ошибки, так что почти вслух вскрикнул "ух!" и перекрестился. В продолжении
каждого месяца он хотя один раз наведывался к Петровичу, чтобы поговорить о
шинели, где лучше купить сукна, и какого цвета, и в какую цену, и хотя
несколько озабоченный, но всегда довольный возвращался домой, помышляя, что
наконец придет же время, когда все это купится и когда шинель будет
сделана. Дело пошло даже скорее, чем он ожидал. Противу всякого чаяния,
директор назначил Акакию Акакиевичу не сорок или сорок пять, а целых
шестьдесят рублей; уж предчувствовал ли он, что Акакию Акакиевичу нужна
шинель, или само собой так случилось, но только у него чрез это очутилось
лишних двадцать рублей. Это обстоятельство ускорило ход дела. Еще
какие-нибудь два-три месяца небольшого голодания - и у Акакии Акакиевича
набралось точно около восьмидесяти рублей. Сердце его, вообще весьма
покойное, начало биться.В первый же день он отправился вместе с Петровичем
в лавки. Купили сукна очень хорошего - и не мудрено, потому что об этом
думали еще за полгода прежде и редкий месяц не заходили в лавки применяться
к ценам; зато сам Петрович сказал, что лучше сукна и не бывает. На
подкладку выбрали коленкору, но такого добротного и плотного, который, по
словам Петровича, был еще лучше шелку и даже на вид казистей и глянцевитей.
Куницы не купили, потому что была, точно, дорога; а вместо ее выбрали
кошку, лучшую, какая только нашлась в лавке, кошку, которую издали можно
было всегда принять за куницу. Петрович провозился за шинелью всего две
недели, потому что много было стеганья, а иначе она была бы готова раньше.
За работу Петрович взял двенадцать рублей - меньше никак нельзя было: все
было решительно шито на шелку, двойным мелким швом, и по всякому шву
Петрович потом проходил собственными зубами, вытесняя ими разные фигуры.
Это было... трудно сказать, в который именно день, но, вероятно, в день
самый торжественнейший в жизни Акакия Акакиевича, когда Петрович принес
наконец шинель. Он принес ее поутру, перед самым тем временем, как нужно
было идти в департамент. Никогда бы в другое время не пришлась так кстати
шинель, потому что начинались уже довольно крепкие морозы и, казалось,
грозили еще более усилиться. Петрович явился с шинелью, как следует
хорошему портному. В лице его показалось выражение такое значительное,
какого Акакий Акакиевич никогда еще не видал. Казалось, он чувствовал в
полной мере, что сделал немалое дело и что вдруг показал в себе бездну,
разделяющую портных, которые подставляют только подкладки и переправляют,
от тех, которые шьют заново. Он вынул шинель из носового платка, в котором
ее принес; платок был только что от прачки, он уже потом свернул его и
положил в карман для употребления. Вынувши шинель, он весьма гордо
посмотрел и, держа в обеих руках, набросил весьма ловко на плеча Акакию
Акакиевичу; потом потянул и осадил ее сзади рукой книзу; потом драпировал
ею Акакия Акакиевича несколько нараспашку. Акакий Акакиевич, как человек в
летах, хотел попробовать в рукава; Петрович помог надеть и в рукава, -
вышло, что и в рукава была хороша. Словом, оказалось, что шинель была
совершенно и как раз впору. Петрович не упустил при сем случае сказать, что
он так только, потому что живет без вывески на небольшой улице и притом
давно знает Акакия Акакиевича, потому взял так дешево; а на Невском
проспекте с него бы взяли за одну только работу семьдесят пять рублей.
Акакий Акакиевич об этом не хотел рассуждать с Петровичем, да и боялся всех
сильных сумм, какими Петрович любил запускать пыль. Он расплатился с ним,
поблагодарил и вышел тут же в новой шинели в департамент. Петрович вышел
вслед за ним и, оставаясь на улице, долго еще смотрел издали на шинель и
потом пошел нарочно в сторону, чтобы, обогнувши кривым переулком, забежать
вновь на улицу и посмотреть еще раз на свою шинель с другой стороны, то
есть прямо в лицо. Между тем Акакий Акакиевич шел в самом праздничном
расположении всех чувств. Он чувствовал всякий миг минуты, что на плечах
его новая шинель, и несколько раз даже усмехнулся от внутреннего
удовольствия. В самом деле, две выгоды: одно то, что тепло, а другое, что
хорошо. Дороги он не приметил вовсе и очутился вдруг в департаменте; в
швейцарской он скинул шинель, осмотрел ее кругом и поручил в особенный
надзор швейцару. Неизвестно, каким образом в департаменте все вдруг узнали,
что у Акакия Акакиевича новая шинель и что уже капота более не существует.
Все в ту же минуту выбежали в швейцарскую смотреть новую шинель Акакия
Акакиевича. Начали поздравлять его, приветствовать, так что тот сначала
толъко улыбался, а потом сделалось ему даже стыдно. Когда же все, приступив
к нему, стали говорить, что нужно вспрыснуть новую шинель и что, по крайней
мере, он должен задать им всем вечер, Акакий Акакиевич потерялся
совершенно, не знал, как ему быть, что такое отвечать и как отговориться.
Он уже минут через несколько, весь закрасневшись, начал было уверять
довольно простодушно, что это совсем не новая шинель, что это так, что это
старая шинель. Наконец один из чиновников, какой-то даже помощник
столоначальника, вероятно для того, чтобы показать, что он ничуть не гордец
и знается даже с низшими себя, сказал: "Так и быть, я вместо Акакия
Акакиевича даю вечер и прошу ко мне сегодня на чай: я же, как нарочно,
сегодня именинник". Чиновники, натурально, тут же поздравили помощника
столоначальника и приняли с охотою предложение. Акакий Акакиевич начал было
отговариваться, но все стали говорить, что неучтиво, что просто стыд и
срам, и он уж никак не мог отказаться. Впрочем, ему потом сделалось
приятно, когда вспомнил, что он будет иметь чрез то случай пройтись даже и
ввечеру в новой шинели. Этот весь день был для Акакия Акакиевича точно
самый большой торжественный праздник. Он возвратился домой в самом
счастливом расположении духа, скинул шинель и повесил ее бережно на стене,
налюбовавшись еще раз сукном и подкладкой, и потом нарочно вытащил, для
сравненья, прежний капот свой, совершенно расползшийся. Он взглянул на
него, и сам даже засмеялся: такая была далекая разница! И долго еще потом
за обедом он все усмехался, как только приходило ему на ум положение, в
котором находился капот. Пообедал он весело и после обеда уж ничего не
писал, никаких бумаг, а так немножко посибаритствовал на постели, пока не
потемнело. Потом, не затягивая дела, оделся, надел на плеча шинель и вышел
на улицу. Где именно жил пригласивший чиновник, к сожалению, не можем
сказать: память начинает нам сильно изменять, и вс°, что ни есть в
Петербурге, все улицы и домы слились и смешались так в голове, что весьма
трудно достать оттуда что-нибудь в порядочном виде. Как бы то ни было, но
верно, по крайней мере, то, что чиновник жил в лучшей части города, - стало
быть, очень не близко от Акакия Акакиевича. Сначала надо было Акакию
Акакиевичу пройти кое-какие пустынные улицы с тощим освещением, но по мере
приближения к квартире чиновника улицы становились живее, населенней и
сильнее освещены. Пешеходы стали мелькать чаще, начали попадаться и дамы,
красиво одетые, на мужчинах попадались бобровые воротники, реже встречались
ваньки с деревянными решетчатыми своими санками, утыканными позолоченными
гвоздочками, - напротив, все попадались лихачи в малиновых бархатных
шапках, с лакированными санками, с медвежьими одеялами, и пролетали улицу,
визжа колесами по снегу, кареты с убранными козлами. Акакий Акакиевич
глядел на все это, как на новость. Он уже несколько лет не выходил по
вечерам на улицу. Остановился с любопытством перед освещенным окошком
магазина посмотреть на картину, где изображена была какая-то красивая
женщина, которая скидала с себя башмак, обнаживши, таким образом, всю ногу,
очень недурную; а за спиной ее, из дверей другой комнаты, выставил голову
какой-то мужчина с бакенбардами и красивой эспаньолкой под губой. Акакий
Акакиевич покачнул головой и усмехнулся и потом пошел своею дорогою. Почему
он усмехнулся, потому ли, что встретил вещь вовсе не знакомую, но о
которой, однако же, все-таки у каждого сохраняется какое-то чутье, или
подумал он, подобно многим другим чиновникам, следующее: "Ну, уж эти
французы! что и говорить, уж ежели захотят что-нибудь того, так уж точно
того..." А может быть, даже и этого не подумал - ведь нельзя же залезть в
душу человека и узнать все, что он ни думает. Наконец достигнул он дома, в
котором квартировал помощник столоначальника. Помощник столоначальника жил
на большую ногу: на лестнице светил фонарь, квартира была во втором этаже.
Вошедши в переднюю, Акакий Акакиевич увидел на полу целые ряды калош. Между
ними, посреди комнаты, стоял самовар, шумя и испуская клубами пар. На
стенах висели все шинели да плащи, между которыми некоторые были даже с
бобровыми воротниками или с бархатными отворотами. За стеной был слышен шум
и говор, которые вдруг сделались ясными и звонкими, когда отворилась дверь
и вышел лакей с подносом, уставленным опорожненными стаканами, сливочником
и корзиною сухарей. Видно, что уж чиновники давно собрались и выпили по
первому стакану чаю. Акакий Акакиевич, повесивши сам шинель свою, вошел в
комнату, и перед ним мелькнули в одно время свечи, чиновники, трубки, столы
для карт, и смутно поразили слух его беглый, со всех сторон подымавшийся
разговор и шум передвигаемых стульев. Он остановился весьма неловко среди
комнаты, ища и стараясь придумать, что ему сделать. Но его уже заметили,
приняли с криком, и все пошли тот же час в переднюю и вновь осмотрели его
шинель. Акакий Акакиевич хотя было отчасти и сконфузился, но, будучи
человеком чистосердечным, не мог не порадоваться, видя, как все похвалили
шинель. Потом, разумеется, все бросили и его и шинель и обратились, как
водится, к столам, назначенным для виста. Все это: шум, говор и толпа
людей, - все это было как-то чудно Акакию Акакиевичу. Он просто не знал,
как ему быть, куда деть руки, ноги и всю фигуру свою; наконец подсел он к
игравшим, смотрел в карты, засматривал тому и другому в лица и чрез
несколько времени начал зевать, чувствовать, что скучно, тем более что уж
давно наступило то время, в которое он, по обыкновению, ложился спать. Он
хотел проститься с хозяином, но его не пустили, говоря, что непременно надо
выпить в честь обновки по бокалу шампанского. Через час подали ужин,
состоявший из винегрета, холодной телятины, паштета, кондитерских пирожков
и шампанского. Акакия Акакиевича заставили выпить два бокала, после которых
он почувствовал, что в комнате сделалось веселее, однако ж никак не мог
позабыть, что уже двенадцать часов и что давно пора домой. Чтобы как-нибудь
не вздумал удерживать хозяин, он вышел потихоньку из комнаты, отыскал в
передней шинель, которую не без сожаления увидел лежавшею на полу, стряхнул
ее, снял с нее всякую пушинку, надел на плеча и опустился по лестнице на
улицу. На улице все еще было светло. Кое-какие мелочные лавчонки, эти
бессменные клубы дворовых и всяких людей, были отперты, другие же, которые
были заперты, показывали, однако ж, длинную струю света во всю дверную
щель, означавшую, что они не лишены еще общества и, вероятно, дворовые
служанки или слуги еще доканчивают свои толки и разговоры, повергая своих
господ в совершенное недоумение насчет своего местопребывания. Акакий
Акакиевич шел в веселом расположении духа, даже подбежал было вдруг,
неизвестно почему, за какою-то дамою, которая, как молния, прошла мимо и у
которой всякая часть тела была исполнена необыкновенного движения. Но,
однако ж, он тут же остановился и пошел опять по-прежнему очень тихо,
подивясь даже сам неизвестно откуда взявшейся рыси. Скоро потянулись перед
ним те пустынные улицы, которые даже и днем не так веселы, а тем более
вечером. Теперь они сделались еще глуше и уединеннее: фонари стали мелькать
реже - масла, как видно, уже меньше отпускалось; пошли деревянные домы,
заборы; нигде ни души; сверкал только один снег по улицам, да печально
