сердился на темноту и даже на самую нитку, ворча вполголоса: "Не лезет,
варварка; уела ты меня, шельма этакая!" Акакию Акакиевичу было неприятно,
что он пришел именно в ту минуту, когда Петрович сердился: он любил
что-либо заказывать Петровичу тогда, когда последний был уже несколько под
куражем, или, как выражалась жена его, "осадился сивухой, одноглазый черт".
В таком состоянии Петрович обыкновенно очень охотно уступал и соглашался,
всякий раз даже кланялся и благодарил. Потом, правда, приходила жена,
плачусь, что муж-де был пьян и потому дешево взялся; но гривенник, бывало,
один прибавишь, и дело в шляпе. Теперь же Петрович был, казалось, в трезвом
состоянии, а потому крут, несговорчив и охотник заламливать черт знает
какие цены. Акакий Акакиевич смекнул это и хотел было уже, как говорится,
на попятный двор, но уж дело было начато. Петрович прищурил на него очень
пристально свой единственный глаз, и Акакий Акакиевич невольно выговорил:
- Здравствуй, Петрович!
- Здравствовать желаю, судырь, - сказал Петрович и покосил свой глаз
на руки Акакия Акакиевича, желая высмотреть, какого рода добычу тот нес.
- А я вот к тебе, Петрович, того...
Нужно знать, что Акакий Акакиевич изъяснялся большею частью
предлогами, наречиями и, наконец, такими частицами, которые решительно не
имеют никакого значения. Если же дело было очень затруднительно, то он даже
имел обыкновение совсем не оканчивать фразы, так что весьма часто, начавши
речь словами: "Это, право, совершенно того..." - а потом уже и ничего не
было, и сам он позабывал, думая, что все уже выговорил.
- Что ж такое? - сказал Петрович и обсмотрел в то же время своим
единственным глазом весь вицмундир его, начиная с воротника до рукавов,
спинки, фалд и петлей, - что все было ему очень знакомо, потому что было
собственной его работы. Таков уж обычай у портных: это первое, что он
сделает при встрече.
- А я вот того, Петрович... шинель-то, сукно... вот видишь, везде в
других местах, совсем крепкое, оно немножко запылилось, и кажется, как
будто старое, а оно новое, да вот только в одном месте немного того... на
спине, да еще вот на плече одном немного попротерлось, да вот на этом плече
немножко - видишь, вот и все. И работы немного...
Петрович взял капот, разложил его сначала на стол, рассматривал долго,
покачал головою и полез рукою на окно за круглой табакеркой с портретом
какого-то генерала, какого именно, неизвестно, потому что место, где
находилось лицо, было проткнуто пальцем и потом заклеено четвероугольным
лоскуточком бумажки. Понюхав табаку, Петрович растопырил капот на руках и
рассмотрел его против света и опять покачал головою. Потом обратил его
подкладкой вверх и вновь покачал, вновь снял крышку с генералом, заклеенным
бумажкой, и, натащивши в нос табаку, закрыл, спрятал табакерку и наконец
сказал:
- Нет, нельзя поправить: худой гардероб!
У Акакия Акакиевича при этих словах екнуло сердце.
- Отчего же нельзя, Петрович? - сказал он почти умоляющим голосом
ребенка, - ведь только всего что на плечах поистерлось, ведь у тебя есть же
какие-нибудь кусочки...
- Да кусочки-то можно найти, кусочки найдутся, - сказал Петрович, - да
нашить-то нельзя: дело совсем гнилое, тронешь иглой - а вот уж оно и
ползет.
- Пусть ползет, а ты тотчас заплаточку.
- Да заплаточки не на чем положить, укрепиться ей не за что, подержка
больно велика. Только слава что сукно, а подуй ветер, так разлетится.
- Ну, да уж прикрепи. Как же этак, право, того!..
- Нет, - сказал Петрович решительно, - ничего нельзя сделать. Дело
совсем плохое. Уж вы лучше, как придет зимнее холодное время, наделайте из
нее себе онучек, потому что чулок не греет. Это немцы выдумали, чтобы
побольше себе денег забирать (Петрович любил при случае кольнуть немцев); а
шинель уж, видно, вам придется новую делать.
При слове "новую" у Акакия Акакиевича затуманило в глазах, и все, что
ни было в комнате, так и пошло пред ним путаться. Он видел ясно одного
только генерала с заклеенным бумажкой лицом, находившегося на крышке
Петровичевой табакерки.
- Как же новую? - сказал он, все еще как будто находясь во сне, - ведь
у мепя и денег на это нет.
- Да, новую, - сказал с варварским спокойствием Петрович.
- Ну, а если бы пришлось новую, как бы она того...
- То есть что будет стоить?
- Да.
- Да три полсотни с лишком надо будет приложить, - сказал Петрович и
сжал при этом значительно губы. Он очень любил сильные эффекты, любил вдруг
как-нибудь озадачить совершенно и потом поглядеть искоса, какую озадаченный
сделает рожу после таких слов.
- Полтораста рублей за шинель! - вскрикнул бедпый Акакий Акакиевич,
вскрикнул, может быть, в первый раз от роду, ибо отличался всегда тихостью
голоса.
- Да-с, - сказал Петрович, - да еще какова шинель. Если положить на
воротник куницу да пустить капишон на шелковой подкладке, так и в двести
войдет.
- Петрович, пожалуйста, - говорил Акакий Акакиевич умоляющим голосом,
не слыша и не стараясь слышать сказанных Петровичем слов и всех его
эффектов, - как-нибудь поправь, чтобы хоть сколько-нибудь еще послужила.
- Да нет, это выйдет: и работу убивать и деньги попусту тратить, -
сказал Петрович, и Акакий Акакиевич после таких слов вышел совершенно
уничтоженный.
А Петрович по уходе его долго еще стоял, значительно сжавши губы и не
принимаясь за работу, будучи доволен, что и себя не уронил, да и портного
искусства тоже не выдал.
Вышед на улицу, Акакий Акакиевич был как во сне. "Этаково-то дело
этакое, - говорил он сам себе, - я, право, и не думал, чтобы оно вышло
того...- а потом, после некоторого молчания, прибавил: - Так вот как!
наконец вот что вышло, а я, право, совсем и предполагать не мог, чтобы оно
было этак". Засим последовало опять долгое молчание, после которого он
произнес: "Так этак-то! вот какое уж, точно, никак неожиданное, того...
этого бы никак... этакое-то обстоятельство!" Сказавши это, он, вместо того
чтобы идти домой, пошел совершенно в противную сторону, сам того не
подозревая. Дорогою задел его всем нечистым своим боком трубочист и
вычернил все плечо ему; целая шапка извести высыпалась на него с верхушки
строившегося дома. Он ничего этого не заметил, и потом уже, когда
натолкнулся на будочника, который, поставя около себя свою алебарду,
натряхивал из рожка на мозолистый кулак табаку, тогда только немного
очнулся, и то потому, что будочник сказал: "Чего лезешь в самое рыло, разве
нет тебе трухтуара?" Это заставало его оглянуться и поворотить домой. Здесь
только он начал собирать мысли, увидел в ясном и настоящем виде свое
положение, стал разговаривать с собою уже не отрывисто, но рассудительно и
откровенно, как с благоразумным приятелем, с которым можно поговорить о
деле, самом сердечном и близком. "Ну нет, - сказал Акакий Акакиевич, -
теперь с Петровичем нельзя толковать: он теперь того... жена, видно,
как-нибудь поколотила его. А вот я лучше приду к нему в воскресный депь
утром: он после канунешной субботы будет косить глазом и заспавшись, так
ему нужно будет опохмелиться, а жена денег не даст, а в это время я ему
гривенничек и того, в руку, он и будет сговорчивее и шинель тогда и
того..." Так рассудил сам с собою Акакий Акакиевич, ободрил себя и дождался
первого воскресенья, и, увидев издали, что жена Петровича куда-то выходила
из дому, он прямо к нему. Петрович, точно, после субботы сильно косил
глазом, голову держал к полу и был совсем заспавшись; но при всем том, как
только узнал, в чем дело, точно как будто его черт толкнул. "Нельзя, -
сказал, - извольте заказать новую". Акакий Акакиевич тут-то и всунул ему
гривенничек. "Благодарствую. сударь, подкреплюсь маленечко за ваше
здоровье, - сказал Петрович, - а уж об шинели не извольте беспокоиться: она
ни на какую годность не годится. Новую шинель уж я вам сошью на славу, уж
на этом постоим".
Акакий Акакиевич еще было насчет починки, но Петрович не дослышал и
сказал: "Уж новую я вам сошью беспримерно, в этом извольте положиться,
старанье приложим. Можно будет даже так, как пошла мода: воротник будет
застегиваться на серебряные лапки под аплике".
Тут-то увидел Акакий Акакиевич, что без новой шинели нельзя обойтись,
и поник совершенно духом. Как же, в самом деле, на что, на какие деньги ее
сделать? Конечно, можно бы отчасти положиться на будущее награждение к
празднику, но эти деньги давно уж размещены и распределены вперед.
Требовалось завести новые панталоны, заплатить сапожнику старый долг за
приставку новых головок к старым голенищам, да следовало заказать швее три
рубахи да штуки две того белья, которое неприлично называть в печатном
слоге, - словом, все деньги совершенно должны были разойтися; и если бы
даже директор был так милостив, что вместо сорока рублей наградных
определил бы сорок пять или пятьдесят, то все-таки останется какой-нибудь
самый вздор, который в шинельном капитале будет капля в море. Хотя,
конечно, он знал, что за Петровичем водилась блажь заломить вдруг черт
знает какую непомерную цену, так что уж, бывало, сама жена не могла
удержаться, чтобы не вскрикнуть: "Что ты с ума сходишь, дурак такой! В
другой раз ни за что возьмет работать, а теперь разнесла его нелегкая
запросить такую цену, какой и сам не стоит". Хотя, конечно, он знал, что
Петрович и за восемьдесят рублей возьмется сделать; однако все же откуда
взять эти восемьдесят рублей? Еще половину можно бы найти: половина бы
отыскалась; может быть, даже немножко и больше; но где взять другую
половину?.. Но прежде читателю должно узнать, где взялась первая половина.
Акакий Акакиевич имел обыкновение со всякого истрачиваемого рубля
откладывать по грошу в небольшой ящичек, запертый на ключ, с прорезанною в
крышке дырочкой для бросания туда денег. По истечении всякого полугода он
ревизовал накопившуюся медную сумму и заменял ее мелким серебром. Так
продолжал он с давних пор, и, таким образом, в продолжении нескольких лет
оказалось накопившейся суммы более чем на сорок рублей. Итак, половина была
в руках; но где же взять другую половину? Где взять другие сорок рублей?
Акакий Акакиевич думал, думал и решил, что нужно будет уменьшить
обыкновенные издержки, хотя, по крайней мере, в продолжение одного года:
изгнать употребление чаю по вечерам, не зажигать по вечерам свечи, а если
что понадобится делать, идти в комнату к хозяйке и работать при ее свечке;
ходя по улицам, ступать как можно легче и осторожнее, по камням и плитам,
почти на цыпочках, чтобы таким образом не истереть скоровременно подметок;
как можно реже отдавать прачке мыть белье, а чтобы не занашивалось, то
всякий раз, приходя домой, скидать его и оставаться в одном только
демикотоновом халате, очень давнем и щадимом даже самим временем. Надобно
сказать правду, что сначала ему было несколько трудно привыкнуть к таким
ограничениям, но потом как-то привыклось и пошло на лад; даже он совершенно
приучился голодать по вечерам; но зато он питался духовно, нося в мыслях
своих вечную идею будущей шинели. С этих пор как будто самое существование
его сделалось как-то полнее, как будто бы он женился, как будто какой-то
другой человек присутствовал с ним, как будто он был не один, а какая-то
приятная подруга жизни согласилась с ним проходить вместе жизненную дорогу,
- и подруга эта была не кто другая, как та же шинель на толстой вате, на
крепкой подкладке без износу. Он сделался как-то живее, даже тверже
характером, как человек, который уже определил и поставил себе цель. С лица
и с поступков его исчезло само собою сомнение, нерешительность - словом,
все колеблющиеся и неопределенные черты. Огонь порою показывался в глазах
его, в голове даже мелькали самые дерзкие и отважные мысли: не положить ли,
точно, куницу на воротник? Размышления об этом чуть не навели на него
рассеянности. Один раз, переписывая бумагу, он чуть было даже не сделал
