держа в обеих руках горячий горшок с галушками, и поставила его посреди
готовившихся ужинать. Каждый вынул из кармана своего деревянную ложку,
иные, за неимением, деревянную спичку. Как только уста стали двигаться
немного медленнее и волчий голод всего этого собрания немного утишился,
многие начали разговаривать. Разговор, натурально, должен был обратиться
к умершей.
- Правда ли, - сказал один молодой овчар, который насадил на свою ко-
жаную перевязь для люльки столько пуговиц и медных блях, что был похож
на лавку мелкой торговки, - правда ли, что панночка, не тем будь помяну-
та, зналась с нечистым?
- Кто? панночка? - сказал Дорош, уже знакомый прежде нашему философу.
- Да она была целая ведьма! Я присягну, что ведьма!
- Полно, полно, Дорош! - сказал другой, который во время дороги
изъявлял большую готовность утешать. - Это не наше дело; бог с ним. Не-
чего об этом толковать.
Но Дорош вовсе не был расположен молчать. Он только что перед тем
сходил в погреб вместе с ключником по какому-то нужному делу и, накло-
нившись раза два к двум или трем бочкам, вышел оттуда чрезвычайно весе-
лый и говорил без умолку.
- Что ты хочешь? Чтобы я молчал? - сказал он. - Да она на мне самом
ездила! Ей-богу, ездила!
- А что, дядько, - сказал молодой овчар с пуговицами, - можно ли уз-
нать по каким-нибудь приметам ведьму?
- Нельзя, - отвечал Дорош. - Никак не узнаешь; хоть все псалтыри пе-
речитай, то не узнаешь.
- Можно, можно, Дорош. Не говори этого, - произнес прежний утешитель.
- Уже бог недаром дал всякому особый обычай. Люди, знающие науку, гово-
рят, что у ведьмы есть маленький хвостик.
- Когда стара баба, то и ведьма, - сказал хладнокровно седой козак.
- О, уж хороши и вы! - подхватила баба, которая подливала в то время
свежих галушек в очистившийся горшок, - настоящие толстые кабаны.
Старый козак, которого имя было Явтух, а прозвание Ковтун, выразил на
губах своих улыбку удовольствия, заметив, что слова его задели за живое
старуху; а погонщик скотины пустил такой густой смех, как будто бы два
быка, ставши один против другого, замычали разом.
Начавшийся разговор возбудил непреодолимое желание и любопытство фи-
лософа узнать обстоятельнее про умершую сотникову дочь. И потому, желая
опять навести его на прежнюю материю, обратился к соседу своему с такими
словами:
- Я хотел спросить, почему все это сословие, что сидит за ужином,
считает панночку ведьмою? Что ж, разве она кому-нибудь причинила зло или
извела кого-нибудь?
- Было всякого, - отвечал один из сидевших, с лицом гладким, чрезвы-
чайно похожим на лопату.
- А кто не припомнит псаря Микиту, или того...
- А что ж такое псарь Микита? - сказал философ.
- Стой! я расскажу про псаря Микиту, - сказал Дорош.
- Я расскажу про Микиту, - отвечал табунщик, - потому что он был мой
кум.
- Я расскажу про Микиту, - сказал Спирид.
- Пускай, пускай Спирид расскажет! - закричала толпа.
Спирид начал:
- Ты, пан философ Хома, не знал Микиты. Эх, какой редкий был человек!
Собаку каждую он, бывало, так знает, как родного отца. Теперешний псарь
Микола, что сидит третьим за мною, и в подметки ему не годится. Хотя он
тоже разумеет свое дело, но он против него - дрянь, помои.
- Ты хорошо рассказываешь, хорошо! - сказал Дорош, одобрительно кив-
нув головою.
Спирид продолжал:
- Зайца увидит скорее. чем табак утрешь из носу. Бывало, свистнет: "А
ну, Разбой! а ну, Быстрая!" - а сам на коне во всю прыть, - и уже расс-
казать нельзя, кто кого скорее обгонит: он ли собаку или собака его. Си-
вухи кварту свиснет вдруг, как бы не бывало. Славный был псарь! Только с
недавнего времени начал он заглядываться беспрестанно на панночку. Вкле-
пался ли он точно в нее или уже она так его околдовала, только пропал
человек, обабился совсем; сделался черт знает что; пфу! непристойно и
сказать.
- Хорошо, - сказал Дорош.
- Как только панночка, бывало, взглянет на него, то и повода из рук
пускает, Разбоя зовет Бровком, спотыкается и невесть что делает. Один
раз панночка пришла на конюшню, где он чистил коня. Дай говорит, Микит-
ка, я положу на тебя свою ножку. А он, дурень, и рад тому: говорит, что
не только ножку, но и сама садись на меня. Панночка подняла свою ножку,
и как увидел он ее нагую, полную и белую ножку, то, говорит, чара так и
ошеломила его. Он, дурень, нагнул спину и, схвативши обеими руками за
нагие ее ножки, пошел скакать, как конь, по всему полю, и куда они езди-
ли, он ничего не мог сказать; только воротился едва живой, и с той поры
иссохнул весь, как щепка; и когда раз пришли на конюшню, то вместо его
лежала только куча золы да пустое ведро: сгорел совсем; сгорел сам со-
бою. А такой был псарь, какого на всем свете не можно найти.
Когда Спирид окончил рассказ свой, со всех сторон пошли толки о дос-
тоинствах бывшего псаря.
- А про Шепчиху ты не слышал? - сказал Дорош, обращаясь к Хоме.
- Нет.
- Эге-ге-ге! Так у вас, в бурсе, видно, не слишком большому разуму
учат. Ну, слушай! У нас есть на селе козак Шептун. Хороший козак! Он лю-
бит иногда украсть и соврать без всякой нужды, но... хороший козак. Его
хата не так далеко отсюда. В такую самую пору, как мы теперь сели вече-
рять, Шептун с жинкою, окончивши вечерю, легли спать, а так как время
было хорошее, то Шепчиха легла на дворе, а Шептун в хате на лавке; или
нет: Шепчиха в хате на лавке, а Шептун на дворе...
- И не на лавке, а на полу легла Шепчиха, - подхватила баба, стоя у
порога и подперши рукою щеку.
Дорош поглядел на нее, потом поглядел вниз, потом опять на нее и,
немного помолчав, сказал:
- Когда скину с тебя при всех исподницу, то нехорошо будет.
Это предостережение имело свое действие. Старуха замолчала и уже ни
разу не перебила речи.
Дорош продолжал:
- А в люльке, висевшей среди хаты, лежало годовое дитя - не знаю, му-
жеского или женского пола. Шепчиха лежала, а потом слышит, что за дверью
скребется собака и воет так, хоть из хаты беги. Она испугалась; ибо бабы
такой глупый народ, что высунь ей под вечер из-за дверей язык, то и душа
войдет в пятки. Однако ж думает, дай-ка я ударю по морде проклятую соба-
ку, авось-либо перестанет выть, - и, взявши кочергу, вышла отворить
дверь. Не успела она немного отворить, как собака кинулась промеж ног ее
и прямо к детской люльке. Шепчиха видит, что это уже не собака, а пан-
ночка. Да притом пускай бы уже панночка в таком виде, как она ее знала,
- это бы еще ничего; но вот вещь и обстоятельство: что она была вся си-
няя, а глаза горели, как уголь. Она схватила дитя, прокусила ему горло и
начала пить из него кровь. Шепчиха только закричала: "Ох, лишечко!" - да
из хаты. Только видит, что в сенях двери заперты. Она на чердак; сидит и
дрожит, глупая баба, а потом видит, что панночка к ней идет и на чердак;
кинулась на нее и начала глупую бабу кусать. Уже Шептун поутру вытащил
оттуда свою жинку, всю искусанную и посиневшую. А на другой день и умер-
ла глупая баба. Так вот какие устройства и обольщения бывают! Оно хоть и
панского помету, да все когда ведьма, то ведьма.
После такого рассказа Дорош самодовольно оглянулся и засунул палец в
свою трубку, приготовляя ее к набивке табаком. Материя о ведьме сдела-
лась неисчерпаемою. Каждый, в свою очередь, спешил что-нибудь расска-
зать. К тому ведьма в виде скирды сена приехала к самым дверям хаты; у
другого украла шапку или трубку; у многих девок на селе отрезала косу; у
других выпила по нескольку ведер крови.
Наконец вся компания опомнилась и увидела, что заболталась уже черес-
чур, потому что уже на дворе была совершенная ночь. Все начали разбро-
диться по ночлегам, находившимся или на кухне, или в сараях, или среди
двора.
- А ну, пан Хома! теперь и нам пора идти к покойнице, - сказал седой
козак, обратившись к философу, и все четверо, в том числе Спирид и До-
рош, отправились в церковь, стегая кнутами собак, которых на улице было
великое множество и которые со злости грызли их палки.
Философ, несмотря на то что успел подкрепить себя доброю кружкою го-
релки, чувствовал втайне подступавшую робость по мере того, как они
приближались к освещенной церкви. Рассказы и странные истории, слышанные
им, помогали еще более действовать его воображению. Мрак под тыном и де-
ревьями начинал редеть; место становилось обнаженнее. Они вступили нако-
нец за ветхую церковную ограду в небольшой дворик, за которым не было ни
деревца и открывалось одно пустое поле да поглощенные ночным мраком лу-
га. Три козака взошли вместе с Хомою по крутой лестнице на крыльцо и
вступили в церковь. Здесь они оставили философа, пожелав ему благополуч-
но отправить свою обязанность, и заперли за ним дверь, по приказанию па-
на.
Философ остался один. Сначала он зевнул, потом потянулся, потом фук-
нул в обе руки и наконец уже обсмотрелся. Посредине стоял черный гроб.
Свечи теплились пред темными образами. Свет от них освещал только ико-
ностас и слегка середину церкви. Отдаленные углы притвора были закутаны
мраком. Высокий старинный иконостас уже показывал глубокую ветхость;
сквозная резьба его, покрытая золотом, еще блестела одними только искра-
ми. Позолота в одном месте опала, в другом вовсе почернела; лики святых,
совершенно потемневшие, глядели как-то мрачно. Философ еще раз обсмот-
релся.
- Что ж, - сказал он, - чего тут бояться? Человек прийти сюда не мо-
жет, а от мертвецов и выходцев из того света есть у меня молитвы такие,
что как прочитаю, то они меня и пальцем не тронут. Ничего!- повторил он,
махнув рукою, - будем читать!
Подходя к крылосу, увидел он несколько связок свечей.
"Это хорошо, - подумал философ, - нужно осветить всю церковь так,
чтобы видно было, как днем. Эх, жаль, что во храме божием не можно
люльки выкурить!"
И он принялся прилепливать восковые свечи ко всем карнизам, налоям и
образам, не жалея их нимало, и скоро вся церковь наполнилась светом.
Вверху только мрак сделался как будто сильнее, и мрачные образа глядели
угрюмей из старинных резных рам, кое-где сверкавших позолотой. Он подо-
шел ко гробу, с робостию посмотрел в лицо умершей и не мог не зажмурить,
несколько вздрогнувши, своих глаз.
Такая страшная, сверкающая красота!
Он отворотился и хотел отойти; но по странному любопытству, по стран-
ному поперечивающему себе чувству, не оставляющему человека особенно во
время страха, он не утерпел, уходя, не взглянуть на нее и потом, ощутив-
ши тот же трепет, взглянул еще раз. В самом деле, резкая красота усопшей
казалась страшною. Может быть, даже она не поразила бы таким паническим
ужасом, если бы была несколько безобразнее. Но в ее чертах ничего не бы-
ло тусклого, мутного, умершего. Оно было живо, и философу казалось, как
будто бы она глядит на него закрытыми глазами. Ему даже показалось, как
будто из-под ресницы правого глаза ее покатилась слеза, и когда она ос-
тановилась на щеке, то он различил ясно, что это была капля крови.
Он поспешно отошел к крылосу, развернул книгу и, чтобы более ободрить
себя, начал читать самым громким голосом. Голос его поразил церковные
деревянные стены, давно молчаливые и оглохлые. Одиноко, без эха, сыпался
он густым басом в совершенно мертвой тишине и казался несколько диким
даже самому чтецу.
"Чего бояться? - думал он между тем сам про себя. - Ведь она не вста-
нет из своего гроба, потому что побоится божьего слова. Пусть лежит! Да
и что я за козак, когда бы устрашился? Ну, выпил лишнее - оттого и пока-
зывается страшно. А понюхать табаку: эх, добрый табак! Славный табак!
Хороший табак!"
Однако же, перелистывая каждую страницу, он посматривал искоса на
гроб, и невольное чувство, казалось, шептало ему: "Вот, вот встанет! вот
поднимется, вот выглянет из гроба!"
Но тишина была мертвая. Гроб стоял неподвижно. Свечи лили целый потоп
