заблаговременно приготовить все к принятию гостей к завтрашнему обеду; он
взял уже было и шляпу в руки, но как-то так странно случилось, что он
остался еще на несколько времени. Между тем уже в комнате были расставлены
ломберные столы. Скоро все обществе разделилось на четвертые партии в вист
и расселось в разных углах генеральских комнат.
Подали свечи. Чертокуцкий долго не знал, садиться или не садиться ему
за вист. Но как господа офицеры начали приглашать, то ему показалось очень
несогласно с правилами общежития отказаться. Он присел. Нечувствительно
очутился пред ним стакан с пуншем, который он, позабывшиеь, в ту же минуту
выпил. Сыгравши два роберта, Чертокуцкий опять нашел под рукою стакан с
пуншем, который тоже, позабывшись, выпил, сказавши наперед: "Пора, господа,
мне домой, право, пора". Но опять присел и на вторую партию. Между тем
разговор в разных углах комнаты принял совершенно частное направление.
Играющие в вист были довольно молчаливы; но неигравшие, сидевшие на диванах
в стороне, вели свой разговор. В одном углу штаб-ротмистр, подложивши себе
под бок подушку, с трубкою в зубах, рассказывал довольно свободно и плавно
любовные свои приключения и овладел совершенно вниманием собравшегося около
него кружка. Один чрезвычайно толстый помещик с короткими руками, несколько
похожими на два выросшие картофеля, слушал с необыкновенною сладкою миною и
только по временам силился запустить коротенькую свою руку за широкую
спину, чтобы вытащить оттуда табакерку. В другом углу завязался довольно
жаркий спор об эскадронном учении, и Чертокуцкий, который в это время уже
вместо дамы два раза сбросил валета, вмешивался вдруг в чужой разговор и
кричал из своего угла: "В котором году?" или "Которого полка?" - не
замечая, что иногда вопрос совершенно не приходился к делу. Наконец, за
несколько минут до ужина, вист прекратился, но он продолжался еще на
словах, и казалось, головы всех были полны вистом. Чертокуцкий очень
помнил, что выиграл много, но руками не взял ничего и, вставши из-за стола,
долго стоял в положении человека, у которого нет в кармане носового платка.
Между тем подали ужин. Само собою разумеется, что в винах не было
недостатка и что Чертокуцкий почти невольно должен был иногда наливать в
стакан себе потому, что направо и налево стояли у него бутылки.
Разговор затянулся за столом предлинный, но, впрочем, как-то странно
он был веден. Один помещик, служивший еще в кампанию 1812 года, рассказал
такую баталию, какой никогда не было, и потом, совершенно неизвестно по
каким причинам, взял пробку из графина и воткнул ее в пирожное. Словом,
когда начали разъезжаться, то уже было три часа, и кучера должны были
нескольких особ взять в охапку, как бы узелки с покупкою, и Чертокуцкий,
несмотря на весь аристократизм свой, сидя в коляске, так низко кланялся и с
таким размахом головы, что, приехавши домой, привез в усах своих два
репейника.
В доме все совершенно спало; кучер едва мог сыскать камердинера,
который проводил господина чрез гостиную, сдал горничной девушке, за
которою кое-как Чертокуцкий добрался до спальни и уложился возле своей
молоденькой и хорошенькой жены, лежавшей прелестнейшим образом, в белом как
снег спальном платье. Движение, произведенное падением ее супруга на
кровать, разбудило ее. Протянувшись, поднявши ресницы и три раза быстро
зажмуривши глаза, она открыла их с полусердитою улыбкою; но, видя, что он
решительно не хочет оказать на этот раз никакой ласки, с досады
поворотилась на другую сторону и, положив свежую свою щеку на руку, скоро
после него заснула.
Было уже такое время, которое по деревням не называется рано, когда
проснулась молодая хозяйка возле храпевшего супруга. Вспомнивши, что он
возвратился вчера домой в четвертом часу ночи, она пожалела будить его и,
надев спальные башмачки, которые супруг ее выписал из Петербурга, в белой
кофточке, драпировавшейся на ней, как льющаяся вода, она вышла в свою
уборную, умылась свежею, как сама, водою и подошла к туалету. Взглянувши на
себя раза два, она увидела, что сегодня очень недурна. Это, по-видимому,
незначительное обстоятельство заставило ее просидеть перед зеркалом ровно
два часа лишних. Наконец она оделась очень мило и вышла освежиться в сад.
Как нарочно, время было тогда прекрасное, каким может только похвалиться
летний южный день. Солнце, вступивши на полдень, жарило всею силою лучей,
но под темными густыми аллеями гулять было прохладно, и цветы, пригретые
солнцем, утрояли свой запах. Хорошенькая хозяйка вовсе позабыла о том, что
уже двенадцать часов и супруг ее спит. Уже доходило до слуха ее
послеобеденное храпенье двух кучеров и одного форейтора, спавших в конюшне,
находившейся за садом. Но она все сидела в густой аллее, из которой был
открыт вид на большую дорогу, и рассеянно глядела на безлюдную ее
пустынность, как вдруг показавшаяся вдали пыль привлекла ее внимание.
Всмотревшись, она скоро увидела несколько экипажей. Впереди ехала открытая
двуместная легонькая колясочка; в ней сидел генерал с толстыми, блестевшими
на солнце эполетами и рядом с ним полковник. За ней следовала другая,
четвероместная; в ней сидел майор с генеральским адъютантом и еще двумя
насупротив сидевшими офицерами; за коляской следовали известные всем
полковые дрожки, которыми владел на этот раз тучный майор; за дрожками
четвероместный бонвояж, в котором сидели четыре офицера и пятый на руках...
за бонвояжем рисовались три офицера на прекрасных гнедых лошадях в темных
яблоках.
"Неужели это к нам? - подумала хозяйка дома.- Ах, боже мой! в самом
деле они поворотили на мост!" Она вскрикнула, всплеснула руками и побежала
чрез клумбы и цветы прямо в спальню своего мужа. Он спал мертвецки.
- Вставай, вставай! вставай скорее! - кричала она, дергая его за руку.
- А? - проговорил, потягиваясь, Чертокуцкий, не раскрывая глаз.
- Вставай, пульпультик! слышишь ли? гости!
- Гостя, какие гости? - сказавши это, он испустил небольшое мычание,
какое издает теленок, когда ищет мордою сосков своей матери. - Мм... -
ворчал он, - протяни, моньмуня, свою шейку! я тебя поцелую.
- Душенька, вставай, ради бога, скорей. Генерал с офицерами! Ах, боже,
мой, у тебя в усах репейник.
- Генерал? А, так он уже едет? Да что же это, черт возьми, меня никто
не разбудил? А обед, что ж обед, все ли там как следует готово?
- Какой обед?
- А я разве не заказывал?
- Ты? ты приехал в четыре часа ночи, и, сколько я ни спрашивала тебя,
ты ничего не сказал мне. Я тебя, пульпультик, потому не будила, что мне
жаль тебя стало: ты ничего не спал... - Последние слова сказала она
чрезвычайно томным и умоляющим голосам.
Чертокуцкий, вытаращив глаза, минуту лежал на постеле как громом
пораженный. Наконец вскочил он в одной рубашке с постели, позабывши, что
это вовсе неприлично.
- Ах я лошадь! - сказал он, ударив себя по лбу.- Я звал их на обед.
Что делать? далеко они?
- Я не знаю... они должны сию минуту уже быть.
- Душенька... спрячься!.. Эй, кто там! ты, девчонка! ступай, чего,
дура, боишься? Приедут офицеры сию минуту. Ты скажи, что барина нет дома,
скажи, что и не будет совсем, что еще с утра выехал, слышишь? И дворовым
всем объяви, ступай скорее!
Сказавши это, он схватил наскоро халат и побежал спрятаться в
экипажный сарай, полагая там положение свое совершенно безопасным. Но,
ставши в углу сарая, он увидел, что и здесь можно было его как-нибудь
увидеть. "А вот это будет лучше", - мелькнуло в его голове, и он в одну
минуту отбросил ступени близ стоявшей коляски, вскочил туда, закрыл за
собою дверцы, для большей безопасности закрылся фартуком и кожею и притих
совершенно, согнувшись в своем халате.
Между тем экипажи подъехали к крыльцу.
Вышел генерал и встряхнулся, за ним полковник, поправляя руками султан
на своей шляпе. Потом соскочил с дрожек толстый майор, держа под мышкою
саблю. Потом выпрыгнули из бонвояжа тоненькие подпоручики с сидевшим на
руках прапорщиком, наконец сошли с седел рисовавшиеся на лошадях офицеры.
- Барина нет дома, - сказал, выходя на крыльцо, лакей.
- Как нет? стало быть, он, однако ж, будет к обеду?
- Никак нет. Они уехали на весь день. Завтра разве около этого только
времени будут.
- Вот тебе на! - сказал генерал.- Как же это?..
- Признаюсь, это штука, - сказал полковник, смеясь.
- Да нет, как же этак делать? - продолжал генерал с неудовольствием.-
Фить... Черт... Ну, не можешь принять, зачем напрашиваться?
- Я, ваше превосходительство, не понимаю, как можно это делать, -
сказал один молодой офицер.
- Что? - сказал генерал, имевший обыкновение всегда произносить эту
вопросительную частицу, когда говорил с обер-офицером.
- Я говорил, ваше превосходительство: как можно поступать таким
образом?
- Натурально... Ну, не случилось, что ли, - дай знать, по крайней
мере, или не проси.
- Что ж, ваше превосходительство, нечего делать, поедемте назад! -
сказал полковник.
- Разумеется, другого средства нет. Впрочем, коляску мы можем
посмотреть и без него. Он, верно, ее не взял с собою. Эй, кто там, подойди,
братец, сюда!
- Чего изволите?
- Ты конюх?
- Конюх, ваше превосходительство.
- Покажи-ка нам новую коляску, которую недавно достал барин.
- А вот пожалуйте в сарай!
Генерал отправился вместе с офицерами в сарай.
- Вот извольте, я ее немного выкачу, здесь темненько.
- Довольно, довольно, хорошо!
Генерал и офицеры обошли вокруг коляску и тщательно осмотрели колеса и
рессоры.
- Ну, ничего нет особенного, - сказал генерал, - коляска самая
обыкновенная.
- Самая неказистая, - сказал полковник, - совершенно нет ничего
хорошего.
- Мне кажется, ваше превосходительство, она совсем не сто'ит четырех
тысяч, - сказал один из молодых офицеров.
- Что?
- Я говорю, ваше превосходительство, что, мне кажется, она не сто'ит
четырех тысяч.
- Какое четырех тысяч! она и двух не стоит. Просто ничего нет. Разве
внутри есть что-нибудь особенное... Пожалуйста, любезный, отстегни кожу...
И глазам офицеров предстал Чертокуцкий, сидящий в халате и согнувшийся
необыкновенным образом.
- А, вы здесь!.. - сказал изумившийся генерал.
Сказавши это, генерал тут же захлопнул дверцы, закрыл опять
Чертокуцкого фартуком и уехал вместе с господами офицерами.
---------------------------------------------------------------------------
Впервые напечатано в первом томе пушкинского "Современника" (апрель 1836
г.). Написана повесть в 1835 г.
Николай Васильевич Гоголь
Портрет
Часть I
Нигде не останавливалось столько народа, как перед картинною лавочкою
на Щукином дворе. Эта лавочка представляла, точно, самое разнородное
собрание диковинок: картины большею частью были писаны масляными красками,
покрыты темно-зеленым лаком, в темно-желтых мишурных рамах. Зима с белыми
деревьями, совершенно красный вечер, похожий на зарево пожара, фламандский
мужик с трубкою и выломанною рукою, похожий более на индейского петуха в
манжетах, нежели на человека, - вот их обыкновенные сюжеты. К этому нужно
присовокупить несколько гравированных изображений: портрет Хозрева-Мирзы в
бараньей шапке, портреты каких-то генералов в треугольных шляпах, с кривыми
носами. Сверх того, двери такой лавочки обыкновенно бывают увешаны связками
произведений, отпечатанных лубками на больших листах, которые
свидетельствуют самородное дарованье русского человека. На одном была
царевна Миликтриса Кирбитьевна, на другом город Иерусалим, по домам и
церквам которого без церемонии прокатилась красная краска, захватившая
часть земли и двух молящихся русских мужиков в рукавицах. Покупателей этих
произведений обыкновенно немного, но зато зрителей - куча. Какой-нибудь
