терпенья и того непостижимого самоотверженья, которому примеры можно разве
найти в одних житиях святых. Таким образом долго, в продолжение нескольких
лет, изнурял он свое тело, подкрепляя его в то же время живительною силою
молитвы. Наконец в один день пришел он в обитель и сказал твердо
настоятелю: "Теперь я готов. Если богу угодно, я совершу свой труд".
Предмет, взятый им, было рождество Иисуса. Целый год сидел он за ним, не
выходя из своей кельи, едва питая себя суровой пищей, молясь беспрестанно.
По истечении года картина была готова. Это было, точно, чудо кисти. Надобно
знать, что ни братья, ни настоятель не имели больших сведений в живописи,
но все были поражены необыкновенной святостью фигур. Чувство божественного
смиренья и кротости в лице пречистой матери, склонившейся над младенцем,
глубокий разум в очах божественного младенца, как будто уже что-то
прозревающих вдали, торжественное молчанье пораженных божественным чадом
царей, повергнувшихся к ногам его, и, наконец, святая, невыразимая тишина,
обнимающая всю картину, - все это предстало в такой согласной силе и
могуществе красоты, что впечатленье было магическое. Вся братья поверглась
на колена пред новым образом, и умиленный настоятель произнес: "Нет, нельзя
человеку с помощью одного человеческого искусства произвести такую картину:
святая, высшая сила водила твоею кистью, и благословенье небес почило на
труде твоем".
В это время окончил я свое ученье в Академии, получил золотую медаль и
вместе с нею радостную надежду на путешествие в Италию - лучшую мечту
двадцатилетнего художника. Мне оставалось только проститься с моим отцом, с
которым уже двенадцать лет я расстался. Признаюсь, даже самый образ его
давно исчезнул из моей памяти. Я уже несколько наслышался о суровой
святости его жизни и заранее воображал встретить черствую наружность
отшельника, чуждого всему в мире, кроме своей кельи и молитвы, изнуренного,
высохшего от вечного поста и бденья. Но как же я изумился, когда предстал
предо мною прекрасный, почти божественный старец! И следов измождения не
было заметно на его лице: оно сияло светлостью небесного веселия. Белая,
как снег, борода и тонкие, почти воздушные волосы такого же серебристого
цвета рассыпались картинно по груди и по складкам его черной рясы и падали
до самого вервия, которым опоясывалась его убогая монашеская одежда; но
более всего изумительно было для меня услышать из уст его такие слова и
мысли об искусстве, которые, признаюсь, я долго буду хранить в душе и желал
бы искренно, чтобы всякий мой собрат сделал то же.
- Я ждал тебя, сын мой, - сказал он, когда я подошел к его
благословенью.- Тебе предстоит путь, по которому отныне потечет жизнь твоя.
Путь твой чист, не совратись с него. У тебя есть талант; талант есть
драгоценнейший дар бога - не погуби его. Исследуй, изучай все, что ни
видишь, покори вс° кисти, но во всем умей находить внутреннюю мысль и пуще
всего старайся постигнуть высокую тайну созданья. Блажен избранник,
владеющий ею. Нет ему низкого предмета в природе. В ничтожном
художник-создатель так же велик, как и в великом; в презренном у него уже
нет презренного, ибо сквозит невидимо сквозь него прекрасная душа
создавшего, и презренное уже получило высокое выражение, ибо протекло
сквозь чистилище его души. Намек о божественном, небесном рае заключен для
человека в искусстве, и по тому одному оно уже выше всего. И во сколько раз
торжественный покой выше всякого волненья мирского; во сколько раз творенье
выше разрушенья; во сколько раз ангел одной только чистой невинностью
светлой души своей выше всех несметных сил и гордых страстей сатаны, - во
столько раз выше всего, что ни есть на свете, высокое созданье искусства.
Все принеси ему в жертву и возлюби его всей страстью. Не страстью, дышащей
земным вожделением, но тихой небесной страстью; без нее не властен человек
возвыситься от земли и не может дать чудных звуков успокоения. Ибо для
успокоения и примирения всех нисходит в мир высокое созданье искусства. Оно
не может поселить ропота в душе, но звучащей молитвой стремится вечно к
богу. Но есть минуты, темные минуты...
Он остановился, и я заметил, что вдруг омрачился светлый лик его, как
будто бы на него набежало какое-то мгновенное облако.
- Есть одно происшествие в моей жизни, - сказал он. - Доныне я не могу
понять, что' был тот странный образ, с которого я написал изображение. Это
было точно какое-то дьявольское явление. Я знаю, свет отвергает
существованье дьявола, и потому не буду говорить о нем. Но скажу только,
что я с отвращением писал его, я не чувствовал в то время никакой любви к
своей работе. Насильно хотел покорить себя и бездушно, заглушив все, быть
верным природе. Это не было созданье искусства, и потому чувства, которые
объемлют всех при взгляде на него, суть уже мятежные чувства, тревожные
чувства, - не чувства художника, ибо художник и в тревоге дышит покоем. Мне
говорили, что портрет этот ходит по рукам и рассеивает томительные
впечатленья, зарождая в художнике чувство зависти, мрачной ненависти к
брату, злобную жажду производить гоненья и угнетенья. Да хранит тебя
всевышний от сих страстей! Нет их страшнее. Лучше вынести всю горечь
возможных гонений, нежели нанести кому-либо одну тень гоненья. Спасай
чистоту души своей. Кто заключил в себе талант, тот чаще всех должен быть
душою. Другому простится многое, но ему не простится. Человеку, который
вышел из дому в светлой праздничной одежде, стоит только быть обрызнуту
одним пятном грязи из-под колеса, и уже весь народ обступил его, и
указывает на него пальцем, и толкует об его неряшестве, тогда как тот же
народ не замечает множества пятен на других проходящих, одетых в будничные
одежды. Ибо на будничных одеждах не замечаются пятна.
Он благословил меня и обнял. Никогда в жизни не был я так возвышенно
подвигнут. Благоговейно, более нежели с чувством сына, прильнул я к груди
его и поцеловал в рассыпавшиеся его серебряные волосы. Слеза блеснула в его
глазах.
- Исполни, сын мой, одну мою просьбу, - сказал он мне уже при самом
расставанье.- Может быть, тебе случится увидеть где-нибудь тот портрет, о
котором я говорил тебе. Ты его узнаешь вдруг по необыкновенным глазам и
неестественному их выражению, - во что бы то ни было истреби его...
Вы можете судить сами, мог ли я не обещать клятвенно исполнить такую
просьбу. В продолжение целых пятнадцати лет не случалось мне встретить
ничего такого, что бы хотя сколько-нибудь походило на описание, сделанное
моим отцом, как вдруг теперь, на аукционе...
Здесь художник, не договорив еще своей речи, обратил глаза на стену, с
тем чтобы взглянуть еще раз на портрет. То же самое движение сделала в один
миг вся толпа слушавших, ища глазами необыкновенного портрета. Но, к
величайшему изумлению, его уже не было на стене. Невнятный говор и шум
пробежал по всей толпе, и вслед за тем послышались явственно слова:
"Украден". Кто-то успел уже стащить его, воспользовавшись вниманьем
слушателей, увлеченных рассказов. И долго все присутствовавшие оставались в
недоумении, не зная, действительно ли они видели эти необыкновенные глаза
или это была просто мечта, представшая только на миг глазам их, утружденным
долгим рассматриванием старинных картин.
---------------------------------------------------------------------------
Впервые напечатано в книге "Арабески. Разные сочинения Н.Гоголя", ч.1-я,
СПб, 1835. Написана в 1833-1834 гг. Повесть была значительно переработана в
конце 1841-начале 1842 года; данная редакция закончена в марте 1842 г. и
опубликована в третьей книге "Современника" за 1842 г., со следующим
примечанием от редакции: "Повесть эта была напечатана в "Арабесках". Но
вследствие справедливых замечаний была вскоре после того переделана вся и
здесь помещается в совершенно новом виде"
Николай Васильевич Гоголь
Шинель
В департаменте... но лучше не называть, в каком департаменте. Ничего
нет сердитее всякого рода департаментов, полков, канцелярий и, словом,
всякого рода должностных сословий. Теперь уже всякий частный человек
считает в лице своем оскорбленным все общество. Говорят, весьма недавно
поступила просьба от одного капитан-исправника, не помню какого-то города,
в которой он излагает ясно, что гибнут государственные постановления и что
священное имя его произносится решительно всуе. А в доказательство приложил
к просьбе преогромнейший том какого-то романтического сочинения, где чрез
каждые десять страниц является капитан-исправник, местами даже совершенно в
пьяном виде. Итак, во избежание всяких неприятностей, лучше департамент, о
котором идет дело, мы назовем одним департаментом. Итак, в одном
департаменте служил один чиновник; чиновник нельзя сказать чтобы очень
замечательный, низенького роста, несколько рябоват, несколько рыжеват,
несколько даже на вид подслеповат, с небольшой лысиной на лбу, с морщинами
по обеим сторонам щек и цветом лица что называется геморроидальным... Что ж
делать! виноват петербургский климат. Что касается до чина (ибо у нас
прежде всего нужно объявить чин), то он был то, что называют вечный
титулярный советник, над которым, как известно, натрунились и наострились
вдоволь разные писатели, имеющие похвальное обыкновенье налегать на тех,
которые не могут кусаться. Фамилия чиновника была Башмачкин. Уже по самому
имени видно, что она когда-то произошла от башмака; но когда, в какое время
и каким образом произошла она от башмака, ничего этого не известно. И отец,
и дед, и даже шурин, и все совершенно Башмачкины ходили в сапогах,
переменяя только раза три в год подметки. Имя его было Акакий Акакиевич.
Может быть, читателю оно покажется несколько странным и выисканным, но
можно уверить, что его никак не искали, а что сами собою случились такие
обстоятельства, что никак нельзя было дать другого имени, и это произошло
именно вот как. Родился Акакий Акакиевич против ночи, если только не
изменяет память, на 23 марта. Покойница матушка, чиновница и очень хорошая
женщина, расположилась, как следует, окрестить ребенка. Матушка еще лежала
на кровати против дверей, а а по правую руку стоял кум, превосходнейший
человек, Иван Иванович Ерошкин, служивший столоначальником в сенате, и
кума, жена квартального офицера, женщина редких добродетелей, Арина
Семеновна Белобрюшкова. Родильнице предоставили на выбор любое из трех,
какое она хочет выбрать: Моккия, Соссия, или назвать ребенка во имя
мученика Хоздазата. "Нет, - подумала покойница, - имена-то все такие".
Чтобы угодить ей, развернули календарь в другом месте; вышли опять три
имени: Трифилий, Дула и Варахасий. "Вот это наказание, - проговорила
старуха, - какие вс° имена; я, право, никогда и не слыхивала таких. Пусть
бы еще Варадат или Варух, а то Трифилий и Варахасий". Еще переворотили
страницу - вышли: Павсикахий и Вахтисий. "Ну, уж я вижу, - сказала старуха,
- что, видно, его такая судьба. Уж если так, пусть лучше будет он
называться, как и отец его. Отец был Акакий, так пусть и сын будет Акакий".
Таким образом и произошел Акакий Акакиевич. Ребенка окрестили, причем он
заплакал и сделал такую гримасу, как будто бы предчувствовал, что будет
титулярный советник. Итак, вот каким образом произошло все это. Мы привели
потому это, чтобы читатель мог сам видеть, что это случилось совершенно по
необходимости и другого имени дать было никак невозможно. Когда и в какое
время он поступил в департамент и кто определил его, этого никто не мог
припомнить. Сколько не переменялось директоров и всяких начальников, его
видели все на одном и том же месте, в том же положении, в той же самой
должности, тем же чиновником для письма, так что потом уверились, что он,
видно, так и родился на свет уже совершенно готовым, в вицмундире и с
лысиной на голове. В департаменте не оказывалось к нему никакого уважения.
Сторожа не только не вставали с мест, когда он проходил, но даже не глядели
