заставило его крикнуть в каменный потолок и в нежное,
встревоженное лицо:
- Мой шпиль вознесся превыше всех ступеней, от земли до
небес!
И черный ангел ударил его.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Иногда боль стихала, и он снова мог думать. Первым делом он
спрашивал у отца Адама:
- Еще не рухнул?
И ответ был всегда один:
- Нет еще, сын мой.
Он снова строил шпиль у себя в голове, доискивался, какой
нужен фундамент, чтобы понять, что же ему самому нужно.
- Мне не узнать правды, пока весь собор не разберут, как
детскую головоломку.
Но отец Адам, наверное, думал, что он бредит, и молчал. А
Джослин, следуя по этой дороге внутри себя, добрался до второй
мысли:
- И даже тогда не узнать.
Один раз он послал за Ансельмом и ждал бесконечно долго,
глядя в темный потолок, а потом вспомнил, кем он теперь стал.
Тогда он послал снова, умоляя Ансельма прийти во имя
милосердия. Ансельм пришел, строгнй и отчужденный. Вечерело, в
комнате уже стояли сумерки, потому что единственное окно
выходило на восток и собор заслонял свет. Он услышал, как отец
Адам вышел и спустился по лестнице, услышал, как заскрипел под
Ансельмом стул. И тогда он посмотрел на него, на его
благородную голову, н серебристые волосы над твердым лбом. Но
Ансельм не ответил иа его взгляд. Он упорно смотрел в окно и
молчал.
- Ансельм. Вот я в пустыне.
Ансельм искоса посмотрел на него и сразу же отвел глаза,
словно увидел нечто постыдное. Он сказал то, чего и следовало
ожидать, но слова его были сухи и так же отчужденны, как его
поза.
- Рано или поздно это удел всякого...
"Нет, - подумал Джослин. - Так не говорят с живыми людьми.
Он просто не видит меня. Меня нет среди живых, но пусть и это
послужит мне уроком..."
- В тяжких муках я возвратился в те далекие дни, когда
жил у моря и вы были моим наставником.
Ансельм повернул к нему голову. Он был скован неловкостью;
и прозвучали слова, понятные им обоим:
- В краткой жизни сей...
- Жизнь!
Он закрыл глаза, размышляя о жизни.
- Да, знаю. Я заблуждался, когда думал о своей жизни. Но
было же это когда-то - я шел через мыс и пришел к вам, своему
пастырю, веря, что мы избраны Святым Духом.
Он снова взглянул в потолок. Там сияли песчаные берега и
ослепительное море.
- Я прибежал к вам.
Ансельм пошевельнулся. На лице его появилась слабая
улыбка, но улыбка была недобрая.
- Вы жались к моим ногам, как пес.
- Как же вам все это вспоминается, Ансельм?
Ансельм снова смотрел в окно. Его щеки покрылись красными
пятнами. Голос прозвучал глухо.
- Почему вам, как глупой девчонке, непременно нужно перед
кем-нибудь преклоняться?
- Мне?
- Почему вы обратили на меня это... юношеское обожание?
Мысли Джослина путались.
- Я? Разве?
Ансельм сказал очень тихо, очень тоскливо:
- Вы не знаете. Вы никогда не знали, как вы невыносимы.
Да, невыносимы.
Джослин облизал сухие губы.
- Я... Я был... не властен в своих чувствах. И неловок.
Скорбь переполняла его, и он подождал, пока она утихнет, а
потом сказал в потолок:
- Но вы, Ансельм... Вы-то сами...
Ансельм встал и принялся ходить по комнате. Потом он
остановился над Джослином и застил ему свет. Он неловко
повернул голову, посмотрел Джослину в глаза и отодвинулся.
- Это было давно. И едва ли что-нибудь значило. А
потом... потом произошло все это! Нет. Я больше ничего не могу
сказать. Мне было смешно и трогательно. И досадно. Вы все
принимали так... близко к сердцу.
- Какое там, близко к сердцу. Вы не понимали, не видели.
Ансельм воскликнул:
- А сами вы что понимаете? Вы целую жизнь висели камнем
на шее у меня, у всех нас.
- Мы были избраны для великого дела. Так я думал... А
сейчас я не знаю сам...
- Там мне было хорошо, хоть устав и соблюдался не слишком
строго. Но вот вы, словно огромная птица, слетели...
- К наставнику...
- "Я есмь то, что есмь". Но видеть, как легко вы прыгаете
со ступени на ступень - служка, дьякон, священник, - видеть вас
настоятелем этого собора, хотя вы едва умели прочитать "Отче
наш"; подвергнуться искушению, да, искушению, потому что куда
голова, туда и хвост, а ведь все мы не святые, это надо
признать, и не чужды тщеславия... и вот искушение привело меня
на край погибели. Признаюсь в этом от чистого сердца. Я мог бы
остаться на своем месте и по мере сил творить добро. Но вы
искушали меня, и я ел от запретного плода.
- А потом?
- Потом? Вы сами знаете. Старый король умер, и ваше
возвышение прекратилось.
- Да, конечно.
- И после всего я должен был выслушивать ваши исповеди,
лицемерные, самовлюбленные исповеди...
Несмотря на слабость, Джослина охватило глубочайшее
удивление.
- Но какой же вы тогда священник?
- Вам это должно быть известно. Если угодно, такой же,
как вы. Ничтожный. И я сознаю свое ничтожество. А вы? Вспомните
Айво, Джослин. Вы сделали мальчишку каноником. Потому только,
что его отец дал бревна для шпиля. Вот видите. У него столько
же прав в соборе, сколько у вас. Или у меня. Но от него хоть
меньше вреда. Он все время на охоте. А вы душили нас, как
проклятие. Когда я видел вас, облеченного властью настоятеля, у
меня порой сжималось сердце и перехватывало дыхание. И вот еще
что я вам скажу. Хотя теперь над нами висит эта каменная глыба,
среди каноников мир и согласие, словно бальзам пролился на наши
души, потому что нет вас.
- Ансельм!
- Помните, как вы обошлись со мной перед капитулом, когда
я возражают против шпиля? Я не забыл. И никогда не забуду. Вы
приказали мне при всех: "Сядьте, Ансельм!" Помните? "Сядьте,
Ансельм..." - Не будем об этом. Теперь уже ничего не
скажешь и ничего не поправишь.
- А потом эта история со свечами.
- Я знаю.
- И наконец, Джослин, если хотите услышать все до конца -
способы, которыми велась стройка...
- Уйдите, прошу вас.
- Согласитесь, это уж сверх всякой меры - принудить
человека в мои годы и в моем сане быть подручным у каменщика.
- Что поделаешь... Простите меня.
- Разумеется, я вас прощаю. Прощаю.
- Я молю... Молю простить меня не за то или другое, не за
эти свечи или за обиду. Простите меня за то, что я таков, каков
есть.
- Я же вам сказал.
- Но в душе, Ансельм?.. Скажите, что прощаете в душе!
Шаги отзвучали и смолкли на лестнице; а потом надолго
наступила тишина.
Тянулись минуты, и наконец вокруг что-то изменилось,
какието люди заплясали перед глазами, нелепо приседая и
кружась. В этой толпе он узнал только отца Адама и снова
крикнул:
- Помогите мне, отец мой!
Отец Адам подошел и стал распутывать сплетение вещей. Он
тянул и распутывал, но у него ничего не получалось, потому что
все так тесно переплелось и посреди всего, над всем,
возвышалось зловещее древо. И под конец Джослин ощущал только
боль в спине (и опаляющий огонь, когда его переворачивали,
чтобы обложить спину овечьей шерстью), да еще скорбь,
плескавшуюся от горла до пупа. Отец Адам не заметил, что стало
с его руками. но сказал Джослину, что он слаб и поврежден в уме
и что надо собрать всю волю. Отец Адам не знал, как необходимо
получить прощение от нехристей, как для этого необходимо их
понять и как это невозможно.
И тогда Джослину стало ясно, что придется убежать от отца
Адама, и он прибег к хитрости. Он ждал ясного дня, а ясные дни,
когда светлые блики солнца лежали на полу и Джослин отчетливо
понимал, где он и что с ним, выпадали редко. Дождавшись такого
дня, он притворился, будто изнемог и уснул, а сам прислушивался
к шарканью отца Адама. Он украдкой открыл один глаз и увидел,
как сухая спина священника исчезла на лестнице. Тогда он собрал
все силы, спустил ноги с кровати, встал и выждал, пока пройдет
слабость. Потом он дошел до двери, держась за стену, напялил
скуфью на встрепанные волосы, накинул на плечи плащ. Колени у
него дрожали от слабости, и когда он сполз с лестницы, то
увидел, что внизу пусто. Там не было уже ни огня в камине, ни
свечей, но в окна щедро вливался свет, на стеклах трепетали
тени. И еще в воздухе веяло свежестью, которая всколыхнула
скорбь в его груди. Среди дров в камине он отыскал палку и
оперся на нее.
Он постоял, подумал. "Если выйти через заднюю дверь, он
меня не увидит; а я не увижу этот каменный молот".
За дверью, среди высокой, буйной травы, была поленница.
Благоухание ошеломило его, он прислонился к поленнице, забыв о
больной спине, и ждал, пока скорбь, плескавшаяся в нем, не
излилась из его глаз. А потом над головой у него что-то
зашевелилось, и на миг в нем блеснула безумная надежда. Он
закинул голову, выкручивая шею, и глянул вверх. Целый сонм
ангелов сиял на солнце, они были розовые, золотистые, белые;
они-то и благоухали, радуясь свету и воздуху. Они несли облако
зеленых листьев, а среди листьев было что-то длинное, черное,
струящееся. Мысль его воспарила с ангелами, и он вдруг понял,
что от корня яблони произрастут новые ветви. Она была близко,
за стеной, она распустила зеленое облако, завладела землей и
воздухом - источник, чудо, яблоня; и он расплакался, как
ребенок, сам не зная, от радости или от печали. А потом, там,
где двор его дома спускаются к реке и деревья склонялись над
самой водой, он увидел, как блеснул и сразу исчез крылатый
сапфир, вобравший в себя всю синеву неба.
Он крикнул:
- Вернись!
Но птица умчалась безвозвратно, как спущенная стрела. "Она
не вернется никогда, - подумал он, - даже если я просижу тут
весь день". Он стал утешать себя мыслью, что птица, может быть,
все же вернется и сядет во всей своей красе на ветку совсем
близко, но в душе знал, что этого не будет.
- Нет, зимородок не вернется ко мне.
"Пускай, - сказал он себе. - Зато мне посчастливилось его
увидеть. Только мне одному". Наконец он встал и боковой
дорожкой пошел к площади. Он видел в пыли конец палки и свои
едва волочащиеся ноги. "Наверное, я похож на старого ворона, -
думал он, когда плелся по дорожке, сгибаясь чуть ли не до
земли.- Зачем я иду искать то, чего нет? Но не так-то все
просто! У меня много причин, и они перепутались. Отец Адам был
прав. На свете есть яблони и птицы, а я поглощен суетой".
Дойдя до Королевских ворот, он присел на каменную
приступку и стал рассматривать пыльную дорогу. Но какие бы ноги
ни попирали эту пыль, она все равно оставалась просто пылью, и
ему стало еще грустней. Он через силу встал и брел, волоча ноги
по пыли, пока не увидел у себя под самым носом уличную канаву,
в которой играла голенькая девочка.
Он спросил ее:
- Где найти Роджера Каменщика, дитя мое?
"Господи, - подумал он, - кто поверил бы, что у меня может
быть такой старческий голос?" Пока он думал это, девочка,
разбрызгивая грязь, выбралась из канавы и убежала. Он не знал,
как перейти канаву, и зашлепал прямо по воде. А потом он увидел
мужские ноги и туловище и спросил:
- Где найти Роджера Каменщика, сын мой?
Сверху кто-то плюнул, и плевок повис на его плаще. Грубый
голос сказал:
- На Новой улице.
Ноги ушли.
Он повернул направо, шаркая подошвами и палкой по
булыжникам. "Новая улица такая длинная", - подумал он, и при
этой мысли силы оставили его. Он поискал взглядом, где бы
присесть, но не нашел подходящего камня. Тогда он сел на землю
