голову в форточку. Уже на небе рождались признаки приближающейся зари;
наконец почувствовал он приближающуюся дремоту, захлопнул форточку, отошел
прочь, лег в постель и скоро заснул как убитый, самым крепким сном.
Проснулся он очень поздно и почувствовал в себе то неприятное
состояние, которое овладевает человеком после угара; голова его неприятно
болела. В комнате было тускло; неприятная мокрота сеялась в воздухе и
проходила сквозь щели его окон, заставленные картинами или нагрунтованным
холстом. Пасмурный, недовольный, как мокрый петух, уселся он на своем
оборванном диване, не зная сам, за что приняться, что делать, и вспомнил
наконец весь свой сон. По мере припоминанья сон этот представлялся в его
воображенье так тягостно жив, что он даже стал подозревать, точно ли это
был сон и простой бред, не было ли здесь чего-то другого, не было ли это
виденье. Сдернувши простыню, он рассмотрел при дневном свете этот страшный
портрет. Глаза, точно, поражали своей необыкновенной живостью, но ничего он
не находил в них особенно страшного; только как будто какое-то
неизъяснимое, неприятное чувство оставалось на душе. При всем том он
все-таки не мог совершенно увериться, чтобы это был сон. Ему казалось, что
среди сна был какой-то страшный отрывок из действительности. Казалось, даже
в самом взгляде и выражений старика как будто что-то говорило, что он был у
него эту ночь; рука его почувствовала только что лежавшую в себе тяжесть,
как будто бы кто-то за одну только минуту пред сим ее выхватил у него. Ему
казалось, что, если бы он держал только покрепче сверток, он, верно,
остался бы у него в руке и после пробуждения.
"Боже мой, если бы хотя часть этих денег!" - сказал он, тяжело
вздохнувши, и в воображенье его стали высыпаться из мешка все виденные им
свертки с заманчивой надписью: "1000 червонных". Свертки разворачивались,
золото блестело, заворачивалось вновь, и он сидел, уставивши неподвижно и
бессмысленно свои глаза в пустой воздух, не будучи в состоянье оторваться
от такого предмета, - как ребенок, сидящий пред сладким блюдом и видящий,
глотая слюнки, как едят его другие. Наконец у дверей раздался стук,
заставивший его неприятно очнуться. Вошел хозяин с квартальным
надзирателем, которого появление для людей мелких, как известно, еще
неприятнее, нежели для богатых лицо просителя. Хозяин небольшого дома, в
котором жил Чартков, был одно из творений, какими обыкновенно бывают
владетели домов где-нибудь в Пятнадцатой линии Васильевского острова, на
Петербургской стороне или в отдаленном углу Коломны, - творенье, каких
много на Руси и которых характер так же трудно определить, как цвет
изношенного сюртука. В молодости своей он был капитан и крикун,
употреблялся и по штатским делам, мастер был хорошо высечь, был и
расторопен, и щеголь, и глуп; но в старости своей он слил в себе все эти
резкие особенности в какую-то тусклую неопределенность. Он был уже вдов,
был уже в отставке, уже не щеголял, не хвастал, не задирался, любил только
пить чай и болтать за ним всякий вздор; ходил по комнате, поправлял сальный
огарок; аккуратно по истечении каждого месяца наведывался к своим жильцам
за деньгами; выходил на улицу с ключом в руке, для того чтобы посмотреть на
крышу своего дома; выгонял несколько раз дворника из его конуры, куда он
запрятывался спать; одним словом, человек в отставке, которому после всей
забубенной жизни и тряски на перекладных остаются одни пошлые привычки.
- Извольте сами глядеть, Варух Кузьмич, - сказал хозяин, обращаясь к
квартальному и расставив руки, - вот не платит за квартиру, не платит.
- Что ж, если нет денег? Подождите, я заплачу.
- Мне, батюшка, ждать нельзя, - сказал хозяин в сердцах, делая жест
ключом, который держал в руке, - у меня вот Потогонкин, подполковник,
живет, семь лет уж живет; Анна Петровна Бухмистерова и сарай и конюшню
нанимает на два стойла, три при ней дворовых человека, - вот какие у меня
жильцы. У меня, сказать вам откровенно, нет такого заведенья, чтобы не
платить за квартиру. Извольте сейчас же заплатить деньги, да и съезжать
вон.
- Да, уж если порядились, так извольте платить, - сказал квартальный
надзиратель, с небольшим потряхиваньем головы и заложив палец за пуговицу
своего мундира.
- Да чем платить? - вопрос. У меня нет теперь ни гроша.
- В таком случае удовлетворите Ивана Ивановича издельями своей
профессии, - сказал квартальный, - он, может быть, согласится взять
картинами.
- Нет, батюшка, за картины спасибо. Добро бы были картины с
благородным содержанием, чтобы можно было на стену повесить, хоть
какой-нибудь генерал со звездой или князя Кутузова портрет, а то вон мужика
нарисовал, мужика в рубахе, слуги-то, что трет краски. Еще с него, свиньи,
портрет рисовать; ему я шею наколочу: он у меня все гвозди из задвижек
повыдергивал, мошенник. Вот посмотрите, какие предметы: вот комнату рисует.
Добро бы уж взял комнату прибранную, опрятную, а он вон как нарисовал ее,
со всем сором и дрязгом, какой ни валялся. Вот посмотрите, как запакостил у
меня комнату, извольте сами видеть. Да у меня по семи лет живут жильцы,
полковники, Бухмистерова Анна Петровна... Нет, я вам скажу: нет хуже
жильца, как живописец: свинья свиньей живет, просто не приведи бог.
И все это должен был выслушать терпеливо бедный живописец. Квартальный
надзиратель между тем занялся рассматриваньем картин и этюдов и тут же
показал, что у него душа живее хозяйской и даже была не чужда
художественным впечатлениям.
- Хе, - сказал он, тыкнув пальцем на один холст, где была изображена
нагая женщина, - предмет, того... игривый. А у этого зачем так под носом
черно? табаком, что ли, он себе засыпал?
- Тень, - отвечал на это сурово и не обращая на него глаз Чартков.
- Ну, ее бы можно куда-нибудь в другое место отнести, а под носом
слишком видное место, - сказал квартальный, - а это чей портрет? -
продолжал он, подходя к портрету старика, - уж страшен слишком. Будто он в
самом деле был такой страшный; ахти, да он просто глядит! Эх, какой
Громобой! С кого вы писали?
- А это с одного...- сказал Чартков и не кончил слова: послышался
треск. Квартальный пожал, видно, слишком крепко раму портрета, благодаря
топорному устройству полицейских рук своих; боковые досточки вломились
вовнутрь, одна упала на пол, и вместе с нею упал, тяжело звякнув, сверток в
синей бумаге. Чарткову бросилась в глаза надпись: "1000 червонных". Как
безумный бросился он поднять его, схватил сверток, сжал его судорожно в
руке, опустившейся вниз от тяжести.
- Никак, деньги зазвенели, - сказал квартальный, услышавший стук
чего-то упавшего на пол и не могший увидать его за быстротой движенья, с
какою бросился Чартков прибрать.
- А вам какое дело знать, что у меня есть?
- А такое дело, что вы сейчас должны заплатить хозяину за квартиру;
что у вас есть деньги, да вы не хотите платить, - вот что.
- Ну, я заплачу ему сегодня.
- Ну, а зачем же вы не хотели заплатить прежде, да доставляете
беспокойство хозяину, да вот и полицию тоже тревожите?
- Потому что этих денег мне не хотелось трогать; я ему сегодня же
ввечеру все заплачу и съеду с квартиры завтра же, потому что не хочу
оставаться у такого хозяина.
- Ну, Иван Иванович, он вам заплатит, - сказал квартальный, обращаясь
к хозяину.- А если насчет того, что вы не будете удовлетворены как следует
сегодня ввечеру, тогда уж извините, господин живописец.
Сказавши это, он надел свою треугольную шляпу и вышел в сени, а за ним
хозяин, держа вниз голову и, как казалось, в каком-то раздумье.
- Слава богу, черт их унес! - сказал Чартков, когда услышал
затворившуюся в передней дверь.
Он выглянул в переднюю, услал за чем-то Никиту, чтобы быть совершенно
одному, запер за ним дверь и, возвратившись к себе в комнату, принялся с
сильным сердечным трепетаньем разворачивать сверток. В нем были червонцы,
все до одного новые, жаркие, как огонь. Почти обезумев, сидел он за золотою
кучею, все еще спрашивая себя, не во сне ли все это. В свертке было ровно
их тысяча; наружность его была совершенно такая, в какой они виделись ему
во сне. Несколько минут он перебирал их, пересматривал, и все еще не мог
прийти в себя. В воображении его воскресли вдруг все истории о кладах,
шкатулках с потаенными ящиками, оставляемых предками для своих разорившихся
внуков, в твердой уверенности на будущее их промотавшееся положение. Он
мыслил так: "Не придумал ли и теперь какой-нибудь дедушка оставить своему
внуку подарок, заключив его в рамку фамильного портрета?" Полный
романического бреда, он стал даже думать, нет ли здесь какой-нибудь тайной
связи с его судьбою: не связано ли существованье портрета с его собственным
существованьем, и самое приобретение его не есть ли уже какое-то
предопределение? Он принялся с любопытством рассматривать рамку портрета. В
одном боку ее был выдолбленный желобок, задвинутый дощечкой так ловко и
неприметно, что если бы капитальная рука квартального надзирателя не
произвела пролома, червонцы остались бы до скончания века в покое.
Рассматривая портрет, он подивился вновь высокой работе, необыкновенной
отделке глаз; они уже не казались ему страшными, но все еще в душе
оставалось всякий раз невольно неприятное чувство. "Нет, - сказал он сам в
себе, - чей бы ты ни был дедушка, а я тебя поставлю за стекло и сделаю тебе
за это золотые рамки". Здесь он набросил руку на золотую кучу, лежавшую
пред ним, и сердце забилось сильно от такого прикосновенья. "Что с ними
сделать? - думал он, уставив на них глаза. - Теперь я обеспечен, по крайней
мере, на три года, могу запереться в комнату, работать. На краски теперь у
меня есть; на обед, на чай, на содержанье, на квартиру есть; мешать и
надоедать мне теперь никто не станет; куплю себе отличный манкен, закажу
гипсовый торсик, сформую ножки, поставлю Венеру, накуплю гравюр с первых
картин. И если поработаю три года для себя, не торопясь, не на продажу, я
зашибу их всех, и могу быть славным художником".
Так говорил он заодно с подсказывавшим ему рассудком; но извнутри
раздавался другой голос, слышнее и звонче. И как взглянул он еще раз на
золото, не то заговорили в нем двадцать два года и горячая юность. Теперь в
его власти было все то, на что он глядел доселе завистливыми глазами, чем
любовался издали, глотая слюнки. Ух, как в нем забилось ретивое, когда он
только подумал о том! Одеться в модный фрак, разговеться после долгого
поста, нанять себе славную квартиру, отправиться тот же час в театр, в
кондитерскую, в... и прочее, - и он, схвативши деньги, был уже на улице.
Прежде всего зашел к портному, оделся с ног до головы и, как ребенок,
стал обсматривать себя беспрестранно; накупил духов, помад, нанял, не
торгуясь, первую попавшуюся великолепнейшую квартиру на Невском проспекте,
с зеркалами и цельными стеклами; купил нечаянно в магазине дорогой лорнет,
нечаянно накупил тоже бездну всяких галстуков, более, нежели было нужно,
завил у парикмахера себе локоны, прокатился два раза по городу в карете без
всякой причины, объелся без меры конфектов в кондитерской и зашел к
ресторану французу, о котором доселе слышал такие же неясные слухи, как о
китайском государстве. Там он обедал подбоченившись, бросая довольно гордые
взгляды на других и поправляя беспрестанно против зеркала завитые локоны.
Там он выпил бутылку шампанского, которое тоже доселе было ему знакомо
более по слуху. Вино несколько зашумело в голове, и он вышел на улицу
живой, бойкий, по русскому выражению: черту не брат. Прошелся по тротуару
гоголем, наводя на всех лорнет. На мосту заметил он своего прежнего
профессора и шмыгнул лихо мимо его, как будто бы не заметив его вовсе, так
что остолбеневший профессор долго еще стоял неподвижно на мосту, изооразив
вопросительный знак на лице своем.
Все вещи и все, что ни было: станок, холст, картины - были в тот же
