светской дамы. Молва, по обыкновению, разнесла, что железные сундуки его
полны без счету денег, драгоценностей, бриллиантов и всяких залогов, но
что, однако же, он вовсе не имел той корысти, какая свойственна другим
ростовщикам. Он давал деньги охотно, распределяя, казалось, весьма выгодно
сроки платежей; но какими-то арифметическими странными выкладками заставлял
их восходить до непомерных процентов. Так, по крайней мере, говорила молва.
Но что страннее всего и что не могло не поразить многих - это была странная
судьба всех тех, которые получали от него деньги: все они оканчивали жизнь
несчастным образом. Было ли это просто людское мнение, нелепые суеверные
толки или с умыслом распущенные слухи - это осталось неизвестно. Но
несколько примеров, случившихся в непродолжительное время пред глазами
всех, были живы и разительны.
Из среды тогдашнего аристократства скоро обратил на себя глаза юноша
лучшей фамилии, отличившийся уже в молодых летах на государственном
поприще, жаркий почитатель всего истинного, возвышенного, ревнитель всего,
что породило искусство и ум человека, пророчивший в себе мецената. Скоро он
был достойно отличен самой государыней, вверившей ему значительное место,
совершенно согласное с собственными его требованиями, место, где он мог
много произвести для наук и вообще для добра. Молодой вельможа окружил себя
художниками, поэтами, учеными. Ему хотелось всему дать работу, все
поощрить. Он предпринял на собственный счет множество полезных изданий,
надавал множество заказов, объявил поощрительные призы, издержал на это
кучи денег и наконец расстроился. Но, полный великодушного движенья, он не
хотел отстать от своего дела, искал везде занять и наконец обратился к
известному ростовщику. Сделавши значительный заем у него, этот человек в
непродолжительное время изменился совершенно: стал гонителем,
преследователем развивающегося ума и таланта. Во всех сочинениях стал
видеть дурную сторону, толковал криво всякое слово. Тогда, на беду,
случилась французская революция. Это послужило ему вдруг орудием для всех
возможных гадостей. Он стал видеть во всем какое-то революционное
направление, во всем ему чудились намеки. Он сделался подозрительным до
такой степени, что начал наконец подозревать самого себя, стал сочинять
ужасные, несправедливые доносы, наделал тьму несчастных. Само собой
разумеется, что такие поступки не могли не достигнуть наконец престола.
Великодушная государыня ужаснулась и, полная благородства души, украшающего
венценосцев, произнесла слова, которые хотя не могли перейти к нам во всей
точности, но глубокий смысл их впечатлелся в сердцах многих. Государыня
заметила, что не под монархическим правлением угнетаются высокие,
благородные движенья души, не там презираются и преследуются творенья ума,
поэзии и художеств; что, напротив, одни монархи бывали их покровителями;
что Шекспиры, Мольеры процветали под их великодушной защитой, между тем как
Дант не мог найти угла в своей республиканской родине; что истинные гении
возникают во время блеска и могущества государей и государств, а не во
время безобразных политических явлений и терроризмов республиканских,
которые доселе не подарили миру ни одного поэта; что нужно отличать
поэтов-художников, ибо один только мир и прекрасную тишину низводят они в
душу, а не волненье и ропот; что ученые, поэты и все производители искусств
суть перлы и бриллианты в императорской короне: ими красуется и получает
еще больший блеск эпоха великого государя. Словом, государыня, произнесшая
сии слова, была в эту минуту божественно прекрасна. Я помню, что старики не
могли об этом говорить без слез. В деле все приняли участие. К чести нашей
народной гордости надобно заметить, что в русском сердце всегда обитает
прекрасное чувство взять сторону угнетенного. Обманувший доверенность
вельможа был наказан примерно и отставлен от места. Но наказание гораздо
ужаснейшее читал он на лицах своих соотечественников. Это было решительное
и всеобщее презрение. Нельзя рассказать, как страдала тщеславная душа;
гордость, обманутое честолюбие, разрушившиеся надежды - все соединилось
вместе, и в припадках страшного безумия и бешенства прервалась его жизнь.
Другой разительный пример произошел тоже в виду всех: из красавиц,
которыми не бедна была тогда наша северная столица, одна одержала
решительное первенство над всеми. Это было какое-то чудное слиянье нашей
северной красоты с красотой полудня, бриллиант, какой попадается на свете
редко. Отец мой признавался, что никогда он не видывал во всю жизнь свою
ничего подобного. Все, казалось, в ней соединилось: богатство, ум и
душевная прелесть. Искателей была толпа, и в числе их замечательнее всех
был князь Р., благороднейший, лучший из всех молодых людей, прекраснейший и
лицом, и рыцарскими, великодушными порывами, высокий идеал романов и
женщин, Грандиссон во всех отношениях. Князь Р. был влюблен страстно и
безумно; такая же пламенная любовь была ему ответом. Но родственникам
показалась партия неровною. Родовые вотчины князя уже давно ему не
принадлежали, фамилия была в опале, и плохое положенье дел его было
известно всем. Вдруг князь оставляет на время столицу, будто бы с тем,
чтобы поправить свои дела, и спустя непродолжительное время является
окруженный пышностью и блеском неимоверным. Блистательные балы и праздники
делают его известным двору. Отец красавицы становится благосклонным, и в
городе разыгрывается интереснейшая свадьба. Откуда произошла такая перемена
и неслыханное богатство жениха, этого не мог, наверно, изъяснить никто; но
поговаривали стороною, что он вошел в какие-то условия с непостижимым
ростовщиком и сделал у него заем. Как бы то ни было, но свадьба заняла весь
город. И жених и невеста были предметом общей зависти. Всем была известна
их жаркая, постоянная любовь, долгие томленья, претерпенные с обеих сторон,
высокие достоинства обоих. Пламенные женщины начертывали заранее то райское
блаженство, которым будут наслаждаться молодые супруги. Но вышло все иначе.
В один год произошла страшная перемена в муже. Ядом подозрительной
ревности, нетерпимостью и неистощимыми капризами отравился дотоле
благородный и прекрасный характер. Он стал тираном и мучителем жены своей
и, чего бы никто не мог предвидеть, прибегнул к самым бесчеловечным
поступкам, даже побоям. В один год никто не мог узнать той женщины, которая
еще недавно блистала и влекла за собою толпы покорных поклонников. Наконец,
не в силах будучи выносить долее тяжелой судьбы своей, она первая
заговорила о разводе. Муж пришел в бешенство при одной мысли о том. В
первом движенье неистовства ворвался он к ней в комнату с ножом и, без
сомнения, заколол бы ее тут же, если бы его не схватили и не удержали. В
порыве исступленья и отчаянья он обратил нож на себя - и в ужаснейших муках
окончил жизнь.
Кроме сих двух примеров, совершившихся в глазах всего общества,
рассказывали множество случившихся в низших классах, которые почти все
имели ужасный конец. Там честный, трезвый человек делался пьяницей; там
купеческий приказчик обворовал своего хозяина; там извозчик, возивший
несколько лет честно, за грош зарезал седока. Нельзя, чтобы такие
происшествия, рассказываемые иногда не без прибавлений, не навели род
какого-то невольного ужаса на скромных обитателей Коломны. Никто не
сомневался о присутствии нечистой силы в этом человеке. Говорили, что он
предлагал такие условия, от которых дыбом поднимались волоса и которых
никогда потом не посмел несчастный передавать другому; что деньги его имеют
прожигающее свойство, раскаляются сами собою и носят какие-то странные
знаки... словом, много было всяких нелепых толков. И замечательно то, что
все это коломенское население, весь этот мир бедных старух, мелких
чиновников, мелких артистов и, словом, всей мелюзги, которую мы только
поименовали, соглашались лучше терпеть и выносить последнюю крайность,
нежели обратиться к страшному ростовщику; находили даже умерших от голода
старух, которые лучше соглашались умертвить свое тело, нежели погубить
душу. Встречаясь с ним на улице, невольно чувствовали страх. Пешеход
осторожно пятился и долго еще озирался после того назад, следя пропадавшую
вдали его непомерную высокую фигуру. В одном уже образе было столько
необыкновенного, что всякого заставало бы невольно приписать ему
сверхъестественное существование. Эти сильные черты, врезанные так глубоко,
как не случается у человека; этот горячий бронзовый цвет лица; эта
непомерная гущина бровей, невыносимые, страшные глаза, даже самые широкие
складки его азиатской одежды - все, казалось, как будто говорило, что пред
страстями, двигавшимися в этом теле, были бледны все страсти других людей.
Отец мой всякий раз останавливался неподвижно, когда встречал его, и всякий
раз не мог удержаться, чтобы не произнести: "Дьявол, совершенный дьявол!"
Но надобно вас поскорее познакомить с моим отцом, который, между прочим,
есть настоящий сюжет этой истории.
Отец мой был человек замечательный во многих отношениях. Это был
художник, каких мало, одно из тех чуд, которых извергает из непочатого лона
своего только одна Русь, художник-самоучка, отыскавший сам в душе своей,
без учителей и школы, правила и законы, увлеченный только одною жаждою
усовершенствованья и шедший, по причинам, может бытъ, неизвестным ему
самому, одною только указанною из души дорогою; одно из тех самородных чуд,
которых часто современники честят обидным словом "невежи" и которые не
охлаждаются от охулений и собственных неудач, получают только новые рвенья
и силы, и уже далеко в душе своей уходят от тех произведений, за которые
получили титло невежи. Высоким внутренным инстинктом почуял он присутствие
мысли в каждом предмете; постигнул сам собой истинное значение слова
"историческая живопись"; постигнул, почему простую головку, простой портрет
Рафаэля, Леонардо да Винчи, Тициана, Корреджио можно назвать историческою
живописью и почему огромная картина исторического содержания все-таки будет
tableau de genre6, несмотря на все притязанья художника на историческую
живопись. И внутреннее чувство, и собственное убеждение обратили кисть его
к христианским предметам, высшей и последней ступени высокого. У него не
было честолюбия или раздражительности, так неотлучной от характера многих
художников. Это был твердый характер, честный, прямой человек, даже грубый,
покрытый снаружи несколько черствой корою, не без некоторой гордости в
душе, отзывавшийся о людях вместе и снисходительно и резко. "Что на них
глядеть, - обыкновенно говорил он, - ведь я не для них работаю. Не в
гостиную понесу я мои картины, их поставят в церковь. Кто поймет меня -
поблагодарит, не поймет - все-таки помолится богу. Светского человека
нечего винить, что он не смыслит живописи; зато он смыслит в картах, знает
толк в хорошем вине, в лошадях, - зачем знать больше барину? Еще, пожалуй,
как попробует того да другого да пойдет умничать, тогда и житья от него не
будет! Всякому свое, всякий пусть занимается своим. По мне, уж лучше тот
человек, который говорит прямо, что он не знает толку, нежели тот, который
корчит лицемера, говорит, будто бы знает то, чего не знает, и только гадит
да портит". Он работал за небольшую плату, то есть за плату, которая была
нужна ему только для поддержанья семейства и для доставленья возможности
трудиться. Кроме того, он ни в каком случае не отказывался помочь другому и
протянуть руку помощи бедному художнику; веровал простой, благочестивой
верою предков, и оттого, может быть, на изображенных им лицах являлось само
собою то высокое выраженье, до которого не могли докопаться блестящие
таланты. Наконец постоянством своего труда и неуклонностью начертанного
себе пути он стал даже приобретать уважение со стороны тех, которые честили
его невежей и доморощенным самоучкой. Ему давали беспрестанно заказы в
церкви, и работа у него не переводилась. Одна из работ заняла его сильно.
Не помню уже, в чем именно состоял сюжет ее, знаю только то - на картине
