даже кузнечик в это время переставал кричать; ни души в саду; но, приз-
наюсь, если бы ночь самая бешеная и бурная, со всем адом стихий, настиг-
ла меня одного среди непроходимого леса, я бы не так испугался ее, как
этой ужасной тишины среди безоблачного дня. Я обыкновенно тогда бежал с
величайшим страхом и занимавшимся дыханием из сада, и тогда только успо-
коивался, когда попадался мне навстречу какой-нибудь человек, вид кото-
рого изгонял эту страшную сердечную пустыню.
Он весь покорился своему душевному убеждению, что Пульхерия Ивановна
зовет его; он покорился с волею послушного ребенка, сохнул, кашлял, таял
как свечка и наконец угас так, как она, когда уже ничего не осталось,
что бы могло поддержать бедное ее пламя. "Положите меня возле Пульхерии
Ивановны", - вот все, что произнес он перед своею кончиною.
Желание его исполнили и похоронили возле церкви, близ могилы Пульхе-
рии Ивановны. Гостей было меньше на похоронах, но простого народа и ни-
щих было такое же множество. Домик барский уже сделался вовсе пуст.
Предприимчивый приказчик вместе с войтом перетащили в свои избы все ос-
тавшиеся старинные вещи и рухлядь, которую не могла утащить ключница.
Скоро приехал, неизвестно откуда, какой-то дальний родственник, наслед-
ник имения, служивший прежде поручиком, не помню в каком полку, страшный
реформатор. Он увидел тотчас величайшее расстройство и упущение в хо-
зяйственных делах; все это решился он непременно искоренить, исправить и
ввести во всем порядок. Накупил шесть прекрасных английских серпов, при-
колотил к каждой избе особенный номер и, наконец, так хорошо распорядил-
ся, что имение через шесть месяцев взято было в опеку. Мудрая опека (из
одного бывшего заседателя и какого-то штабс-капитана в полинялом мунди-
ре) перевела в непродолжительное время всех кур и все яйца. Избы, почти
совсем лежавшие на земле, развалились вовсе; мужики распьянствовались и
стали большею частию числиться в бегах. Сам же настоящий владетель, ко-
торый, впрочем, жил довольно мирно с своею опекою и пил вместе с нею
пунш, приезжал очень редко в свою деревню и проживал недолго. Он до сих
пор ездит по всем ярмаркам в Малороссии; тщательно осведомляется о ценах
на разные большие произведения, продающиеся оптом, как-то: муку, пеньку,
мед и прочее, но покупает только небольшие безделушки, как-то: кремешки,
гвоздь прочищать трубку и вообще все то, что не превышает всем оптом
своим цены одного рубля.
Впервые напечатано в сборнике "Миргород", 1835.
Примечания:
камлот - шерстяная ткань.
компанейцы - солдаты и офицеры кавалерийских полков, формировавшихся
из добровольцев.
лембик - резервуар для перегонки и прочистки водки.
войт - сельский староста.
ночевки - маленькое корыто.
узвар - компот.
нечуй - трава.
урда - выжимки из маковых зерен.
декохт - лечебный отвар.
Николай Васильевич Гоголь
ВИЙ
Как только ударял в Киеве поутру довольно звонкий семинарский коло-
кол, висевший у ворот Братского монастыря, то уже со всего города спеши-
ли толпами школьники и бурсаки. Грамматики, риторы, философы и богосло-
вы, с тетрадями под мышкой, брели в класс. Грамматики были еще очень ма-
лы; идя, толкали друг друга и бранились между собою самым тоненьким дис-
кантом; они были все почти в изодранных или запачканных платьях, и кар-
маны их вечно были наполнены всякою дрянью; как-то: бабками, свистелка-
ми, сделанными из перышек, недоеденным пирогом, а иногда даже и ма-
ленькими воробьенками, из которых один, вдруг чиликнув среди необыкно-
венной тишины в классе, доставлял своему патрону порядочные пали в обе
руки, а иногда и вишневые розги. Риторы шли солиднее: платья у них были
часто совершенно целы, но зато на лице всегда почти бывало какое-нибудь
украшение в виде риторического тропа: или один глаз уходил под самый
лоб, или вместо губы целый пузырь, или какая-нибудь другая примета; эти
говорили и божились между собою тенором. Философы целою октавою брали
ниже: в карманах их, кроме крепких табачных корешков, ничего не было.
Запасов они не делали никаких и все, что попадалось, съедали тогда же;
от них слышалась трубка и горелка иногда так далеко, что проходивший ми-
мо ремесленник долго еще, остановившись, нюхал, как гончая собака, воз-
дух.
Рынок в это время обыкновенно только что начинал шевелиться, и тор-
говки с бубликами, булками, арбузными семечками и маковниками дергали
наподхват за полы тех, у которых полы были из тонкого сукна или ка-
кой-нибудь бумажной материи.
- Паничи! паничи! сюды! сюды! - говорили они со всех сторон. - Ось
бублики, маковники, вертычки, буханци хороши! ей-богу, хороши! на меду!
сама пекла!
Другая, подняв что-то длинное, скрученное из теста, кричала:
- Ось сусулька! паничи, купите сусульку!
- Не покупайте у этой ничего: смотрите, какая она скверная - и нос
нехороший, и руки нечистые...
Но философов и богословов они боялись задевать, потому что философы и
богословы всегда любили брать только на пробу и притом целою горстью
По приходе в семинарию вся толпа размещалась по классам, находившимся
в низеньких, довольно, однако же, просторных комнатах с небольшими окна-
ми, с широкими дверьми и запачканными скамьями. Класс наполнялся вдруг
разноголосными жужжаниями: авдиторы выслушивали своих учеников; звонкий
дискант грамматика попадал как раз в звон стекла, вставленного в ма-
ленькие окна, и стекло отвечало почти тем же звуком; в углу гудел ритор,
которого рот и толстые губы должны бы принадлежать, по крайней мере, фи-
лософии. Он гудел басом, и только слышно было издали: бу, бу, бу, бу...
Авдиторы, слушая урок, смотрели одним глазом под скамью, где из кармана
подчиненного бурсака выглядывала булка, или вареник, или семена из тыкв.
Когда вся эта ученая толпа успевала приходить несколько ранее или
когда знали, что профессора будут позже обыкновенного, тогда, со всеоб-
щего согласия, замышляли бой, и в этом бою должны были участвовать все,
даже и цензора, обязанные смотреть за порядком и нравственностию всего
учащегося сословия. Два богослова обыкновенно решали, как происходить
битве: каждый ли класс должен стоять за себя особенно или все должны
разделиться на две половины: на бурсу и семинарию. Во всяком случае,
грамматики начинали прежде всех, и как только вмешивались риторы, они
уже бежали прочь и становились на возвышениях наблюдать битву. Потом
вступала философия с черными длинными усами, а наконец и богословия, в
ужасных шароварах и с претолстыми шеями. Обыкновенно оканчивалось тем,
что богословия побивала всех, и философия, почесывая бока, была теснима
в класс и помещалась отдыхать на скамьях. Профессор, входивший в класс и
участвовавший когда-то сам в подобных боях, в одну минуту, по разгорев-
шимся лицам своих слушателей, узнавал, что бой был недурен, и в то вре-
мя, когда он сек розгами по пальцам риторику, в другом классе другой
профессор отделывал деревянными лопатками по рукам философию. С богосло-
вами же было поступаемо совершенно другим образом: им, по выражению про-
фессора богословия, отсыпалось по мерке крупного гороху, что состояло в
коротеньких кожаных канчуках.
В торжественные-дни и праздники семинаристы и бурсаки отправлялись по
домам с вертепами. Иногда разыгрывали комедию, и в таком случае всегда
отличался какой-нибудь богослов, ростом мало чем пониже киевской коло-
кольни, представлявший Иродиаду или Пентефрию, супругу египетского ца-
редворца. В награду получали они кусок полотна, или мешок проса, или по-
ловину вареного гуся и тому подобное.
Весь этот ученый народ, как семинария, так и бурса, которые питали
какую-то наследственную неприязнь между собою, был чрезвычайно беден на
средства к прокормлению и притом необыкновенно прожорлив; так что сосчи-
тать, сколько каждый из них уписывал за вечерею галушек, было бы совер-
шенно невозможное дело; и потому доброхотные пожертвования зажиточных
владельцев не могли быть достаточны. Тогда сенат, состоявший из филосо-
фов и богословов, отправлял грамматиков и риторов под предводительством
одного философа, - а иногда присоединялся и сам, - с мешками на плечах
опустошать чужие огороды. И в бурсе появлялась каша из тыкв. Сенаторы
столько объедались арбузов и дынь, что на другой день авдиторы слышали
от них вместо одного два урока: один происходил из уст, другой ворчал в
сенаторском желудке. Бурса и семинария носили какие-то длинные подобия
сюртуков, простиравшихся по сие время: слово техническое, означавшее -
далее пяток.
Самое торжественное для семинарии событие было вакансии - время с ию-
ня месяца, когда обыкновенно бурса распускалась по домам. Тогда всю
большую дорогу усеивали грамматики, философы и богословы. Кто не имел
своего приюта, тот отправлялся к кому-нибудь из товарищей. Философы и
богословы отправлялись на кондиции, то есть брались учить или приготов-
лять детей людей зажиточных, и получали за то в год новые сапоги, а
иногда и на сюртук. Вся ватага эта тянулась вместе целым табором; варила
себе кашу и ночевала в поле. Каждый тащил за собою мешок, в котором на-
ходилась одна рубашка и пара онуч. Богословы особенно были бережливы и
аккуратны: для того чтобы не износить сапогов, они скидали их, вешали на
палки и несли на плечах, особенно когда была грязь. Тогда они, засучив
шаровары по колени, бесстрашно разбрызгивали своими ногами лужи. Как
только завидывали в стороне хутор, тотчас сворочали с большой дороги и,
приблизившись к хате, выстроенной поопрятнее других, становились перед
окнами в ряд и во весь рот начинали петь кант. Хозяин хаты, какой-нибудь
старый козак-поселянин, долго их слушал, подпершись обеими руками, потом
рыдал прегорько и говорил, обращаясь к своей жене: "Жинко! то, что поют
школяры, должно быть очень разумное; вынеси им сала и что-нибудь такого,
что у нас есть!" И целая миска вареников валилась в мешок. Порядочный
кус сала, несколько паляниц, а иногда и связанная курица помещались
вместе. Подкрепившись таким запасом грамматики, риторы, философы и бо-
гословы опять продолжали путь. Чем далее, однако же, шли они, тем более
уменьшалась толпа их. Все почти разбродились по домам, и оставались те,
которые имели родительские гнезда далее других.
Один раз во время подобного странствования три бурсака своротили с
большой дороги в сторону, с тем чтобы в первом попавшемся хуторе запас-
тись провиантом, потому что мешок у них давно уже был пуст. Это были:
богослов Халява, философ Хома Брут и ритор Тиберий Горобець.
Богослов был рослый, плечистый мужчина и имел чрезвычайно странный
нрав: все, что ни лежало, бывало, возле него, он непременно украдет. В
другом случае характер его был чрезвычайно мрачен, и когда напивался он
пьян, то прятался в бурьяне, и семинарии стоило большого труда его сыс-
кать там.
Философ Хома Брут был нрава веселого. Любил очень лежать и курить
люльку. Если же пил, то непременно нанимал музыкантов и отплясывал тро-
пака. Он часто пробовал крупного гороху, но совершенно с философическим
равнодушием, - говоря, что чему быть, того не миновать.
Ритор Тиберий Горобець еще не имел права носить усов, пить горелки и
курить люльки. Он носил только оселедец, и потому характер его в то вре-
мя еще мало развился; но, судя по большим шишкам на лбу, с которыми он
часто являлся в класс, можно было предположить, что из него будет хоро-
ший воин. Богослов Халява и философ Хома часто дирали его за чуб в знак
своего покровительства и употребляли в качестве депутата.
Был уже вечер, когда они своротили с большой дороги. Солнце только
что село, и дневная теплота оставалась еще в воздухе. Богослов и философ
шли молча, куря люльки; ритор Тиберий Горобець сбивал палкою головки с
