забулдыга лакей уже, верно, зевает перед ними, держа в руке судки с обедом
из трактира для своего барина, который, без сомнения, будет хлебать суп не
слишком горячий. Перед ним уже, верно, стоит в шинели солдат, этот кавалер
толкучего рынка, продающий два перочинные ножика; торговка-охтенка с
коробкою, наполненною башмаками. Всякий восхищается по-своему: мужики
обыкновенно тыкают пальцами; кавалеры рассматривают серьезно;
лакеи-мальчики и мальчишки-мастеровые смеются и дразнят друг друга
нарисованными карикатурами; старые лакеи во фризовых шинелях смотрят потому
только, чтобы где-нибудь позевать; а торговки, молодые русские бабы, спешат
по инстинкту, чтобы послушать, о чем калякает народ, и посмотреть, на что
он смотрит.
В это время невольно остановился перед лавкою проходивший мимо молодой
художник Чартков. Старая шинель и нещегольское платье показывали в нем того
человека, который с самоотвержением предан был своему труду и не имел
времени заботиться о своем наряде, всегда имеющем таинственную
привлекательность для молодости. Он остановился перед лавкою и сперва
внутренно смеялся над этими уродливыми картинами. Наконец овладело им
невольное размышление: он стал думать о том, кому бы нужны были эти
произведения. Что русский народ заглядывается на Ерусланов Лазаревичей, на
объедал и обпивал, на Фому и Ерему, это не казалось ему удивительным:
изображенные предметы были очень доступны и понятны народу; но где
покупатели этих пестрых, грязных масляных малеваний? кому нужны эти
фламандские мужики, эти красные и голубые пейзажи, которые показывают
какое-то притязание на несколько уже высший шаг искусства, но в котором
выразилось все глубокое его унижение? Это, казалось, не были вовсе труды
ребенка-самоучки. Иначе в них бы, при всей бесчувственной карикатурности
целого, вырывался острый порыв. Но здесь было видно просто тупоумие,
бессильная, дряхлая бездарность, которая самоуправно стала в ряды искусств,
тогда как ей место было среди низких ремесл, бездарность, которая была
верна, однако ж, своему призванию и внесла в самое искусство свое ремесло.
Те же краски, та же манера, та же набившаяся, приобыкшая рука,
принадлежавшая скорее грубо сделанному автомату, нежели человеку!.. Долго
стоял он пред этими грязными картинами, уже наконец не думая вовсе о них, а
между тем хозяин лавки, серенький человечек во фризовой шинели, с бородой,
не бритой с самого воскресенья, толковал ему уже давно, торговался и
условливался в цене, еще не узнав, что ему понравилось и что нужно.
- Вот за этих мужичков и за ландшафтик возьму беленькую. Живопись-то
какая! Просто глаз прошибет; только что получены с биржи; еще лак не высох.
Или вот зима, возьмите зиму! Пятнадцать рублей! Одна рамка чего стоит. Вон
она какая зима! - Тут купец дал легкого щелчка в полотно, вероятно чтобы
показать всю добро'ту зимы. - Прикажете связать их вместе и снести за вами?
Где изволите жить? Эй, малый, подай веревочку.
- Постой, брат, не так скоро, - сказал очнувшийся художник, видя, что
уж проворный купец принялся не в шутку их связывать вместе. Ему сделалось
несколько совестно не взять ничего, застоявшись так долго в лавке, и он
сказал:
- А вот постой, я посмотрю, нет ли для меня чего- нибудь здесь, - и,
наклонившись, стал доставать с полу наваленные громоздко, истертые,
запыленные старые малеванья, не пользовавшиеся, как видно, никаким почетом.
Тут были старинные фамильные портреты, которых потомков, может быть, и на
свете нельзя было отыскать, совершенно неизвестные изображения с прорванным
холстом, рамки, лишенные позолоты, - словом, всякий ветхий сор. Но художник
принялся рассматривать, думая втайне: "Авось что-нибудь и отыщется". Он
слышал не раз рассказы о том, как иногда у лубочных продавцов были
отыскиваемы в сору картины великих мастеров.
Хозяин, увидев, куда полез он, оставил свою суетливость и, принявши
обыкновенное положение и надлежащий вес, поместился сызнова у дверей,
зазывая прохожих и указывая им одной рукой на лавку: "Сюда, батюшка, вот
картины! зайдите, зайдите; с биржи получены". Уже накричался он вдоволь и
большею частью бесплодно, наговорился досыта с лоскутным продавцом,
стоявшим насупротив его также у дверей своей лавочки, и, наконец вспомнив,
что у него в лавке есть покупатель, поворотил народу спину и отправился
вовнутрь ее. "Что, батюшка, выбрали что-нибудь?" Но художник уже стоял
несколько времени неподвижно перед одним портретом в больших, когда-то
великолепных рамах, но на которых чуть блестели теперь следы позолоты.
Это был старик с лицом бронзового цвета, скулистым, чахлым; черты
лица, казалось, были схвачены в минуту судорожного движенья и отзывались не
северною силою. Пламенный полдень был запечатлен в них. Он был драпирован в
широкий азиатский костюм. Как ни был поврежден и запылен портрет, но когда
удалось ему счистить с лица пыль, он увидел следы работы высокого
художника. Портрет, казалось, был не кончен; но сила кисти была разительна.
Необыкновеннее всего были глаза: казалось, в них употребил всю силу кисти и
все старательное тщание свое художник. Они просто глядели, глядели даже из
самого портрета, как будто разрушая его гармонию своею странною живостью.
Когда поднес он портрет к дверям, еще сильнее глядели глаза. Впечатление
почти то же произвели они и в народе. Женщина, остановившаяся позади его,
вскрикнула: "Глядит, глядит", - и попятилась назад. Какое-то неприятное,
непонятное самому себе чувство почувствовал он и поставил портрет на землю.
- А что ж, возьмите портрет! - сказал хозяин.
- А сколько? - сказал художник.
- Да что за перо дорожиться? три четвертачка давайте!
- Нет.
- Ну, да что ж дадите?
- Двугривенный, - сказал художник, готовясь идти.
- Эк цену какую завернули! да за двугривенный одной рамки не купишь.
Видно, завтра собираетесь купить? Господин, господин, воротитесь!
гривенничек хоть прикиньте. Возьмите, возьмите, давайте двугривенный.
Право, для почину только, вот только что первый покупатель.
Засим он сделал жест рукой, как будто бы говоривший: "Так уж и быть,
пропадай картина!"
Таким образом Чартков совершенно неожиданно купил старый портрет и в
то же время подумал: "Зачем я его купил? на что он мне?" Но делать было
нечего. Он вынул из кармана двугривенный, отдал хозяину, взял портрет под
мышку и потащил его с собою. Дорогою он вспомнил, что двугривенный, который
он отдал, был у него последний. Мысли его вдруг омрачились; досада и
равнодушная пустота обняли его в ту же минуту. "Черт побери! гадко на
свете!" - сказал он с чувством русского, у которого дела плохи. И почти
машинально шел скорыми шагами, полный бесчувствия ко всему. Красный свет
вечерней зари оставался еще на половине неба; еще домы, обращенные к той
стороне, чуть озарялись ее теплым светом; а между тем уже холодное
синеватое сиянье месяца становилось сильнее. Полупрозрачные легкие тени
хвостами падали на землю, отбрасываемые домами и ногами пешеходцев. Уже
художник начинал мало-помалу заглядываться на небо, озаренное каким-то
прозрачным, тонким, сомнительным светом, и почти в одно время излетали из
уст его слова: "Какой легкий тон!" - и слова: "Досадно, черт побери!" И он,
поправляя портрет, беспрестанно съезжавший из-под мышек, ускорял шаг.
Усталый и весь в поту, дотащился он к себе в Пятнадцатую линию на
Васильевский остров. С трудом и с отдышкой взобрался он по лестнице,
облитой помоями и украшенной следами кошек и собак. На стук его в дверь не
было никакого ответа: человека не было дома. Он прислонился к окну и
расположился ожидать терпеливо, пока не раздались наконец позади его шаги
парня в синей рубахе, его приспешника, натурщика, краскотерщика и
выметателя полов, пачкавшего их тут же своими сапогами. Парень назывался
Никитою и проводил все время за воротами, когда барина не было дома. Никита
долго силился попасть ключом в замочную дырку, вовсе не заметную по причине
темноты. Наконец дверь была отперта. Чартков вступил в свою переднюю,
нестерпимо холодную, как всегда бывает у художников, чего, впрочем, они не
замечают. Не отдавая Никите шинели, он вошел вместе с нею в свою студию,
квадратную комнату, большую, но низенькую, с мерзнувшими окнами,
уставленную всяким художеским хламом: кусками гипсовых рук, рамками,
обтянутыми холстом, эскизами, начатыми и брошенными, драпировкой,
развешанной по стульям. Он устал сильно, скинул шинель, поставил рассеянно
принесенный портрет между двух небольших холстов и бросился на узкий
диванчик, о котором нельзя было сказать, что он обтянут кожею, потому что
ряд медных гвоздиков, когда-то прикреплявших ее, давно уже остался сам по
себе, а кожа осталась тоже сверху сама по себе, так что Никита засовывал
под нее черные чулки, рубашки и все немытое белье. Посидев и разлегшись,
сколько можно было разлечься на этом узеньком диване, он наконец спросил
свечу.
- Свечи нет, - сказал Никита.
- Как нет?
- Да ведь и вчера еще не было, - сказал Никита.
Художник вспомнил, что действительно и вчера еще не было свечи,
успокоился и замолчал. Он дал себя раздеть и надел свой крепко и сильно
заношенный халат.
- Да вот еще, хозяин был, - сказал Никита.
- Ну, приходил за деньгами? знаю, - сказал художник, махнув рукой.
- Да он не один приходил, - сказал Никита.
- С кем же?
- Не знаю, с кем... какой-то квартальный.
- А квартальный зачем?
- Не знаю зачем; говорит, затем, что за квартиру не плачено.
- Ну, что ж из того выйдет?
- Я не знаю, что выйдет; он говорил: коли не хочет, так пусть,
говорит, съезжает с квартиры; хотели завтра еще прийти оба.
- Пусть их приходят, - сказал с грустным равнодушием Чартков. И
ненастное расположение духа овладело им вполне.
Молодой Чартков был художник с талантом, пророчившим многое: вспышками
и мгновеньями его кисть отзывалась наблюдательностию, соображением, гибким
порывом приблизиться более к природе. "Смотри, брат, - говорил ему не раз
его профессор, - у тебя есть талант; грешно будет, если ты его погубишь. Но
ты нетерпелив. Тебя одно что-нибудь заманит, одно что-нибудь тебе полюбится
- ты им занят, а прочее у тебя дрянь, прочее тебе нипочем, ты уж и глядеть
на него не хочешь. Смотри, чтоб из тебя не вышел модный живописец. У тебя и
теперь уже что-то начинают слишком бойко кричать краски. Рисунок у тебя не
строг, а подчас и вовсе слаб, линия не видна; ты уж гоняешься за модным
освещением, за тем, что бьет на первые глаза. Смотри, как раз попадешь в
английский род. Берегись; тебя уж начинает свет тянуть; уж я вижу у тебя
иной раз на шее щегольской платок, шляпа с лоском... Оно заманчиво, можно
пуститься писать модные картинки, портретики за деньги. Да ведь на этом
губится, а не развертывается талант. Терпи. Обдумывай всякую работу, брось
щегольство - пусть их набирают другие деньги. Твое от тебя не уйдет".
Профессор был отчасти прав. Иногда хотелось, точно, нашему художнику
кутнуть, щегольнуть - словом, кое-где показать свою молодость. Но при всем
том он мог взять над собою власть. Временами он мог позабыть все,
принявшись за кисть, и отрывался от нее не иначе, как от прекрасного
прерванного сна. Вкус его развивался заметно. Еще не понимал он всей
глубины Рафаэля, но уже увлекался быстрой, широкой кистью Гвида,
останавливался перед портретами Тициана, восхищался фламандцами. Еще
потемневший облик, облекающий старые картины, не весь сошел пред ним; но он
уже прозревал в них кое-что, хотя внутренно не соглашался с профессором,
чтобы старинные мастера так недосягаемо ушли от нас; ему казалось даже, что
девятнадцатый век кое в чем значительно их опередил, что подражание природе
как-то сделалось теперь ярче, живее, ближе; словом, он думал в этом случае
так, как думает молодость, уже постигшая кое-что и чувствующая это в гордом
