будяков, росших по краям дороги. Дорога шла между разбросанными группами
дубов и орешника, покрывавшими луг. Отлогости и небольшие горы, зеленые
и круглые, как куполы, иногда перемежевывали равнину. Показавшаяся в
двух местах нива с вызревавшим житом давала знать, что скоро должна поя-
виться какая-нибудь деревня. Но уже более часу, как они минули хлебные
полосы, а между тем им не попадалось никакого жилья. Сумерки уже совсем
омрачили небо, и только на западе бледнел остаток алого сияния.
- Что за черт! - сказал философ Хома Брут, - сдавалось совершенно,
как будто сейчас будет хутор.
Богослов помолчал, поглядел по окрестностям, потом опять взял в рот
свою люльку, и все продолжали путь.
- Ей-богу! - сказал, опять остановившись, философ. - Ни чертова кула-
ка не видно.
- А может быть, далее и попадется какой-нибудь хутор, - сказал богос-
лов, не выпуская люльки.
Но между тем уже была ночь, и ночь довольно темная. Небольшие тучи
усилили мрачность, и, судя по всем приметам, нельзя было ожидать ни
звезд, ни месяца. Бурсаки заметили, что они сбились с пути и давно шли
не по дороге.
Философ, пошаривши ногами во все стороны, сказал наконец отрывисто:
- А где же дорога?
Богослов помолчал и, надумавшись, примолвил:
- Да, ночь темная.
Ритор отошел в сторону и старался ползком нащупать дорогу, но руки
его попадали только в лисьи норы. Везде была одна степь, по которой, ка-
залось, никто не ездил. Путешественники еще сделали усилие пройти нес-
колько вперед, но везде была та же дичь. Философ попробовал переклик-
нуться, но голос его совершенно заглох по сторонам и не встретил никако-
го ответа. Несколько спустя только послышалось слабое стенание, похожее
на волчий вой.
- Вишь, что тут делать? - сказал философ.
- А что? оставаться и заночевать в поле! - сказал богослов и полез в
карман достать огниво и закурить снова свою люльку. Но философ не мог
согласиться на это. Он всегда имел обыкновение упрятать на ночь полпудо-
вую краюху хлеба и фунта четыре сала и чувствовал на этот раз в желудке
своем какое-то несносное одиночество. Притом, несмотря на веселый нрав
свой, философ боялся несколько волков.
- Нет, Халява, не можно, - сказал он. - Как же, не подкрепив себя ни-
чем, растянуться и лечь так, как собаке ? Попробуем еще; может быть,
набредем на какое-нибудь жилье и хоть чарку горелки удастся выпить из
ночь.
При слове "горелка" богослов сплюнул в сторону и примолвил:
- Оно конечно, в поле оставаться нечего.
Бурсаки пошли вперед, и, к величайшей радости их, в отдалении почу-
дился лай. Прислушавшись, с которой стороны, они отправились бодрее и,
немного пройдя, увидели огонек.
- Хутор! ей-богу, хутор! - сказал философ.
Предположения его не обманули: через несколько времени они свидели,
точно, небольшой хуторок, состоявший из двух только хат, находившихся в
одном и том же дворе. В окнах светился огонь. Десяток сливных дерев тор-
чало под тыном. Взглянувши в сквозные дощатые ворота, бурсаки увидели
двор, установленный чумацкими возами. Звезды кое-где глянули в это время
на небе.
- Смотрите же, братцы, не отставать! во что бы то ни было, а добыть
ночлега!
Три ученые мужа яростно ударили в ворота и закричали:
- Отвори!
Дверь в одной хате заскрыпела, и минуту спустя бурсаки увидели перед
собою старуху в нагольном тулупе.
- Кто там? - закричала она, глухо кашляя.
- Пусти, бабуся, переночевать. Сбились с дороги. Так в поле скверно,
как в голодном брюхе.
- А что вы за народ?
- Да народ необидчивый: богослов Халява, философ Брут и ритор Горо-
бець.
- Не можно, - проворчала старуха, - у меня народу полон двор, и все
углы в хате заняты. Куды я вас дену? Да еще вс° какой рослый и здоровый
народ! Да у меня и хата развалится, когда помещу таких. Я знаю этих фи-
лософов и богословов. Если таких пьяниц начнешь принимать, то и двора
скоро не будет. Пошли! пошли! Тут вам нет места.
- Умилосердись, бабуся! Как же можно, чтобы христианские души пропали
ни за что ни про что? Где хочешь помести нас. И если мы что-нибудь,
как-нибудь того или какое другое что сделаем, - то пусть нам и руки от-
сохнут, и такое будет, что бог один знает. Вот что!
Старуха, казалось, немного смягчилась.
- Хорошо, - сказала она, как бы размышляя, - я впущу вас; только по-
ложу всех в разных местах: а то у меня не будет спокойно на сердце, ког-
да будете лежать вместе.
- На то твоя воля; не будем прекословить, - отвечали бурсаки.
Ворота заскрыпели, и они вошли во двор.
- А что, бабуся, - сказал философ, идя за старухой, - если бы так,
как говорят... ей-богу, в животе как будто кто колесами стал ездить. С
самого утра вот хоть бы щепка была во рту.
- Вишь, чего захотел! - сказала старуха. - Нет у меня, нет ничего та-
кого, и печь не топилась сегодня.
- А мы бы уже за все это, - продолжал философ, - расплатились бы
завтра как следует - чистоганом. Да, - продолжал он тихо, - черта с два
получишь ты что-нибудь!
- Ступайте, ступайте! и будьте довольны тем, что дают вам. Вот черт
принес какие нежных паничей!
Философ Хома пришел в совершенное уныние от таких слов. Но вдруг нос
его почувствовал запах сушеной рыбы. Он глянул на шаровары богослова,
шедшего с ним рядом, и увидел, что из кармана его торчал преогромный ры-
бий хвост: богослов уже успел подтибрить с воза целого карася. И так как
он это производил не из какой-нибудь корысти, но единственно по привыч-
ке, и, позабывши совершенно о своем карасе, уже разглядывал, что бы та-
кое стянуть другое, не имея намерения пропустить даже изломанного коле-
са, - то философ Хома запустил руку в его карман, как в свой собствен-
ный, и вытащил карася.
Старуха разместила бурсаков: ритора положила в хате, богослова запер-
ла в пустую комору, философу отвела тоже пустой овечий хлев.
Философ, оставшись один, в одну минуту съел карася, осмотрел плетеные
стены хлева, толкнул ногою в морду просунувшуюся из другого хлева любо-
пытную свинью и поворотился на другой бок, чтобы заснуть мертвецки.
Вдруг низенькая дверь отворилась, и старуха, нагнувшись, вошла в хлев.
- А что, бабуся, чего тебе нужно? - сказал философ.
Но старуха шла прямо к нему с распростертыми руками.
"Эге-гм! - подумал философ. - Только нет, голубушка! устарела". Он
отодвинулся немного подальше, но старуха, без церемонии, опять подошла к
нему.
- Слушай, бабуся! - сказал философ, - теперь пост; а я такой человек,
что и за тысячу золотых не захочу оскоромиться.
Но старуха раздвигала руки и ловила его, не говоря ни слова.
Философу сделалось страшно, особливо когда он заметил, что глаза ее
сверкнули каким-то необыкновенным блеском.
- Бабуся! что ты? Ступай, ступай себе с богом! - закричал он.
Но старуха не говорила ни слова и хватала его руками. Он вскочил на
ноги, с намерением бежать, но старуха стала в дверях и вперила на него
сверкающие глаза и снова начала подходить к нему.
Философ хотел оттолкнуть ее руками, но, к удивлению, заметил, что ру-
ки его не могут приподняться, ноги не двигались; и он с ужасом увидел,
что даже голос не звучал из уст его: слова без звука шевелились на гу-
бах. Он слышал только, как билось его сердце; он видел, как старуха по-
дошла к нему, сложила ему руки, нагнула ему голову, вскочила с быстротою
кошки к нему на спину, ударила его метлой по боку, и он, подпрыгивая,
как верховой конь, понес ее на плечах своих. Все это случилось так быст-
ро, что философ едва мог опомниться и схватил обеими руками себя за ко-
лени, желая удержать ноги; но они, к величайшему изумлению его, подыма-
лись против воли и производили скачки быстрее черкесского бегуна. Когда
уже минули они хутор и перед ними открылась ровная лощина, а в стороне
потянулся черный, как уголь, лес, тогда только сказал он сам в себе:
"Эге,да это ведьма".
Обращенный месячный серп светлел на небе. Робкое полночное сияние,
как сквозное покрывало, ложилось легко и дымилось на земле. Леса, луга,
небо, долины - все, казалось, как будто спало с открытыми глазами. Ветер
хоть бы раз вспорхнул где-нибудь. В ночной свежести было что-то влаж-
но-теплое. Тени от дерев и кустов, как кометы, острыми клинами падали на
отлогую равнину. Такая была ночь, когда философ Хома Брут скакал с непо-
нятным всадником на спине. Он чувствовал какое-то томительное, неприят-
ное и вместе сладкое чувство, подступавшее к его сердцу. Он опустил го-
лову вниз и видел, что трава, бывшая почти под ногами его, казалось,
росла глубоко и далеко и что сверх ее находилась прозрачная, как горный
ключ, вода, и трава казалась дном какого-то светлого, прозрачного до са-
мой глубины моря; по крайней мере, он видел ясно, как он отражался в нем
вместе с сидевшею на спине старухою. Он видел, как вместо месяца светило
там какое-то солнце; он слышал, как голубые колокольчики, наклоняя свои
головки, звенели. Он видел, как из-за осоки выплывала русалка, мелькала
спина и нога, выпуклая, упругая, вся созданная из блеска и трепета. Она
оборотилась к нему - и вот ее лицо, с глазами светлыми, сверкающими,
острыми, с пеньем вторгавшимися в душу, уже приближалось к нему, уже бы-
ло на поверхности и, задрожав сверкающим смехом, удалялось, - и вот она
опрокинулась на спину, и облачные перси ее, матовые, как фарфор, не пок-
рытый глазурью, просвечивали пред солнцем по краям своей белой, эласти-
чески-нежной окружности. Вода в виде маленьких пузырьков, как бисер, об-
сыпала их. Она вся дрожит и смеется в воде...
Видит ли он это или не видит? Наяву ли это или снится? Но там что?
Ветер или музыка: звенит, звенит, и вьется, и подступает, и вонзается в
душу какою-то нестерпимою трелью...
"Что это?" - думал философ Хома Брут, глядя вниз, несясь во всю
прыть. Пот катился с него градом. Он чувствовал бесовски сладкое
чувство, он чувствовал какое-то пронзающее, какое-то томительно-страшное
наслаждение. Ему часто казалось, как будто сердца уже вовсе не было у
него, и он со страхом хватался за него рукою. Изнеможденный, растерян-
ный, он начал припоминать все, какие только знал, молитвы. Он перебирал
все заклятья против духов - и вдруг почувствовал какое-то освежение;
чувствовал, что шаг его начинал становиться ленивее, ведьма как-то сла-
бее держалась на спине его. Густая трава касалась его, и уже он не видел
в ней ничего необыкновенного. Светлый серп светил на небе.
"Хорошо же!" - подумал про себя философ Хома и начал почти вслух про-
износить заклятия. Наконец с быстротою молнии выпрыгнул из-под старухи и
вскочил, в свою очередь, к ней на спину. Старуха мелким, дробным шагом
побежала так быстро, что всадник едва мог переводить дух свой. Земля
чуть мелькала под ним. Все было ясно при месячном, хотя и неполном све-
те. Долины были гладки, но все от быстроты мелькало неясно и сбивчиво в
его глазах. Он схватил лежавшее на дороге полено и начал им со всех сил
колотить старуху. Дикие вопли издала она; сначала были они сердиты и уг-
рожающи, потом становились слабее, приятнее, чаще, и потом уже тихо, ед-
ва звенели, как тонкие серебряные колокольчики, и заронялись ему в душу;
и невольно мелькнула в голове мысль: точно ли это старуха? "Ох, не могу
больше!" - произнесла она в изнеможении и упала на землю.
Он стал на ноги и посмотрел ей в очи: рассвет загорался, и блестели
золотые главы вдали киевских церквей. Перед ним лежала красавица, с
растрепанною роскошною косою, с длинными, как стрелы, ресницами. Бес-
чувственно отбросила она на обе стороны белые нагие руки и стонала, воз-
ведя кверху очи, полные слез.
Затрепетал, как древесный лист, Хома: жалость и какое-то странное
волнение и робость, неведомые ему самому, овладели им; он пустился бе-
жать во весь дух. Дорогой билось беспокойно его сердце, и никак не мог
