встретился с ее взглядом, в котором мысль читалась так ясно,
словно освещенная полуденным солнцем.
-- Ну, -- спросил Аурелиано. -- В чем дело?
Пилар Тернера прикусила губу и грустно улыбнулась.
-- Ты создан для войны, -- ответила она. -- Куда метишь,
туда и попадешь.
Аурелиано испытал облегчение, убедившись, что предчувствие
его подтвердилось. Он снова склонился над столом, как будто
ничего не произошло, голос его прозвучал спокойно и твердо.
-- Я признаю его, -- сказал он. -- Он будет носить мое
имя.
Хосе Аркадио Буэндиа наконец достиг того, к чему
стремился: присоединил к одной из танцовщиц пружину от часового
механизма, и кукла плясала три дня без остановки под
собственную музыку. Это изобретение взволновало Хосе Аркадио
Буэндиа гораздо больше, чем любая из его прежних нелепых затей.
Он перестал есть. Перестал спать. И, лишенный опеки и надзора
Урсулы, позволил воображению ввергнуть себя в состояние
непреходящего бреда, от которого ему уже не cсуждено было
избавиться. Целые ночи напролет он шагал по комнате из угла в
угол, думая вслух, изыскивая способы применить принцип маятника
к повозке, к плугу, ко всему, что, двигаясь, служит на пользу
людям. Бессонница совершенно измотала Хосе Аркадио Буэндиа, и,
когда однажды утром к нему в спальню вошел старец с белой как
снег головой и неуверенными движениями, он не узнал его. То был
Пруденсио Агиляр. Установив наконец личность гостя, пораженный
открытием, что мертвые тоже стареют, Хосе Аркадио Буэндиа
почувствовал себя во власти глубокой печали. "Пруденсио, --
воскликнул он, -- как ты сюда добрался?" За долгие годы
пребывания в стране мертвых тоска по живым стала такой сильной,
необходимость в чьем-то обществе такой неотложной, а близость
еще одной смерти, существующей внутри смерти, -- такой
устрашающей, что Пруденсио Агиляр возлюбил злейшего своего
врага. Он давно уже искал его. Спрашивал о нем у мертвецов,
прибывавших из Риоачи, у покойников, которые являлись из
Валье-де-Упар и долины, но никто не мог ему помочь -- ведь
Макондо был неизвестен умершим до тех пор, пока оттуда не
прибыл Мелькиадес и не отметил его черной точечкой на пестрых
картах смерти. Хосе Аркадио Буэндиа беседовал с Пруденсио
Агиляром до рассвета. Через несколько часов, обессилевший от
длительного бодрствования, он вошел в мастерскую Аурелиано и
спросил: "Какой сегодня день?" Аурелиано ответил ему, что
вторник. "Я тоже так думал, -- сказал Хосе Аркадио Буэндиа, --
но потом заметил, что все еще продолжается понедельник, который
был вчера. Погляди на небо, погляди на стены, погляди на
бегонии. Сегодня опять понедельник". Привыкший к его
чудачествам, Аурелиано не обратил на эти слова внимания. На
следующий день, в среду, Хосе Аркадио Буэндиа снова появился в
мастерской. "Просто несчастье какое-то, -- сказал он. --
Погляди на воздух, послушай, как звенит солнце, все в точности
как вчера и позавчера. Сегодня опять понедельник". Вечером
Пьетро Креспи встретил его в галерее, Хосе Аркадио Буэндиа
заливался слезами, некрасиво, по-стариковски хныча, он
оплакивал Пруденсио Агиляра, Мелькиадеса, родителей Ребеки,
своего папу, свою маму -- всех, кого он мог припомнить и кто
находился к тому времени в одиночестве смерти. Пьетро Креспи
подарил ему заводного медведя, расхаживавшего по проволоке на
задних лапах, но не сумел отвлечь Хосе Аркадио Буэндиа от его
навязчивого занятия. Тогда он спросил, как обстоит дело с
проектом, о котором тот ему недавно рассказывал, -- с
машиной-маятником для полетов человека в воздухе, а Хосе
Аркадио Буэндиа ответил, что сделать такую машину невозможно
потому, что маятник способен поднять в воздух любую вещь, но не
себя самого. В четверг Хосе Аркадио Буэндиа снова пришел в
мастерскую, лицо его выражало полное отчаяние. "Машина времени
испортилась, -- почти рыдая, сказал он, -- а Урсула и Амаранта
так далеко". Аурелиано побранил его, как ребенка, и он покорно
затих. В течение шести часов он внимательно разглядывал
предметы, пытаясь определить, не отличается ли их вид от того,
какой они имели днем раньше, и упорно искал изменений --
доказательства движения времени. Всю ночь он лежал с открытыми
глазами, призывая Пруденсио Агиляра, Мелькиадеса и всех умерших
разделить его тревогу. Но никто к нему не пришел. Утром в
пятницу, когда дом еще спал, он снова принялся изучать облик
окружающего мира, пока у него не осталось ни малейшего сомнения
в том, что все еще продолжается понедельник. Тогда он сорвал с
одной из дверей железный засов и с диким ожесточением, пустив в
ход всю свою необычайную силу, разбил вдребезги алхимические
приборы, разгромил лабораторию дагерротипии и ювелирную
мастерскую, при этом он, как одержимый бесом, кричал что-то на
звучном и торжественном, но совершенно непонятном языке. Он
намеревался покончить и со всем домом, но тут Аурелиано призвал
на помощь соседей. Понадобилось десять человек, чтобы повалить
Хосе Аркадио Буэндиа, четырнадцать, чтобы связать его,
двадцать, чтобы оттащить во двор к большому каштану, где его и
оставили, прикрутив веревками к стволу: он продолжал ругаться
на своем странном языке и извергал изо рта зеленую пену. Когда
возвратились Урсула и Амаранта, он все еще был привязан за руки
и за ноги, весь мокрый от дождя, совершенно тихий и неопасный.
Они заговорили с ним, но он их не узнал и ответил что-то
непонятное. Урсула освободила растертые в кровь запястья и
щиколотки и сохранила веревки только вокруг пояса. Позже ему
выстроили пальмовый навес, чтобы защитить от солнца и дождя.
x x x
Аурелиано Буэндиа и Ремедиос Москоте обвенчались в одно из
воскресений марта перед алтарем, сооруженным по распоряжению
падре Никанора Рейны в гостиной. В доме Москоте этот день
явился завершением целого месяца волнений и тревог, вызванных
тем, что маленькая Ремедиос достигла зрелости раньше, чем
успела расстаться со своими детскими привычками. Мать
своевременно посвятила ее в те перемены, которые приносит
вступление в девичий возраст, но, несмотря на это, однажды
февральским вечером Ремедиос с испуганным криком ворвалась в
гостиную, где ее сестры беседовали с Аурелиано, и показала им
свои панталоны, измазанные чем-то темным. Свадьбу назначили
через месяц. Невесту едва успели приучить самостоятельно мыться
и одеваться и выполнять наиболее простые работы по дому. Чтобы
она отвыкла делать в постель, ее заставляли мочиться на горячие
кирпичи. Немалых трудов стоило убедить ее в неприкосновенности
тайн супружеского ложа, ибо, когда Ремедиос посвятили в
подробности первой ночи, она так поразилась и вместе с тем
пришла в такой восторг, что готова была делиться своими
познаниями с каждым встречным. С ней пришлось помучиться, но
зато к назначенному для церемонии дню девочка разбиралась в
житейских делах не хуже любой из ее сестер. Дон Аполинар
Москоте взял дочь за руку и повел вдоль украшенной цветами и
гирляндами улицы под громкое хлопанье ракет и музыку нескольких
оркестров; Ремедиос махала рукой и улыбкой благодарила соседей,
которые из окон своих домов желали ей счастья. Аурелиано, в
костюме из черного сукна и лаковых ботинках с металлическими
застежками, тех самых, что будут на нем через несколько лет,
когда он станет у стены в ожидании расстрела, встретил невесту
перед входом в дом и повел к алтарю, -- он был бледен, и горло
ему сводило судорогой. Ремедиос держалась очень естественно и
скромно -- самообладание не изменило ей, даже когда Аурелиано,
надевая ей кольцо, уронил его на пол. Это вызвало
замешательство у гостей, вокруг зашептались, но Ремедиос
продолжала спокойно ждать, приподняв руку в кружевной митенке и
вытянув безымянный палец, до тех пор, пока ее жених не
остановил катившегося к двери кольца, наступив на него ногой, и
не вернулся, весь красный, к алтарю. Мать и сестры Ремедиос до
того боялись, как бы она не сделала ошибки во время церемонии,
что в конце концов, совершенно измученные, сами допустили
оплошность, подсказав ей первой поцеловать жениха. Именно с
этого дня обнаружились у Ремедиос чувство ответственности,
врожденная приветливость, умение владеть собой, которые всегда
будут присущи ей в трудных обстоятельствах. По собственному
почину она отложила лучший кусок свадебного пирога и вместе с
вилкой отнесла его на тарелке Хосе Аркадио Буэндиа.
Скорчившийся на деревянной скамеечке под пальмовым навесом
старый великан, привязанный к стволу каштана, выцветший от
солнца и дождей, благодарно улыбнулся и стал есть пирог руками,
бормоча под нос какую-то невнятную молитву. Единственным
несчастным человеком на шумном пиру, который длился до утра
понедельника, была Ребека Буэндиа. Ее праздник был сорван. По
разрешению Урсулы Ребека должна была вступить в брак в этот же
день, но в пятницу Пьетро Креспи вручили письмо, извещавшее,
что его мать при смерти. Свадьбу отложили. Через час после
получения письма Пьетро Креспи уехал в главный город провинции
и по дороге разминулся со своей матерью, которая прибыла в
Макондо без свякого опоздания в ночь на субботу и спела на
свадьбе Аурелиано печальную песню, предназначавшуюся для
бракосочетания сына. Пьетро Креспи возвратился ночью в
воскресенье -- к шапочному разбору, после того как загнал пять
лошадей, пытаясь поспеть на свою свадьбу. Так никому и не
удалось узнать, кто же написал злосчастное письмо. Урсула
мучила Амаранту допросами до тех пор, пока та не расплакалась
от возмущения и не поклялась в своей невиновности перед
алтарем, еще не разобранным плотниками.
Для совершения бракосочетания дон Аполинар Москоте привез
из соседнего города падре Никанора Рейну, старика,
ожесточенного своей неблагодарной профессией. У него была
сероватого цвета кожа, натянутая почти прямо на кости, и
заметно выступающий круглый живот, а в лице его, как в лице
одряхлевшего ангела, читалось больше простодушия, чем доброты.
Он собирался возвратиться после свадьбы к своей пастве, но
пришел в ужас от беспечности жителей Макондо, которые
процветали, живя в грехе: они подчинялись только законам
природы, не крестили детей, не признавали церковных праздников.
Рассудив, что эта почва безотлагательно нуждается в пахаре, он
решил остаться в Макондо еще на неделю, чтобы окрестить
обрезанных и язычников, узаконить незаконные сожительства и
причастить умирающих. Но никто и слушать его не хотел. Ему
отвечали, что много лет прекрасно обходятся без священника и
улаживают все вопросы спасения души непосредственно с самим
Богом, да и смертных грехов не совершают.
Устав проповедовать в пустыне, падре Никанор решил
обратить свои силы на строительство самого большого в мире
храма со статуями святых в натуральную величину и витражами,
для того, чтобы люди приезжали в Макондо даже из Рима --
молиться Богу в самом центре безбожия. Он ходил повсюду с
медной тарелочкой и собирал пожертвования. Ему щедро подавали,
но он требовал больше, потому что храм должен был иметь такой
колокол, от звона которого всплывали бы утопленники. Он так
умолял всех, что даже голос потерял, а кости у него гудели от
усталости.
В одну из суббот, прикинув, что собранного не хватит даже
на двери храма, он позволил отчаянию смутить себя. Соорудил на
городской площади алтарь и в воскресенье с колокольчиком в
руке, как ходили во времена эпидемии, обежал все улицы, созывая
