оказываться чаще, и наконец все это обратилось в самую ужасную болезнь.
Жестокая горячка, соединенная с самою быстрою чахоткою, овладела им так
свирепо, что в три дня оставалась от него одна тень только. К этому
присоединились все признаки безнадежного сумасшествия. Иногда несколько
человек не могли удержать его. Ему начали чудиться давно забытые, живые
глаза необыкновенного портрета, и тогда бешенство его было ужасно. Все
люди, окружавшие его постель, казались ему ужасными портретами. Он двоился,
четверился в его глазах; все стены казались увешаны портретами, вперившими
в него свои неподвижные, живые глаза. Страшные портреты глядели с потолка,
с полу, комната расширялась и продолжалась бесконечно, чтобы более вместить
этих неподвижных глаз. Доктор, принявший на себя обязанность его пользовать
и уже несколько наслышавшийся о странной его истории, старался всеми силами
отыскать тайное отношение между грезившимися ему привидениями и
происшествиями его жизни, но ничего не мог успеть. Больной ничего не
понимал и не чувствовал, кроме своих терзаний, и издавал одни ужасные вопли
и непонятные речи. Наконец жизнь его прервалась в последнем, уже
безгласном, порыве страдания. Труп его был страшен. Ничего тоже не могли
найти от огромных его богатств; но, увидевши изрезанные куски тех высоких
произведений искусства, которых цена превышала миллионы, поняли ужасное их
употребление.
Часть II
Множество карет, дрожек и колясок стояло перед подъездом дома, в
котором производилась аукционная продажа вещей одного из тех богатых
любителей искусств, которые сладко продремали всю жизнь свою, погруженные в
зефиры и амуры, которые невинно прослыли меценатами и простодушно издержали
для этого миллионы, накопленные их основательными отцами, а часто даже
собственными прежними трудами. Таких меценатов, как известно, теперь уже
нет, и наш ХIХ век давно уже приобрел скучную физиономию банкира,
наслаждающегося своими миллионами только в виде цифр, выставляемых на
бумаге. Длинная зала была наполнена самою пестрою толпой посетителей,
налетевших, как хищные птицы на неприбранное тело. Тут была целая флотилия
русских купцов из Гостиного двора и даже толкучего рынка, в синих немецких
сюртуках. Вид их и выраженье лиц были здесь как-то тверже, вольнее и не
означались той приторной услужливостью, которая так видна в русском купце,
когда он у себя в лавке перед покупщиком. Тут они вовсе не чинились,
несмотря на то что в этой же зале находилось множество тех аристократов,
перед которыми они в другом месте готовы были своими поклонами смести пыль,
нанесенную своими же сапогами. Здесь они были совершенно развязны, щупали
без церемонии книги и картины, желая узнать доброту товара, и смело
перебивали цену, набавляемую графами-знатоками. Здесь были многие
необходимые посетители аукционов, постановившие каждый день бывать в нем
вместо завтрака; аристократы-знатоки, почитавшие обязанностью не упустить
случая умножить свою коллекцию и не находившие другого занятия от 12 до 1
часа; наконец, те благородные господа, которых платья и кармены очень худы,
которые являются ежедневно без всякой корыстолюбивой цели, но единственно,
чтобы посмотреть, чем что кончится, кто будет давать больше, кто меньше,
кто кого перебьет и за кем что останется. Множество картин было разбросано
совершенно без всякого толку; с ними были перемешаны и мебели, и книги с
вензелями прежнего владетеля, может быть, не имевшего вовсе похвального
любопытства в них заглядывать. Китайские вазы, мраморные доски для столов,
новые и старые мебели с выгнутыми линиями, с грифами, сфинксами и львиными
лапами, вызолоченные и без позолоты, люстры, кенкеты - все было навалено, и
вовсе не в таком порядке, как в магазинах. Все представляло какой-то хаос
искусств. Вообще ощущаемое нами чувство при виде аукциона страшно: в нем
все отзывается чем-то похожим на погребальную процессию. Зал, в котором он
производится, всегда как-то мрачен; окна, загроможденные мебелями и
картинами, скупо изливают свет, безмолвие, разлитое на лицах, и
погребальный голос аукциониста, постукивающего молотком и отпевающего
панихиду бедным, так странно встретившимся здесь искусствам. Все это,
кажется, усиливает еще более странную неприятность впечатленья.
Аукцион, казалось, был в самом разгаре. Целая толпа порядочных людей,
сдвинувшись вместе, хлопотала о чем-то наперерыв. Со всех сторон
раздававшиеся слова: "Рубль, рубль, рубль", - не давали времени аукционисту
повторять надбавляемую цену, которая уже возросла вчетверо больше
объявленной. Обступившая толпа хлопотала из-за портрета, который не мог не
остановить всех, имевших сколько-нибудь понятия в живописи. Высокая кисть
художника выказывалась в нем очевидно. Портрет, по-видимому, уже несколько
раз был ресторирован и поновлен и представлял смуглые черты какого-то
азиатца в широком платье, с необыкновенным, странным выраженьем в лица; но
более всего обступившие были поражены необыкновенной живостью глаз. Чем
более всматривались в них, тем более они, казалось, устремлялись каждому
вовнутрь. Эта странность, этот необыкновенный фокус художника заняли
вниманье почти всех. Много уже из состязавшихся о нем отступились, потому
что цену набили неимоверную. Остались только два известные аристократа,
любители живописи, не хотевшие ни за что отказаться от такого приобретенья.
Они горячились и набили бы, вероятно, цену до невозможности, если бы вдруг
один из тут же рассматривавших не произнес:
- Позвольте мне прекратить на время ваш спор. Я, может быть, более,
нежели всякий другой, имею право на этот портрет.
Слова эти вмиг обратили на него внимание всех. Это был стройный
человек, лет тридцати пяти, с длинными черными кудрями. Приятное лицо,
исполненное какой то светлой беззаботности, показывало душу, чуждую всех
томящих светских потрясений; в наряде его не было никаких притязаний на
моду: все показывало в нем артиста. Это был, точно, художник Б., знаемый
лично многими из присутствовавших.
- Как ни странным вам покажутся слова мои, - продолжал он, видя
устремившееся на себя всеобщее внимание, - но если вы решитесь выслушать
небольшую историю, может быть, вы увидите, что я был вправе произнести их.
Все меня уверяют, что портрет есть тот самый, которого я ищу.
Весьма естественное любопытство загорелось почти на лицах всех, и
самый аукционист, разинув рот, остановился с поднятым в руке молотком,
приготовляясь слушать. В начале рассказа многие обращались невольно глазами
к портрету, но потом все вперились в одного рассказчика, по мере того как
рассказ его становился занимательней.
- Вам известна та часть города, которую называют Коломною.- Так он
начал. - Тут все непохоже на другие части Петербурга; тут не столица и не
провинция; кажется, слышишь, перейдя в коломенские улицы, как оставляют
тебя всякие молодые желанья и порывы. Сюда не заходит будущее, здесь все
тишина и отставка, все, что осело от столичного движенья. Сюда переезжают
на житье отставные чиновники, вдовы, небогатые люди, имеющие знакомство с
сенатом и потому осудившие себя здесь почти на всю жизнь; выслужившиеся
кухарки, толкающиеся целый день на рынках, болтающие вздор с мужиком в
мелочной лавочке и забирающие каждый день на пять копеек кофию да на четыре
сахару, и, наконец, весь тот разряд людей, который можно назвать одним
словом: пепельный, - людей, которые с своим платьем, лицом, волосами,
глазами имеют какую-то мутную, пепельную наружность, как день, когда нет на
небе ни бури, ни солнца, а бывает просто ни се ни то: сеется туман и
отнимает всякую резкость у предметов. Сюда можно причислить отставных
театральных капельдинеров, отставных титулярных советников, отставных
питомцев Марса с выколотым глазом и раздутою губою. Эти люди вовсе
бесстрастны: идут, ни на что не обращая глаз, молчат, ни о чем не думая. В
комнате их не много добра; иногда просто штоф чистой русской водки, которую
они однообразно сосут весь день без всякого сильного прилива в голове,
возбуждаемого сильным приемом, какой обыкновенно любит задавать себе по
воскресным дням молодой немецкий ремесленник, этот удалец Мещанской улицы,
один владеющий всем тротуаром, когда время перешло за двенадцать часов
ночи.
Жизнь к Коломне страх уединенна: редко покажется карета, кроме разве
той, в которой ездят актеры, которая громом, звоном и бряканьем своим одна
смущает всеобщую тишину. Тут вс° пешеходы; извозчик весьма часто без седока
плетется, таща сено для бородатой лошаденки своей. Квартиру можно сыскать
за пять рублей в месяц, даже с кофием поутру. Вдовы, получающие пенсион,
тут самые аристократические фамилии; они ведут себя хорошо, метут часто
свою комнату, толкуют с приятельницами о дороговизне говядины и капусты;
при них часто бывает молоденькая дочь, молчаливое, безгласное, иногда
миловидное существо, гадкая собачонка и стенные часы с печально
постукивающим маятником. Потом следуют актеры, которым жалованье не
позволяет выехать из Коломны, народ свободный, как все артисты, живущие для
наслажденья. Они, сидя в халатах, чинят пистолет, клеют из картона всякие
вещицы, полезные для дома, играют с пришедшим приятелем в шашки и карты, и
так проводят утро, делая почти то же ввечеру, с присоединеньем кое-когда
пунша. После сих тузов и аристократства Коломны следует необыкновенная
дробь и мелочь. Их так же трудно поименовать, как исчислить то множество
насекомых, которое зарождается в старом уксусе. Тут есть старухи, которые
молятся; старухи, которые пьянствуют; старухи, которые и молятся и
пьянствуют вместе; старухи, которые перебиваются непостижимыми средствами,
как муравьи - таскают с собою старое тряпье и белье от Калинкина мосту до
толкучего рынка, с тем чтобы продать его там за пятнадцать копеек; словом,
часто самый несчастный осадок человечества, которому бы ни один
благодетельный политический эконом не нашел средств улучшить состояние.
Я для того привел их, чтобы показать вам, как часто этот народ
находится в необходимости искать одной только внезапной, временной помощи,
прибегать к займам; и тогда поселяются между ними особого рода ростовщики,
снабжающие небольшими суммами под заклады и за большие проценты. Эти
небольшие ростовщики бывают в несколько раз бесчувственней всяких больших,
потому что возникают среди бедности и ярко выказываемых нищенских
лохмотьев, которых не видит богатый ростовщик, имеющий дело только с
приезжающими в каретах. И потому уже слишком рано умирает в душах их всякое
чувство человечества. Между такими ростовщиками был один... но не мешает
вам сказать, что происшествие, о котором я принялся рассказать, относится к
прошедшему веку, именно к царствованию покойной государыни Екатерины
Второй. Вы можете сами понять, что самый вид Коломны и жизнь внутри ее
должны были значительно измениться. Итак, между ростовщиками был один -
существо во всех отношениях необыкновенное, поселившееся уже давно в сей
части города. Он ходил в широком азиатском наряде; темная краска лица
указывала на южное его происхождение, но какой именно был он нации: индеец,
грек, персиянин, об этом никто не мог сказать наверно. Высокий, почти
необыкновенный рост, смуглое, тощее, запаленное лицо и какой-то непостижимо
страшный цвет его, большие, необыкновенного огня глаза, нависнувшие густые
брови отличали его сильно и резко от всех пепельных жителей столицы. Самое
жилище его не похоже было на прочие маленькие деревянные домики. Это было
каменное строение, вроде тех, которых когда-то настроили вдоволь генуэзские
купцы, - с неправильными, неравной величины окнами, с железными ставнями и
засовами. Этот ростовщик отличался от других ростовщиков уже тем, что мог
снабдить какою угодно суммою всех, начиная от нищей старухи до
расточительного придворного вельможи. Пред домом его показывались часто
самые блестящие экипажи, из окон которых иногда глядела голова роскошной
