- Завтра непременно решится мое дело. Палата сказала наверное.
Я вздохнул еще глубже и поскорее поспешил проститься, потому что я
ехал по весьма важному делу, и сел в кибитку. Тощие лошади, известные в
Миргороде под именем курьерских, потянулись, производя копытами своими,
погружавшимися в серую массу грязи, неприятный для слуха звук. Дождь лил
ливмя на жида, сидевшего на козлах и накрывшегося рогожкою. Сырость меня
проняла насквозь. Печальная застава с будкою, в которой инвалид чинил
серые доспехи свои, медленно пронеслась мимо. Опять то же поле, местами
изрытое, черное, местами зеленеющее, мокрые галки и вороны, однообразный
дождь, слезливое без просвету небо. - Скучно на этом свете, господа!
1 Бедная. (Прим. Н.В.Гоголя.)
2 То есть утки. (Прим. Н.В.Гоголя.)
3 То есть гусь-самец. (Прим. Н.В.Гоголя.)
Впервые напечатана в алманахе Смирдина "Новоселье" (часть 2-я, 1834),
с подзаголовком "Одна из неизданных былей пасичника Рудого Панька". С
незначительными стилистическими исправлениями, - в сборнике "Миргород",
1835. При помещении в собрание сочинений (1842 г.) автор добавил одну
фразу в конец первой главы.
Примечания:
смушки - мерлушки, шкурки ягненка.
очерет - тростник.
запаска - кусок домотканой шерсти, которую носили вместо юбки.
казимир - вид полушерстяной ткани.
канупер - многолетняя трава с сильным запахом.
саж - хлев, в котором откармливают свиней.
штаметовая бекеша - бекеша из плотной шерстяной ткани.
поветовый - уездный.
плахта - ткань, расшитая узором; юбка из такой ткани.
зерцало - треугольная призма, на которой наклеивались указы Петра I.
подсудок - чиновник земского уездного суда.
бобон - опухоль.
позов - иск.
барбарами шмаровать - бить плетьми.
утрибка - кушанье из потрохов.
Николай Васильевич Гоголь
СТАРОСВЕТСКИЕ ПОМЕЩИКИ
Я очень люблю скромную жизнь тех уединенных владетелей отдаленных де-
ревень, которых в Малороссии обыкновенно называют старосветскими, кото-
рые, как дряхлые живописные домики, хороши своею пестротою и совершенною
противоположностью с новым гладеньким строением, которого стен не промыл
еще дождь, крыши не покрыла зеленая плесень и лишенное щекатурки крыльцо
не выказывает своих красных кирпичей. Я иногда люблю сойти на минуту в
сферу этой необыкновенно уединенной жизни, где ни одно желание не пере-
летает за частокол, окружающий небольшой дворик, за плетень сада, напол-
ненного яблонями и сливами, за деревенские избы, его окружающие, пошат-
нувшиеся на сторону, осененные вербами, бузиною и грушами. Жизнь их
скромных владетелей так тиха, так тиха, что на минуту забываешься и ду-
маешь, что страсти, желания и неспокойные порождения злого духа, возму-
щающие мир, вовсе не существуют и ты их видел только в блестящем, свер-
кающем сновидении. Я отсюда вижу низенький домик с галереею из маленьких
почернелых деревянных столбиков, идущею вокруг всего дома, чтобы можно
было во время грома и града затворить ставни окон, не замочась дождем.
За ним душистая черемуха, целые ряды низеньких фруктовых дерев, потоп-
ленных багрянцем вишен и яхонтовым морем слив, покрытых свинцовым матом;
развесистый клен, в тени которого разостлан для отдыха ковер; перед до-
мом просторный двор с низенькою свежею травкою, с протоптанною дорожкою
от амбара до кухни и от кухни до барских покоев; длинношейный гусь,
пьющий воду с молодыми и нежными, как пух, гусятами; частокол, обвешан-
ный связками сушеных груш и яблок и проветривающимися коврами; воз с ды-
нями, стоящий возле амбара; отпряженный вол, лениво лежащий возле него,
- все это для меня имеет неизъяснимую прелесть, может быть, оттого, что
я уже не вижу их и что нам мило все то, с чем мы в разлуке. Как бы то ни
было, но даже тогда, когда бричка моя подъезжала к крыльцу этого домика,
душа принимала удивительно приятное и спокойное состояние; лошади весело
подкатывали под крыльцо, кучер преспокойно слезал с козел и набивал
трубку, как будто бы он приезжал в собственный дом свой; самый лай, ко-
торый поднимали флегматические барбосы, бровки и жучки, был приятен моим
ушам. Но более всего мне нравились самые владетели этих скромных угол-
ков, старички, старушки, заботливо выходившие навстречу. Их лица мне
представляются и теперь иногда в шуме и толпе среди модных фраков, и
тогда вдруг на меня находит полусон и мерещится былое. На лицах у них
всегда написана такая доброта, такое радушие и чистосердечие, что не-
вольно отказываешься, хотя, по крайней мере, на короткое время, от всех
дерзких мечтаний и незаметно переходишь всеми чувствами в низменную бу-
колическую жизнь.
Я до сих пор не могу позабыть двух старичков прошедшего века, кото-
рых, увы! теперь уже нет, но душа моя полна еще до сих пор жалости, и
чувства мои странно сжимаются, когда воображу себе, что приеду со време-
нем опять на их прежнее, ныне опустелое жилище и увижу кучу разваливших-
ся хат, заглохший пруд, заросший ров на том месте, где стоял низенький
домик, - и ничего более. Грустно! мне заранее грустно! Но обратимся к
рассказу.
Афанасий Иванович Товстогуб и жена его Пульхерия Ивановна Товстогуби-
ха, по выражению окружных мужиков, были те старики, о которых я начал
рассказывать. Если бы я был живописец и хотел изобразить на полотне Фи-
лемона и Бавкиду, я бы никогда не избрал другого оригинала, кроме их.
Афанасию Ивановичу было шестьдесят лет, Пульхерии Ивановне пятьдесят
пять. Афанасий Иванович был высокого роста, ходил всегда в бараньем ту-
лупчике, покрытом камлотом, сидел согнувшись и всегда почти улыбался,
хотя бы рассказывал или просто слушал. Пульхерия Ивановна была несколько
сурьезна, почти никогда не смеялась; но на лице и в глазах ее было напи-
сано столько доброты, столько готовности угостить вас всем, что было у
них лучшего, что вы, верно, нашли бы улыбку уже чересчур приторною для
ее доброго лица. Легкие морщины на их лицах были расположены с такою
приятностью, что художник, верно бы, украл их. По ним можно было, каза-
лось, читать всю жизнь их, ясную, спокойную жизнь, которую вели старые
национальные, простосердечные и вместе богатые фамилии, всегда составля-
ющие противоположность тем низким малороссиянам, которые выдираются из
дегтярей, торгашей, наполняют, как саранча, палаты и присутственные мес-
та, дерут последнюю копейку с своих же земляков, наводняют Петербург
ябедниками, наживают наконец капитал и торжественно прибавляют к фамилии
своей, оканчивающейся на о, слог въ. Нет, они не были похожи на эти
презренные и жалкие творения, так же как и все малороссийские старинные
и коренные фамилии.
Нельзя было глядеть без участия на их взаимную любовь. Они никогда не
говорили друг другу ты, но всегда вы; вы, Афанасий Иванович; вы, Пульхе-
рия Ивановна. "Это вы продавили стул, Афанасий Иванович?" - "Ничего, не
сердитесь, Пульхерия Ивановна: это я". Они никогда не имели детей, и от-
того вся привязанность их сосредоточивалась на них же самих. Когда-то, в
молодости, Афанасий Иванович служил в компанейцах, был после секунд-ма-
йором, но это уже было очень давно, уже прошло, уже сам Афанасий Ивано-
вич почти никогда не вспоминал об этом. Афанасий Иванович женился трид-
цати лет, когда был молодцом и носил шитый камзол; он даже увез довольно
ловко Пульхерию Ивановну, которую родственники не хотели отдать за него;
но и об этом уже он очень мало помнил, по крайней мере, никогда не гово-
рил.
Все эти давние, необыкновенные происшествия заменились спокойною и
уединенною жизнию, теми дремлющими и вместе какими-то гармоническими
грезами, которые ощущаете вы, сидя на деревенском балконе, обращенном в
сад, когда прекрасный дождь роскошно шумит, хлопая по древесным листьям,
стекая журчащими ручьями и наговаривая дрему на ваши члены, а между тем
радуга крадется из-за деревьев и в виде полуразрушенного свода светит
матовыми семью цветами на небе. Или когда укачивает вас коляска, ныряю-
щая между зелеными кустарниками, а степной перепел гремит и душистая
трава вместе с хлебными колосьями и полевыми цветами лезет в дверцы ко-
ляски, приятно ударяя вас по рукам и лицу.
Он всегда слушал с приятною улыбкою гостей, приезжавших к нему, иног-
да и сам говорил, но больше расспрашивал . Он не принадлежал к числу тех
стариков, которые надоедают вечными похвалами старому времени или пори-
цаниями нового. Он, напротив, расспрашивая вас, показывал большое любо-
пытство и участие к обстоятельствам вашей собственной жизни, удачам и
неудачам, которыми обыкновенно интересуются все добрые старики, хотя оно
несколько похоже на любопытство ребенка, который в то время, когда гово-
рит с вами, рассматривает печатку ваших часов. Тогда лицо его, можно
сказать, дышало добротою.
Комнаты домика, в котором жили наши старички, были маленькие, ни-
зенькие, какие обыкновенно встречаются у старосветских людей. В каждой
комнате была огромная печь, занимавшая почти третью часть ее. Комнатки
эти были ужасно теплы, потому что и Афанасий Иванович и Пульхерия Ива-
новна очень любили теплоту. Топки их были все проведены в сени, всегда
почти до самого потолка наполненные соломою, которую обыкновенно упот-
ребляют в Малороссии вместо дров. Треск этой горящей соломы и освещение
делают сени чрезвычайно приятными в зимний вечер, когда пылкая молодежь,
прозябнувши от преследования за какой-нибудь смуглянкой, вбегает в них,
похлопывая в ладоши. Стены комнат убраны были несколькими картинами и
картинками в старинных узеньких рамах. Я уверен, что сами хозяева давно
позабыли их содержание, и если бы некоторые из них были унесены, то они
бы, верно, этого не заметили. Два портрета было больших, писанных масля-
ными красками. Один представлял какого-то архиерея, другой Петра III. Из
узеньких рам глядела герцогиня Лавальер, запачканная мухами. Вокруг окон
и над дверями находилось множество небольших картинок, которые как-то
привыкаешь почитать за пятна на стене и потому их вовсе не рассматрива-
ешь. Пол почти во всех комнатах был глиняный, но так чисто вымазанный и
содержавшийся с такою опрятностию, с какою, верно, не содержится ни один
паркет в богатом доме, лениво подметаемый невыспавшимся господином в
ливрее.
Комната Пульхерии Ивановны была вся уставлена сундуками, ящиками,
ящичками и сундучочками. Множество узелков и мешков с семенами, цветоч-
ными, огородными, арбузными, висело по стенам. Множество клубков с раз-
ноцветною шерстью, лоскутков старинных платьев, шитых за полстолетие,
были укладены по углам в сундучках и между сундучками. Пульхерия Иванов-
на была большая хозяйка и собирала все, хотя иногда сама не знала, на
что оно потом употребится.
Но самое замечательное в доме - были поющие двери. Как только наста-
вало утро, пение дверей раздавалось по всему дому. Я не могу сказать,
отчего они пели: перержавевшие ли петли были тому виною или сам механик,
делавший их, скрыл в них какой-нибудь секрет, - но замечательно то, что
каждая дверь имела свой особенный голос: дверь, ведущая в спальню, пела
самым тоненьким дискантом; дверь в столовую хрипела басом; но та, кото-
рая была в сенях, издавала какой-то странный дребезжащий и вместе стону-
щий звук, так что, вслушиваясь в него, очень ясно наконец слышалось:
"батюшки, я зябну!" Я знаю, что многим очень не нравится этот звук; но я
его очень люблю, и если мне случится иногда здесь услышать скрып дверей,
тогда мне вдруг так и запахнет деревнею, низенькой комнаткой, озаренной
свечкой в старинном подсвечнике, ужином, уже стоящим на столе, майскою
темною ночью, глядящею из сада, сквозь растворенное окно, на стол, ус-
тавленный приборами, соловьем, обдающим сад, дом и дальнюю реку своими
раскатами, страхом и шорохом ветвей... и боже, какая длинная навевается
