он истолковать себе, что за странное, новое чувство им овладело. Он уже
не хотел более идти на хутора и спешил в Киев, раздумывая всю дорогу о
таком непонятном происшествии.
Бурсаков почти никого не было в городе: все разбрелись по хуторам,
или на кондиции, или просто без всяких кондиций, потому что по хуторам
малороссийским можно есть галушки, сыр, сметану и вареники величиною в
шляпу, не заплатив гроша денег. Большая разъехавшаяся хата, в которой
помещалась бурса, была решительно пуста, и сколько философ ни шарил во
всех углах и даже ощупал все дыры и западни в крыше, но нигде не отыскал
ни куска сала или, по крайней мере, старого книша, что, по обыкновению,
запрятываемо было бурсаками.
Однако же философ скоро сыскался, как поправить своему горю: он про-
шел, посвистывая, раза три по рынку, перемигнулся на самом конце с ка-
кою-то молодою вдовою в желтом очипке, продававшею ленты, ружейную дробь
и колеса, - и был того же дня накормлен пшеничными варениками, курице
ю... и, словом, перечесть нельзя, что у него было за столом, накрытым в
маленьком глиняном домике среди вишневого садика. Того же самого вечера
видели философа в корчме: он лежал на лавке, покуривая, по обыкновению
своему, люльку, и при всех бросил жиду-корчмарю ползолотой. Перед ним
стояла кружка. Он глядел на приходивших и уходивших хладнокровно-до-
вольными глазами и вовсе уже не думал о своем необыкновенном происшест-
вии.
Между тем распространились везде слухи, что дочь одного из богатейших
сотников, которого хутор находился в пятидесяти верстах от Киева, возв-
ратилась в один день с прогулки вся избитая, едва имевшая силы добресть
до отцовского дома, находится при смерти и перед смертным часом изъявила
желание, чтобы отходную по ней и молитвы в продолжение трех дней после
смерти читал один из киевских семинаристов: Хома Брут. Об этом философ
узнал от самого ректора, который нарочно призывал его в свою комнату и
объявил, чтобы он без всякого отлагательства спешил в дорогу, что имени-
тый сотник прислал за ним нарочно людей и возок.
Философ вздрогнул по какому-то безотчетному чувству, которого он сам
не мог растолковать себе. Темное предчувствие говорило ему, что ждет его
что-то недоброе. Сам не зная почему, объявил он напрямик, что не поедет.
- Послушай, domine Хома! - сказал ректор (он в некоторых случаях
объяснялся очень вежливо с своими подчиненными), - тебя никакой черт и
не спрашивает о том, хочешь ли ты ехать или не хочешь. Я тебе скажу
только то, что если ты еще будешь показывать свою рысь да мудрствовать,
то прикажу тебя по спине и по прочему так отстегать молодым березняком,
что и в баню не нужно будет ходить.
Философ, почесывая слегка за умом, вышел, не говоря ни слова, распо-
лагая при первом удобном случае возложить надежду на свои ноги. В раз-
думье сходил он с крутой лестницы, приводившей на двор, обсаженный топо-
лями, и на минуту остановился, услышавши довольно явственно голос ректо-
ра, дававшего приказания своему ключнику и еще кому-то, вероятно, одному
из посланных за ним от сотника.
- Благодари пана за крупу и яйца, - говорил ректор, - и скажи, что
как только будут готовы те книги о которых он пишет, то я тотчас пришлю.
Я отдал их уже переписывать писцу. Да не забудь, мой голубе, прибавить
пану, что на хуторе у них, я знаю, водится хорошая рыба, и особенно
осетрина, то при случае прислал бы: здесь на базарах и нехороша и доро-
га. А ты, Явтух, дай молодцам по чарке горелки. Да философа привязать, а
не то как раз удерет.
"Вишь, чертов сын! - подумал про себя философ, - пронюхал, длинноно-
гий вьюн!"
Он сошел вниз и увидел кибитку, которую принял было сначала за хлеб-
ный овин на колесах. В самом деле, она была так же глубока, как печь, в
которой обжигают кирпичи. Это был обыкновенный краковский экипаж, в ка-
ком жиды полсотнею отправляются вместе с товарами во все города, где
только слышит их нос ярмарку. Его ожидало человек шесть здоровых и креп-
ких козаков, уже несколько пожилых. Свитки из тонкого сукна с кистями
показывали, что они принадлежали довольно значительному и богатому вла-
дельцу. Небольшие рубцы говорили, что они бывали когда-то на войне не
без славы.
"Что ж делать? Чему быть, тому не миновать!" - подумал про себя фило-
соф и, обратившись к козакам, произнес громко:
- Здравствуйте, братья-товарищи!
- Будь здоров, пан философ! - отвечали некоторые из козаков.
- Так вот это мне приходится сидеть вместе с вами? А брика знатная! -
продолжал он, влезая. - Тут бы только нанять музыкантов, то и танцевать
можно.
- Да, соразмерный экипаж! - сказал один из козаков, садясь на облучок
сам-друг с кучером, завязавшим голову тряпицею вместо шапки, которую он
успел оставить в шинке. Другие пять вместе с философом полезли в углуб-
ление и расположились на мешках, наполненных разною закупкою, сделанною
в городе.
- Любопытно бы знать, - сказал философ, - если бы, примером, эту бри-
ку нагрузить каким-нибудь товаром - положим, солью или железными клина-
ми: сколько потребовалось бы тогда коней?
- Да, - сказал, помолчав, сидевший на облучке козак, - достаточное бы
число потребовалось коней.
После такого удовлетворительного ответа козак почитал себя вправе
молчать во всю дорогу.
Философу чрезвычайно хотелось узнать обстоятельнее: кто таков был
этот сотник, каков его нрав, что слышно о его дочке, которая таким нео-
быкновенным образом возвратилась домой и находилась при смерти и которой
история связалась теперь с его собственною, как у них и что делается в
доме? Он обращался к ним с вопросами; но козаки, верно, были тоже фило-
софы, потому что в ответ на это молчали и курили люльки, лежа на мешках.
Один только из них обратился к сидевшему на козлах вознице с коротеньким
приказанием: "Смотри, Оверко, ты старый разиня; как будешь подъезжать к
шинку, что на Чухрайловской дороге, то не позабудь остановиться и разбу-
дить меня и других молодцов, если кому случится заснуть". После этого он
заснул довольно громко. Впрочем, эти наставления были совершенно напрас-
ны, потому что едва только приблизилась исполинская брика к шинку на
Чухрайловской дороге, как все в один голос закричали: "Стой!" Притом ло-
шади Оверка были так уже приучены, что останавливались сами перед каждым
шинком. Несмотря на жаркий июльский день, все вышли из брики, отправи-
лись в низенькую запачканную комнату, где жид-корчмарь с знаками радости
бросился принимать своих старых знакомых. Жид принес под полою несколько
колбас из свинины и, положивши на стол, тотчас отворотился от этого зап-
рещенного талмудом плода. Все уселись вокруг стола. Глиняные кружки по-
казались пред каждым из гостей. Философ Хома должен был участвовать в
общей пирушке. И так как малороссияне, когда подгуляют, непременно нач-
нут целоваться или плакать, то скоро вся изба наполнилась лобызаниями:
"А ну, Спирид, почеломкаемся !" - "Иди сюда, Дорош, я обниму тебя!"
Один козак, бывший постарее всех других, с седыми усами, подставивши
руку под щеку, начал рыдать от души о том, что у него нет ни отца, ни
матери и что он остался одним-один на свете. Другой был большой резонер
и беспрестанно утешал его, говоря: "Не плачь, ей-богу не плачь! что ж
тут... уж бог знает как и что такое". Один, по имени Дорош, сделался
чрезвычайно любопытен и, оборотившись к философу Хоме, беспрестанно
спрашивал его:
- Я хотел бы знать, чему у вас в бурсе учат: тому ли самому, что и
дьяк читает в церкви, или чему другому?
- Не спрашивай! - говорил протяжно резонер, - пусть его там будет,
как было. Бог уж знает, как нужно; бог все знает.
- Нет, я хочу знать, - говорил Дорош, - что там написано в тех книж-
ках. Может быть, совсем другое, чем у дьяка.
- О, боже мой, боже мой! - говорил этот почтенный наставник. - И на
что такое говорить? Так уж воля божия положила. Уже что бог дал, того не
можно переменить.
- Я хочу знать все, что ни написано. Я пойду в бурсу, ей-богу, пойду!
Что ты думаешь, я не выучусь? Всему выучусь, всему!
- О, боже ж мой, боже мой!.. - говорил утешитель и спустил свою голо-
ву на стол, потому что совершенно был не в силах держать ее долее на
плечах.
Прочие козаки толковали о панах и о том, отчего на небе светит месяц.
Философ Хома, увидя такое расположение голов, решился воспользоваться
и улизнуть. Он сначала обратился к седовласому козаку, грустившему об
отце и матери:
- Что ж ты, дядько, расплакался, - сказал он, - я сам сирота! Отпус-
тите меня, ребята.. на волю! На что я вам!
- Пустим его на волю! - отозвались некоторые. - Ведь он сирота. Пусть
себе идет, куда хочет.
- О, боже ж мой, боже мой! - произнес утешитель, подняв свою голову.
- Отпустите его! Пусть идет себе!
И козаки уже хотели сами вывесть его в чистое поле, но тот, который
показал свое любопытство, остановил их, сказавши:
- Не трогайте: я хочу с ним поговорить о бурсе. Я сам пойду в бурс
у...
Впрочем, вряд ли бы этот побег мог совершиться, потому что когда фи-
лософ вздумал подняться из-за стола, то ноги его сделались как будто де-
ревянными и дверей в комнате начало представляться ему такое множество,
что вряд ли бы он отыскал настоящую.
Только ввечеру вся эта компания вспомнила, что нужно отправляться да-
лее в дорогу. Взмостившись в брику, они потянулись, погоняя лошадей и
напевая песню, которой слова и смысл вряд ли бы кто разобрал. Проколе-
сивши большую половину ночи, беспрестанно сбиваясь с дороги, выученной
наизусть, они наконец спустились с крутой горы в долину, и философ заме-
тил по сторонам тянувшийся частокол, или плетень, с низенькими деревьями
и выказывавшимися из-за них крышами. Это было большое селение, принадле-
жавшее сотнику. Уже было далеко за полночь; небеса были темны, и ма-
ленькие звездочки мелькали кое-где. Ни в одной хате не видно было огня.
Они взъехали, в сопровождении собачьего лая, на двор. С обеих сторон бы-
ли заметны крытые соломою сараи и домики. Один из них, находившийся как
раз посередине против ворот, был более других и служил, как казалось,
пребыванием сотника. Брика остановилась перед небольшим подобием сарая,
и путешественники наши отправились спать. Философ хотел, однако же, нес-
колько обсмотреть снаружи панские хоромы; но как он ни пялил свои глаза,
ничто не могло означиться в ясном виде: вместо дома представлялся ему
медведь; из трубы делался ректор. Философ махнул рукою и пошел спать.
Когда проснулся философ, то весь дом был в движении: в ночь умерла
панночка. Слуги бегали впопыхах взад и вперед. Старухи некоторые плака-
ли. Толпа любопытных глядела сквозь забор на панский двор, как будто бы
могла что-нибудь увидеть.
Философ начал на досуге осматривать те места, которые он не мог разг-
лядеть ночью. Панский дом был низенькое небольшое строение, какие обык-
новенно строились в старину в Малороссии. Он был покрыт соломою. Ма-
ленький, острый и высокий фронтон с окошком, похожим на поднятый кверху
глаз, был весь измалеван голубыми и желтыми цветами и красными полумеся-
цами. Он был утвержден на дубовых столбиках, до половины круглых и снизу
шестигранных, с вычурною обточкою вверху. Под этим фронтоном находилось
небольшое крылечко со скамейками по обеим сторонам. С боков дома были
навесы на таких же столбиках, инде витых. Высокая груша с пирамидальною
верхушкою и трепещущими листьями зеленела перед домом. Несколько амбаров
в два ряда стояли среди двора, образуя род широкой улицы, ведшей к дому.
За амбарами, к самым воротам, стояли треугольниками два погреба, один
напротив другого, крытые также соломою. Треугольная стена каждого из них
была снабжена низенькою дверью и размалевана разными изображениями. На
одной из них нарисован был сидящий на бочке козак, державший над головою
