачивались листы. Визитатор
взял один и начал читать бесстрастным голосом:
- "Убийцы, головорезы, разбойники, смутьяны, насильники,
явные прелюбодеи, содомиты, безбожники и гораздо худшие
злодеи".
- Я... Нет, нет!
Визитатор смотрел на него поверх листа.
- И это праведники?
Джослин стукнул себя кулаком по левой ладони.
- Они отважные!
Визитатор вдруг недовольно засопел. Он бросил лист поверх
кучи других.
- Милорд. Как все это понять?
Джослин благодарно ухватился за этот прямой вопрос.
- Сначала все было так просто. Люди способны видеть в
этом лишь позор и безумие - они называют это "Джослиновым
безумством". Но мне было видение, ясное и непреложное. Все было
так просто. А дальше начались сложности. Сначала только зеленый
росток, потом цепкие усики, побеги, ветки, и наконец все
поглотила суета, и я не знал, что мне делать, хотя готов был
принести себя в жертву. А потом он и она...
- Расскажите о видении.
- Оно записано у меня в книжке, эта книжка в сундуке, на
самом дне, в левом углу. Если нужно, можете прочитать. Скоро я
произнесу проповедь... в соборе, на средокрестии будет новая
кафедра, и тогда все...
- Вы хотите сказать, что видение побудило вас строить
шпиль, сделало это неотвратимым?
- Да, именно.
- И это видение... или, может быть, следует назвать его
откровением?
- Я не учен. Простите.
- И это видение неизбежно повлекло за собой все
остальное?
- Именно так, именно.
- Кому вы в этом исповедались?
- Своему духовнику, разумеется.
Бесы, хоть и незримые, были тут, за окнами. Джослин с
нетерпением посмотрел на Визитатора.
- Милорд. Пока мы здесь...
Но Визитатор поднял руку. Писец на левом конце стола
объяснил:
- Это Ансельм, милорд. Ризничий.
- Тот самый, который так печется о свечах? Это он ваш
духовник?
- Он был моим духовником, милорд. И ее. Вы только
представьте себе, как это тяжко - знать и не знать!
- Но потом вы сменили духовника? Когда?
- Я... Нет, милорд.
- Стало быть, он и сейчас ваш духовник, если только вы
вообще исповедуетесь?
- Да. Пожалуй.
- Милорд настоятель, когда вы в последний раз были у
исповеди?
- Не помню.
- Месяц назад? Год? Два?
- Я же говорю, не помню!
Вопросы давили и сковывали его, неправые вопросы, на
которые не было ответа.
- И все это время вы чуждались равных вам по духу и жили
среди людей, которые, сколько нам известно, погрязли в грехах?
Этот вопрос встал перед ним, как огромная гора. Он увидел,
на какую высоту должен взобраться его ум по шатким стремянкам,
чтобы дать ответ, и приготовился снова лезть наверх. Он встал,
подхватил правой рукой подол рясы, пропустил его между ногами,
скрутил жгутом и заткнул за пояс.
Все семеро тоже встали. Но они были недвижны в сравнении
со святыми, которые с грохотом прыгали на окнах.
Визитатор медленно сел. Он снова дружелюбно улыбался.
- Вы измучены трудами, милорд. Мы продолжим наш разговор
завтра.
- Но пока мы тут теряем время, там, за окнами, они...
- Властью, данною мне этой печатью, я приказываю вам
удалиться к себе.
Он сказал это ласково и мягко, но, когда Джослин взглянул
на печать, он сразу понял, что ответить нечего. Он повернулся,
и семеро поклонились ему, но он сказал себе: "Теперь уж незачем
кланяться!" Он шел по звонкому мозаичному полу, и отец Безликий
не отставал от него ни на шаг. Дверь затворилась, а в аркаде
стояли равные ему по духу. Они подросли немного, но все-таки
были совсем маленькие. Он прошел через их ряды, провожаемый
взглядами, и сразу забыл о них.
У западной двери он прислушался и вгляделся, стараясь
понять, что творят бесы со стихиями. Бесы вырвались на волю или
вот-вот вырвутся, но все равно они уже сделали свое дело. Ветер
перешел с юго-востока на восток, и по эту сторону собора, у
стены, было затишье. Струи дождя не хлестали здесь, вода падала
лишь из водостоков, извергалась из каменных ртов и заливала
мощеную дорожку у ступеней. Но несмотря на этот потоп, небо
было высокое и светлое, нити облаков словно переплетались друг
с другом. Дождь шел не из видимых облаков. Он словно рождался
из воздуха - как будто воздух был губкой, из которой во все
стороны брызгала вода.
Отец Безликий был рядом.
- Пойдемте, милорд.
Плащ окутал плечи Джослина.
- Надвиньте капюшон, милорд. Вот так.
Локоть ему сжали, спокойно, уверенно.
- В эту сторону, милорд. Сюда.
Когда они отошли от стены, ветер набросился на них и
погнал к дому. Они поднялись в спальню Джослина, он сбросил
плащ на руки священнику и застыл на месте, глядя в пол. Петля
все так же стягивала ему грудь.
- Я не засну, пока дело не завершено.
Он повернулся к окну и увидел, что дождь хлещет в стекло
как из ведра. Он чувствовал, как за спиной его ангел борется с
диаволом.
- Ступайте сию же минуту. Скажите им, что нужно вбить
Гвоздь немедля, иначе будет поздно. Я должен опередить...
Он закрыл глаза и сразу почувствовал, что не может
молиться. Снова открыв глаза, он увидел, что отец Безликий
мешкает.
Он резко приказал ему идти.
- Вы пока еще обязаны мне повиноваться. Ступайте!
Когда он опять поднял глаза, маленький священник исчез. Он
принялся шагать из угла в угол. "Как только я вобью Гвоздь, -
подумал он, - шпиль и ведьма перестанут меня преследовать. Быть
может, когда-нибудь я узнаю, как она была порочна, да, порочна.
Но сейчас главное - шпиль!.. И Гвоздь".
Он подошел к окну, но ничего не увидел сквозь капли,
которые прыгали, метались по стеклу и вдруг исчезали, словно
чья-то рука срывала их оттуда. Он ждал известий, но никто не
приходил. "Я назвал себя дураком, - подумал он, - и даже не
подозревал, как я прав. Надо было пойти самому - зачем я
здесь?" Но он все стоял у окна, стиснув руки, шевеля губами, а
там, снаружи, ползли сумерки и ревел ветер. Когда прямоугольник
окна потускнел, он почувствовал, что ноги уже не держат его;
тогда он лег на кровать, не раздеваясь, и ждал. Вдруг он
услышал грохот и треск где-то над крышей своего дома и
подскочил. Больше он не мог лежать, а приподнялся на локте в
густой темноте и вслушивался. Сто раз он видел, как шпиль
рушится, сто раз слышал, как он рушится, а потом гроза
врывалась и начинала бушевать в нем, разламывая голову. Он
пробовал задремать, но не мог отличить сон от яви - все было
кошмаром. Он пробовал думать о другом, но лишь убедился, что
шпиль прочно стоит у него в голове и ни о чем ином он думать не
может. Иногда ветер ненадолго стихал, и сердце его вздрагивало
от радости, но ветер налетал снова и бил в окно, как тяжелый
молот, а потом рев его стал непрерывным.
Джослин задремывал и пробуждался. Среди ночи в окно
ворвался ослепительный свет, и он весь сжался в комок, но гром
потонул в реве ветра. А потом что-то снова грохотало над крышей
и сыпалась черепица. Он подумал, что если будет смотреть в
окно, то при вспышке молнии увидит, цел ли шпиль, сполз с
постели и подошел к окну. Но когда снова вспыхнула молния, он
увидел лишь, что окно выходит совсем не туда, куда надо; тогда
он повернулся и наконец разглядел темный четырехугольник. Он
придвинулся к окну вплотную, прижался к стеклу лицом,
вслушиваясь в клокотание воды, и тут снова вспыхнула молния.
Вспыхнула и мгновенно погасла. Она полоснула болью по глазам,
и, даже когда он закрыл лицо руками, свет померк не сразу,
переходя в зеленое зарево. Он знал, что громада, которая
высилась среди света, - это башня, но не мог сказать, какой она
формы, накренилась ли она и есть ли на ней шпиль. Он ощупью
добрался до кровати и лег. Он лежал ничком и, отгоняя все
прочие мысли, старался думать о давних временах, когда он был
счастлив, - о временах, проведенных на солнечном берегу моря с
отцом Ансельмом, который наставлял послушников, или, вернее,
одного послушника; а потом он снова встал и долго стоял у окна.
Но теперь молния вспыхнула далеко за собором, и ему показалось,
будто вся черная бесформенная громада устремилась прямо на
него. Тогда он снова лег и сам не знал, забылся ли он сном или
просто лишился чувств.
Он выбрался из глубокого колодца. Над колодцем, как
пелена, висел глухой шум; но не это заставило его подняться
наверх. Раздавались еще и другие звуки - пронзительные крики,
похожие на птичьи. И он вдруг проснулся и понял, где он, а в
комнате плавал невыразимо тусклый свет. Крики доносились с
лестницы. Он скатился с кровати и бросился к дверям.
- Я здесь! Мужайтесь, дети мои!
Но голоса рыдали и взвизгивали:
- ...ныне и в смертный час...
- Отец!..
Он крикнул с лестницы:
- Вам не будет вреда!
Какие-то руки хватали его за ноги, тянули за подол рясы.
- Город рушится!
- ...всю крышу дома на кладбище, и разнесло вдребезги...
Он крикнул сверху:
- А шпиль?
Руки ползли все выше по его телу, чья-то борода ткнулась
ему в лицо.
- Он рушится, преподобный отец. Еще с вечера от парапета
отваливались камни...
Он попятился, метнулся к окну и стал бессмысленно скоблить
пальцами тусклую муть, словно мог стереть ее, как краску. Потом
он снова выбежал на лестницу.
- Сатана вырвался на волю! Но вам вреда не будет!
- Помоги нам, преподобный отец! Молись за нас!
И тогда в серой мгле, среди мелькания рук и рева ветра, он
понял, что должен сделать. Он ринулся вперед, растолкал всех,
вырвал подол рясы, стряхнул руку со своего локтя. И вот он уже
на свободе, а под ногами у него каменные ступени. Он добрался
до прихожей, до двери со щеколдой. Он ощупью поднял щеколду, и
дверь с грохотом распахнулась, отшвырнув его назад, к дальней
стене. Тогда он пополз стороной, прячась от ветра, и с трудом
встал на пороге. Ветер снова отшвырнул его, он ударился о стену
и распластался на ней, тяжело дыша. А потом поднялся, шагнул
вперед, но ветер снова набросился на него и снова выпустил, и
тогда он упал на четвереньки; он промок до костей, словно
окунулся в реку. Смутная мысль, что теперь он трудится точно
так же, как строители, мелькнула у него, и он рванулся по
дорожке к кладбищу. Горсть осколков ударила в лицо, обжигая,
как крапива. Он укрылся за холмиком с деревянным крестом; ряса
хлестала его по ногам, и он заткнул подол за пояс. Откуда-то
сорвалась доска и ударила его в бедро, причинив жестокую боль.
Он приподнял голову над спасительным холмиком и вгляделся
