хом, просунувшим на самый верх свои высокие стебли с цепкими розовыми
шишками. Хмель покрывал, как будто сетью, вершину всего этого пестрого
собрания дерев и кустарников и составлял над ними крышу, напялившуюся на
плетень и спадавшую с него вьющимися змеями вместе с дикими полевыми ко-
локольчиками. За плетнем, служившим границею сада, шел целый лес
бурьяна, в который, казалось, никто не любопытствовал заглядывать, и ко-
са разлетелась бы вдребезги, если бы захотела коснуться лезвеем своим
одеревеневших толстых стеблей его.
Когда философ хотел перешагнуть плетень, зубы его стучали и сердце
так сильно билось, что он сам испугался. Пола его длинной хламиды, каза-
лось, прилипала к земле, как будто ее кто приколотил гвоздем. Когда он
переступал плетень, ему казалось, с оглушительным свистом трещал в уши
какой-то голос: "Куда, куда?" Философ юркнул в бурьян и пустился бежать,
беспрестанно оступаясь о старые корни и давя ногами своими кротов. Он
видел, что ему, выбравшись из бурьяна, стоило перебежать поле, за кото-
рым чернел густой терновник, где он считал себя безопасным и пройдя ко-
торый он, по предположению своему, думал встретить дорогу прямо в Киев.
Поле он перебежал вдруг и очутился в густом терновнике. Сквозь терновник
он пролез, оставив, вместо пошлины, куски своего сюртука на каждом ост-
ром шипе, и очутился на небольшой лощине. Верба разделившимися ветвями
преклонялась инде почти до самой земли. Небольшой источник сверкал, чис-
тый, как серебро. Первое дело философа было прилечь и напиться, потому
что он чувствовал жажду нестерпимую.
- Добрая вода! - сказал он, утирая губы. - Тут бы можно отдохнуть.
- Нет, лучше побежим вперед: неравно будет погоня !
Эти слова раздались у него над ушами. Он оглянулся: перед ним стоял
Явтух.
"Чертов Явтух! - подумал в сердцах про себя философ. - Я бы взял те-
бя, да за ноги... И мерзкую рожу твою, и все, что ни есть на тебе, побил
бы дубовым бревном".
- Напрасно дал ты такой крюк, - продолжал Явтух, - гораздо лучше выб-
рать ту дорогу, по какой шел я: прямо мимо конюшни. Да притом и сюртука
жаль. А сукно хорошее. Почем платил за аршин? Однако ж погуляли до-
вольно, пора домой.
Философ, почесываясь, побрел за Явтухом. "Теперь проклятая ведьма за-
даст мне пфейферу, - подумал он. - Да, впрочем, что я, в самом деле? Че-
го боюсь? Разве я не козак? Ведь читал же две ночи, поможет бог и
третью. Видно, проклятая ведьма порядочно грехов наделала, что нечистая
сила так за нее стоит".
Такие размышления занимали его, когда он вступал. на панский двор.
Ободривши себя такими замечаниями, он упросил Дороша, который пос-
редством протекции ключника имел иногда вход в панские погреба, вытащить
сулею сивухи, и оба приятеля, севши под сараем, вытянули немного не пол-
ведра, так что философ, вдруг поднявшись на ноги, закричал: "Музыкантов!
непременно музыкантов!" - и, не дождавшись музыкантов, пустился среди
двора на расчищенном месте отплясывать тропака. Он танцевал до тех пор,
пока не наступило время полдника, и дворня, обступившая его, как водится
в таких случаях, в кружок, наконец плюнула и пошла прочь, сказавши: "Вот
это как долго танцует человек!" Наконец философ тут же лег спать, и доб-
рый ушат холодной воды мог только пробудить его к ужину. За ужином он
говорил о том, что такое козак и что он не должен бояться ничего на све-
те.
- Пора, - сказал Явтух, - пойдем.
"Спичка тебе в язык, проклятый кнур!" - подумал философ и, встав на
ноги, сказал:
- Пойдем.
Идя дорогою, философ беспрестанно поглядывал по сторонам и слегка за-
говаривал с своими провожатыми. Но Явтух молчал; сам Дорош был неразго-
ворчив. Ночь была адская. Волки выли вдали целою стаей. И самый лай со-
бачий был как-то страшен.
- Кажется, как будто что-то другое воет: это не волк, - сказал Дорош.
Явтух молчал. Философ не нашелся сказать ничего.
Они приблизились к церкви и вступили под ее ветхие деревянные своды,
показавшие, как мало заботился владетель поместья о боге и о душе своей.
Явтух и Дорош по-прежнему удалились, и философ остался один. Все было
так же. Все было в том же самом грозно-знакомом виде. Он на минуту оста-
новился. Посредине все так же неподвижно стоял гроб ужасной ведьмы. "Не
побоюсь, ей-богу, не побоюсь!" - сказал он и, очертивши по-прежнему око-
ло себя круг, начал припоминать все свои заклинания. Тишина была страш-
ная; свечи трепетали и обливали светом всю церковь. Философ перевернул
один лист, потом перевернул другой и заметил, что он читает совсем не
то, что писано в книге. Со страхом перекрестился он и начал петь. Это
несколько ободрило его: чтение пошло вперед, и листы мелькали один за
другим. Вдруг... среди тишины... с треском лопнула железная крышка гроба
и поднялся мертвец. Еще страшнее был он, чем в первый раз. Зубы его
страшно ударялись ряд о ряд, в судорогах задергались его губы, и, дико
взвизгивая, понеслись заклинания. Вихорь поднялся по церкви, попадали на
землю иконы, полетели сверху вниз разбитые стекла окошек. Двери сорва-
лись с петлей, и несметная сила чудовищ влетела в божью церковь. Страш-
ный шум от крыл и от царапанья когтей наполнил всю церковь. Все летало и
носилось, ища повсюду философа.
У Хомы вышел из головы последний остаток хмеля. Он только крестился
да читал как попало молитвы. И в то же время слышал, как нечистая сила
металась вокруг его, чуть не зацепляя его концами крыл и отвратительных
хвостов. Не имел духу разглядеть он их; видел только, как во всю стену
стояло какое-то огромное чудовище в своих перепутанных волосах, как в
лесу; сквозь сеть волос глядели страшно два глаза, подняв немного вверх
брови. Над ним держалось в воздухе что-то в виде огромного пузыря, с ты-
сячью протянутых из середины клещей и скорпионьих жал. Черная земля ви-
села на них клоками. Все глядели на него, искали и не могли увидеть его,
окруженного таинственным кругом.
- Приведите Вия! ступайте за Вием!- раздались слова мертвеца.
И вдруг настала тишина в церкви; послышалось вдали волчье завыванье,
и скоро раздались тяжелые шаги, звучавшие по церкви; взглянув искоса,
увидел он, что ведут какого-то приземистого, дюжего, косолапого челове-
ка. Весь был он в черной земле. Как жилистые, крепкие корни, выдавались
его засыпанные землею ноги и руки. Тяжело ступал он, поминутно оступа-
ясь. Длинные веки опущены были до самой земли. С ужасом заметил Хома,
что лицо было на нем железное. Его привели под руки и прямо поставили к
тому месту, где стоял Хома.
- Подымите мне веки: не вижу! - сказал подземным голосом Вий - и все
сонмище кинулось подымать ему веки.
"Не гляди!" - шепнул какой-то внутренний голос философу. Не вытерпел
он и глянул.
- Вот он! - закричал Вий и уставил на него железный палец. И все,
сколько ни было, кинулись на философа. Бездыханный грянулся он на землю,
и тут же вылетел дух из него от страха.
Раздался петуший крик. Это был уже второй крик; первый прослышали
гномы. Испуганные духи бросились, кто как попало, в окна и двери, чтобы
поскорее вылететь, но не тут-то было: так и остались они там, завязнувши
в дверях и окнах. Вошедший священник остановился при виде такого посрам-
ления божьей святыни и не посмел служить панихиду в таком месте. Так на-
веки и осталась церковь с завязнувшими в дверях и окнах чудовищами, об-
росла лесом, корнями, бурьяном, диким терновником; и никто не найдет те-
перь к ней дороги.
---------
Когда слухи об этом дошли до Киева и богослов Халява услышал наконец
о такой участи философа Хомы, то предался целый час раздумью. С ним в
продолжение того времени произошли большие перемены. Счастие ему улыбну-
лось: по окончании курса наук его сделали звонарем самой высокой коло-
кольни, и он всегда почти являлся с разбитым носом, потому что деревян-
ная лестница на колокольню была чрезвычайно безалаберно сделана.
- Ты слышал, что случилось с Хомою? - сказал, подошедши к нему, Тибе-
рий Горобець, который в то время был уже философ и носил свежие усы.
- Так ему бог дал, - сказал звонарь Халява. - Пойдем в шинок да помя-
нем его душу!
Молодой философ, который с жаром энтузиаста начал пользоваться своими
правами, так что на нем и шаровары, и сюртук, и даже шапка отзывались
спиртом и табачными корешками, в ту же минуту изъявил готовность.
- Славный был человек Хома! - сказал звонарь, когда хромой шинкарь
поставил перед ним третью кружку. - Знатный был человек! А пропал ни за
что.
- А я знаю, почему пропал он: оттого, что побоялся. А если бы не бо-
ялся, то бы ведьма ничего не могла с ним сделать. Нужно только, перек-
рестившись, плюнуть на самый хвост ей, то и ничего не будет. Я знаю уже
все это. Ведь у нас в Киеве все бабы, которые сидят на базаре, - все
ведьмы.
На это звонарь кивнул головою в знак согласия. Но, заметивши, что
язык его не мог произнести ни одного слова, он осторожно встал из-за
стола и, пошатываясь на обе стороны, пошел спрятаться в самое отдаленное
место в бурьяне. Причем не позабыл, по прежней привычке своей, утащить
старую подошву от сапога, валявшуюся на лавке.
--------
Вий - есть колоссальное создание простонародного воображения. Таким
именем называется у малороссиян начальник гномов, у которого веки на
глазах идут до самой земли. Вся эта повесть есть народное предание. Я не
хотел ни в чем изменить его и рассказываю почти в такой же простоте, как
слышал. (Прим. Н.В.Гоголя.)
Впервые напечатано в сборнике "Миргород", 1835. Переработано автором
для собрания сочинений (1842 г.).
Примечания (использованы примечания С.И.Машинского):
грамматики и риторы - - ученики младших классов в духовных семинари-
ях; философы и богословы - ученики старших классов.
пали - семинарское выражение: удар линейкой по рукам.
авдиторы - ученики старших классов, которым доверялась проверка зна-
ний учеников младших классов.
канчук - плеть.
вертеп - старинный кукольный театр.
канты - духовные песни.
паляница - пшеничсный хлеб.
оселедец - длинный клок волос на голове, заматывавшийся за ухо; в
собственном смысле - сельдь.
чумаки - украинские торговцы, возившие в Крым, а оттуда привозившие
рыбу и соль.
книш - печеный хлеб из пшеничной муки.
очипок - род чепца.
Dominus (лат.) - господи.
инде - кое-где.
нагидочка - ноготок (цветок).
бонмотист - остряк; (франц. bon mot - острота).
небоже - бедняга.
пфейфер (нем.) - перец.
Николай Васильевич Гоголь
КОЛЯСКА
Городок Б. очень повеселел, когда начал в нем стоять *** кавалерийский
полк. А до того времени было в нем страх скучно. Когда, бывало, проезжаешь
его и взглянешь на низенькие мазаные домики, которые смотрят на улицу до
невероятности кисло, то... невозможно выразить, что делается тогда на
сердце: тоска такая, как будто бы или проигрался, или отпустил некстати
какую-нибудь глупость, - одним словом: нехорошо. Глина на них обвалилась от
дождя, и стены вместо белых сделались пегими; крыши большею частию крыты
тростником, как обыкновенно бывает в южных городах наших; садики, для
лучшего вида, городничий давно приказал вырубить. На улицах ни души не
встретишь, разве только петух перейдет чрез мостовую, мягкую, как подушка,
от лежащей на четверть пыли, которая при малейшем дожде превращается в
грязь, и тогда улицы городка Б. наполняются теми дородными животными,
которых тамошний городничий называет французами. Выставив серьезные морды
из своих ванн, они подымают такое хрюканье, что проезжающему остается
только погонять лошадей поскорее. Впрочем, проезжающего трудно встретить в
городке Б. Редко, очень редко какой-нибудь помещик, имеющий одиннадцать душ
крестьян, в нанковом сюртуке, тарабанит по мостовой в какой-то полубричке и
