Пьетро Креспи вытер лоб надушенным лавандой платком.
-- Это противно природе, -- пояснил он, -- и, кроме того,
запрещено законом.
Хосе Аркадио был раздражен не столько доводами Пьетро
Креспи, сколько его бледностью.
-- Плевал я на природу, -- заявил он. -- Я рассказал вам
все, чтобы вы не беспокоили себя и не спрашивали ничего у
Ребеки.
Но, заметив слезы на глазах Пьетро Креспи, он смягчился.
-- Ну, ну, -- сказал он совсем другим тоном, -- если все
дело в том, что вам семья полюбилась, так на вашу долю еще
остается Амаранта.
Хотя в своей воскресной проповеди падре Никанор объявил
всем, что Хосе Аркадио и Ребека не являются братом и сестрой,
Урсула никогда не простила им этого брака. Она расценила его
как недопустимое отсутствие уважения и в тот же день, когда
новобрачные вернулись из церкви, запретила им переступить порог
ее дома. Для нее они все равно что умерли. Тогда молодожены
сняли домик напротив кладбища и обосновались в нем, захватив с
собой гамак Хосе Аркадио, на первых порах заменивший им всю
мебель. В брачную ночь молодую укусил за ногу скорпион,
притаившийся в ее туфле. У Ребеки отнялся язык, но это не
помешало супругам весьма шумно провести медовый месяц. Соседи
пугались криков, которые будили весь квартал до восьми раз за
ночь и до трех раз за время сиесты, и молились, чтобы такая
необузданная страсть не нарушила покой мертвых. Один только
Аурелиано проявил заботу о молодых супругах. Он купил им
кое-какую мебель и давал деньги до тех пор, пока Хосе Аркадио
не обрел вновь чувство реальности и не занялся обработкой
прилегающих к его дому пустошей. Что касается Амаранты, то она
так и не смогла подавить в себе враждебность к Ребеке, хотя
жизнь подарила ей удовлетворение, о котором она и не мечтала:
по желанию Урсулы, не знавшей, как загладить случившийся позор,
Пьетро Креспи продолжал обедать в их доме каждый вторник,
спокойно и с достоинством перенося свое несчастье. В знак
уважения к семье он сохранил черную ленту на шляпе и находил
удовольствие в том, чтобы выказывать свою преданность Урсуле
разными экзотическими подарками, вроде португальских сардин или
турецкого варенья из розовых лепестков; однажды он преподнес ей
даже красивую манильскую шаль. Амаранта была к нему очень
внимательна и ласкова. Угадывала его вкусы, срезала
отпоровшиеся ниточки с манжет его рубашек, а ко дню рождения
вышила его инициалы на дюжине носовых платков. По вторникам
после обеда, когда она занималась рукоделием в галерее, он
усердно развлекал ее. В этой девушке, к которой Пьетро Креспи
привык относиться как к ребенку, он открыл для себя новые
черты. Ей недоставало изящества, но зато она обладала редкой
тонкостью чувств и скрытой нежностью. Никто уже не сомневался,
что Пьетро Креспи сделает Амаранте предложение. И
действительно, однажды во вторник он попросил ее выйти за него
замуж. Она не прервала своей работы. Дождалась, пока перестали
гореть уши, придала своему голосу спокойную, уверенную, как у
зрелого человека, интонацию.
-- Разумеется, выйду, Креспи, -- сказала она, -- но когда
мы получше узнаем друг друга. Спешка к добру не приводит.
Урсула совсем запуталась. Несмотря на свое уважение к
Пьетро Креспи, она никак не могла разобраться, хорошо или дурно
с точки зрения морали он поступил после длительной,
закончившейся так скандально помолвки с Ребекой. В конце концов
она приняла его сватовство как свершившийся факт -- без всякой
оценки, потому что никто не разделил с нею ее сомнений. Глава
семьи -- Аурелиано -- только увеличил смятение матери своим
загадочным и категорическим заявлением:
-- Сейчас не время думать о свадьбах.
Эти слова -- смысл их дошел до Урсулы лишь несколько
месяцев спустя -- были единственным искренним мнением, которое
мог высказать Аурелиано в тот момент не только в отношении
свадьбы, но и по поводу любого другого события, кроме войны.
Стоя у стены в ожидании расстрела, он и сам не сможет четко
объяснить себе, как была выкована та цепь незаметных, но
неотвратимых случайностей, что привела его сюда. Смерть
Ремедиос потрясла его меньше, чем он опасался. Она вызвала в
нем чувство глухого бешенства, постепенно растворившееся в
пассивном, тоскливом ощущении обманутых надежд, подобном тому,
что он испытал, когда решил больше не общаться с женщинами. Он
отдался своей работе, но сохранил привычку играть с тестем в
домино. Вечерние беседы в доме, погруженном в безмолвие траура,
укрепили дружбу мужчин. "Женись снова, Аурелиано, -- говорил
ему дон Аполинар Москоте. -- У меня еще шесть дочерей, бери
любую". Как-то незадолго до выборов коррехидор Макондо
возвратился из своей очередной поездки, серьезно озабоченный
политическим положением в стране. Либералы готовились развязать
войну. Поскольку в ту пору Аурелиано имел весьма туманное
представление о консерваторах и либералах, тесть простыми
словами изложил ему, в чем состоит разница между этими
партиями. Либералы, говорил он, -- это фасоны, скверные люди,
они стоят за то, чтобы отправить священников на виселицу,
ввести гражданский брак и развод, признать равенство прав
законнорожденных и незаконнорожденных детей и, низложив
верховное правительство, раздробить страну -- объявить ее
федерацией. В противоположность им консерваторы -- это те, кто
получил бразды правления непосредственно от самого Господа
Бога, кто ратует за устойчивый общественный порядок и семейную
мораль, защищает Христа, основы власти и не хочет допустить,
чтобы страна была раскромсана. Из чувства человечности
Аурелиано симпатизировал либералам во всем, что касалось прав
незаконнорожденных детей, но не мог понять, зачем нужно впадать
в крайности и развязывать войну из-за чего-то такого, что
нельзя потрогать руками. Ему показалось чрезмерным усердие
тестя, затребовавшего на время выборов в лишенных всяких
политических страстей городок шесть вооруженных винтовками
солдат с сержантом во главе. Солдаты не только прибыли, но
обошли все дома и конфисковали охотничьи ружья, мачете и даже
кухонные ножи, а затем раздали мужчинам старше двадцати одного
года голубые листки с именами кандидатов консерваторов и
розовые -- с именами кандидатов либералов. В субботу, накануне
выборов, дон Аполинар Москоте лично огласил декрет,
запрещавший, начиная с полуночи и в течение сорока восьми
часов, торговать спиртными напитками и собираться группами
числом более трех человек, если это не члены одной семьи.
Выборы прошли спокойно. В воскресенье, в восемь часов утра, на
площади была установлена деревянная урна под охраной шести
солдат. Голосование было совершенно свободным, в чем Аурелиано
мог убедиться сам -- почти весь день он простоял рядом с
тестем, следя, чтобы никто не проголосовал больше одного раза.
В четыре часа дня барабанная дробь возвестила о конце
голосования, и дон Аполинар Москоте опечатал урну ярлыком со
своей подписью. Вечером, сидя за партией в домино с Аурелиано,
он приказал сержанту сорвать ярлык и подсчитать голоса. Розовых
бумажек было почти столько же, сколько голубых, но сержант
оставил только десять розовых и пополнил недостачу голубыми.
Потом урну опечатали новым ярлыком, а на следующий день чуть
свет отвезли в главный город провинции.
"Либералы начнут войну", -- сказал Аурелиано. Дон Аполинар
даже не поднял взгляда от своих фишек. "Если ты думаешь, что
из-за подмены бюллетеней, то нет, -- возразил он. -- Ведь
немного розовых в урне осталось, чтобы они не смогли
жаловаться". Аурелиано уяснил себе все невыгоды положения
оппозиции. "Если бы я бы либералом, -- заметил он, -- я бы
начал войну из-за этой истории с бумажками". Тесть поглядел на
него поверх очков.
-- Ай, Аурелиано, -- сказал он, -- если бы ты был
либералом, ты бы не увидел, как меняют бумажки, будь ты хоть
сто раз моим зятем.
Возмущение в городе вызвали не результаты выборов, а отказ
солдат вернуть отобранные ножи и охотничьи ружья. Женщины
попросили Аурелиано добиться через тестя возвращения хотя бы
кухонных ножей. Дон Аполинар Москоте объяснил ему под большим
секретом, что солдаты увезли конфискованное оружие как
вещественное доказательство подготовки либералов к войне.
Цинизм этого заявления встревожил Аурелиано. Он промолчал, но
когда однажды вечером Геринельдо Маркес и Магнифико Висбаль,
обсуждая в кругу друзей историю с кухонными ножами, спросили,
кто он, либерал, или консерватор, Аурелиано не колебался ни
минуты.
-- Если обязательно надо быть кем-то, то я лучше буду
либералом, потому что консерваторы мошенники.
На следующий день по настоянию друзей он зашел к доктору
Алирио Ногере, якобы показаться по поводу болезни печени.
Аурелиано еще не имел никакого представления о том, для чего
нужна эта ложь. Доктор Алирио Ногера прибыл в Макондо несколько
лет назад с запасом безвкусных пилюль и медицинским девизом,
казавшимся всем довольно невразумительным: "Клин клином
вышибают". На самом деле Ногера только играл роль доктора. Под
невинным обличьем врача-неудачника скрывался террорист. Его
высокие гамаши прятали шрамы, оставленные на щиколотках
кандалами за пять лет каторги. Когда его схватили после первого
мятежа федералистов, ему удалось бежать на Кюрасао, одевшись в
сутану -- самое ненавистное для него платье. К концу своего
затянувшегося изгнания, вдохновленный радостными сообщениями,
которые привозили на Кюрасао политические эмигранты,
стекавшиеся туда со всех островов Карибского моря, он сел на
контрабандистскую шхуну и появился в Риоаче с запасом
пузырьков, наполненных пилюлями, состоявшими всего лишь из
чистого сахара, и с дипломом Лейпцигского университета,
подделанным им собственноручно. В Риоаче он даже заплакал от
разочарования. Туманные предвыборные надежды охладили пыл
федералистов, которых эмигранты изображали готовым взорваться
пороховым складом. Подавленный своей неудачей и мечтая теперь
только об одном -- обрести надежное место, где бы спокойно
можно было дожидаться старости, мнимый гомеопат укрылся в
Макондо. Он уже несколько лет занимал узкую, набитую пустыми
пузырьками комнатушку в доме возле городской площади и жил за
счет безнадежных больных, -- испробовав все средства, они
искали утешения в шариках из сахара. Пока дон Аполинар Москоте
был чисто фиктивной властью, агитаторские наклонности доктора
оставались без применения. Все свое время он тратил на
воспоминания и борьбу с астмой. Приближающиеся выборы стали для
него путеводной нитью, которая помогла ему вновь отыскать
клубок ниспровержения основ. Он наладил связи с молодежью
города, мало искушенной в политике, и развернул тайную и
упорную подстрекательскую кампанию. Многочисленные розовые
бумажки, появившиеся в урне и приписанные доном Аполинаром
Москоте легкомыслию, свойственному молодости, были частью плана
Ногеры, он заставил своих учеников проголосовать: пусть они
сами убедятся, что выборы всего лишь фарс. "Действенно только
насилие", -- говорил он им. Большая часть друзей Аурелиано была
одержима идеей уничтожения консервативного строя, но они не
решались посвятить Аурелиано в свои планы, опасаясь не только
его родственных связей с коррехидором, но и замкнутого,
уклончивого характера. К тому же было известно, что Аурелиано
по указанию тестя голосовал голубым бюллетенем. Таким образом,
