раздеваться, Аурелиано пустился в сбивчивые объяснения: "Меня
заставили войти. Велели бросить двадцать сентаво в кружку,
просили не задерживаться". Девушка поняла его состояние: "Если
ты бросишь еще двадцать, когда будешь уходить, можешь
задержаться чуть подольше", -- тихо сказала она. Аурелиано,
мучимый стыдливостью, скинул с себя одежду, ему не давала покоя
мысль, что нагота его не выдерживает сравнения с наготой брата.
Несмотря на все старания девушки, он с каждой минутой
чувствовал себя все более безразличным и одиноким. "Я брошу еще
двадцать сентаво", -- пробормотал он в полном отчаянии. Девушка
молча выразила ему свою признательность. Кожа у нее плотно
обтягивала ребра. Спина была стерта до крови. Дыхание --
тяжелое и прерывистое из-за глубокого изнеможения. Два года
тому назад очень далеко от Макондо она заснула, не погасив
свечу, а когда проснулась, вокруг полыхало пламя. Дом, в
котором она жила вместе с воспитавшей ее бабкой, сгорел дотла.
С тех пор бабка водила ее по городам и селениям и за двадцать
сентаво укладывала в постель с мужчинами, чтобы возместить
стоимость дома. По подсчетам девушки ей предстояло жить так еще
около десяти лет, принимая по семьдесят мужчин за ночь, ведь,
кроме выплаты долга, надо было еще оплачивать дорожные
издержки, питание, а также индейцев-носильщиков. Когда матрона
постучала в дверь во второй раз, Аурелиано вышел из комнаты,
так ничего не свершив, с трудом сдерживая слезы. Эту ночь он не
мог заснуть и все думал о девушке, испытывая одновременно и
жалость и желание. Ему страстно хотелось любить и защищать ее.
Наутро, измученный бессонницей и лихорадкой, он принял твердое
решение жениться на этой девушке, чтобы освободить ее от
самовластия бабки и самому получать каждую ночь все те
наслаждения, которые она доставляла семидесяти мужчинам. Но
когда в десять часов утра он пришел в заведение Катарино,
девушки уже не было в Макондо.
Время несколько остудило пылкие и легкомысленные замыслы
юноши, но зато усилило в нем чувство горечи от несбывшихся
надежд. Он искал спасения в работе. И смирился с судьбой
остаться на всю жизнь мужчиной без женщины, чтобы скрыть позор
своей непригодности. Между тем Мелькиадес запечатлел на своих
пластинках все достойное запечатления, что только было в
Макондо, и предоставил свою лабораторию дагерротипии для
бредовых опытов Хосе Аркадио Буэндиа: последний решил добыть с
помощью дагерротипии научное доказательство существования Бога.
Он был уверен, что посредством многоступенчатого процесса
наслоения снимков, сделанных в нескольких местах дома, он рано
или поздно обязательно получит дагерротипное изображение
Господа Бога, если тот существует, либо положит раз навсегда
конец всем домыслам о его существовании. Что касается
Мелькиадеса, то он углубился в изучение Нострадамуса. Сидел
допоздна, задыхаясь в своем выцветшем бархатном жилете, и своей
сухонькой, птичьей лапкой, кольца на которой уже утратили былой
блеск, царапал на бумаге какие-то закорючки. Однажды вечером
ему показалось, что он наткнулся на пророчество, касающееся
будущности Макондо. Макондо превратится в великолепный город с
большими домами из прозрачного стекла, и в этом городе не
останется даже следов рода Буэндиа. "Что за чушь, -- возмутился
Хосе Аркадио Буэндиа. -- Не из стекла, а изо льда, как я во сне
видел, и всегда тут будет кто-нибудь из Буэндиа, до скончания
века". Урсула отчаянно старалась внести хоть немного здравого
смысла в это обиталище чудаков. Она завела большую печь и в
дополнение к производству фигурок из леденца начала выпекать
целые корзины хлеба и горы разнообразных пудингов, меренг и
бисквитов -- все это за несколько часов исчезало на дорогах,
ведущих в долину. Хотя Урсула уже вступила в тот возраст, когда
человек имеет право отдохнуть, она с каждым годом становилась
все более деятельной и была так поглощена своим процветающим
предприятием, что однажды вечером, рассеянно глянув в окно,
пока индианка засыпала сахар в котел, удивилась, увидев во
дворе двух незнакомых девушек, молодых и прекрасных, вышивающих
на пяльцах в мягком свете сумерек. Это были Ребека и Амаранта.
Они только что сняли траур, который носили по бабушке в течение
трех лет, и цветные платья совсем преобразили их. Ребека,
вопреки всем ожиданиям, превзошла Амаранту красотой. У нее были
огромные спокойные глаза, прозрачная кожа и волшебные руки:
казалось, она вышивает по канве на пяльцах невидимыми нитями.
Амаранте, младшей, недоставало изящества, но она унасведовала
от покойной бабушки врожденное благородство и чувство
собственного достоинства. Рядом с ними Аркадио, несмотря на то,
что в нем уже угадывалась физическая мощь отца, выглядел
ребенком. Он занимался ювелирным делом под руководством
Аурелиано, который, кроме того, научил его читать и писать.
Урсула поняла, что дом ее наполнился взрослыми людьми, что дети
ее скоро поженятся, заведут своих детей и семье придется
разделиться, ибо под этой крышей места для всех не хватит.
Тогда она достала деньги, скопленные за долгие годы тяжелого
труда, договорилась с мастерами и занялась расширением дома.
Распорядилась пристроить большую парадную залу -- для приема
гостей -- и еще одну, более удобную и прохладную, -- для семьи,
столовую со столом на двенадцать человек, девять спален окнами
во двор, длинную галерею, хорошо защищенную от яркого
полуденного солнца большим розарием и с широкими перилами для
вазонов с папоротниками и бегониями. Решила также расширить
кухню, чтобы поставить в ней две печи, сломать кладовую, в
которой Пилар Тернера предсказала Хосе Аркадио его будущее, и
построить другую, в два раза больше, чтобы в доме всегда был
достаточный запас продуктов. Во дворе, в тени огромного
каштана, Урсула приказала соорудить две купальни: одну для
женщин, другую для мужчин, а за домом -- просторную конюшню,
курятник, обнесенный проволочной сеткой, хлев для дойки скота и
клетку, открытую на все четыре стороны, чтобы залетные птицы
могли устраиваться там в свое удовольствие. Сопровождаемая
несколькими десятками каменщиков и плотников, охваченная таким
волнением, будто она заразилась от своего мужа лихорадкой
воображения, Урсула решала, как должен падать свет и откуда
должно идти тепло, и распределяла пространство, совершенно не
считаясь с его пределами. Скромное жилище, сооруженное при
основании Макондо, наполнилось инструментами, строительными
материалами и рабочими, которые, обливаясь потом, то и дело
просили не путаться у них под ногами, хотя это они сами у всех
под ногами путались; им повсюду попадался мешок с костями и
своим глухим пощелкиванием доводил их до бешенства. Никто не
мог взять в толк, каким образом среди подобного столпотворения,
паров негашеной извести и кипящего вара из недр земли возник
дом, не только самый большой из всех, какие когда-либо
строились в Макондо, но и самый гостеприимный и прохладный в
округе. Меньше, чем кто-либо другой, способен был понять это
Хосе Аркадио Буэндиа, даже в разгар катаклизма не оставлявший
своих попыток захватить врасплох Божественное Провидение. Новый
дом был почти готов, когда Урсула извлекла мужа из царства
химер и довела до его сведения, что получен приказ красить
фасад в голубой цвет, а не в белый, как они задумали. Она
показала официальное, написанное на бумаге распоряжение. Хосе
Аркадио Буэндиа, не уразумев сразу, о чем толкует его супруга,
прежде всего изучил подпись.
-- Кто этот тип? -- спросил он.
-- Коррехидор, -- ответила убитая горем Урсула. --
Говорят, что это начальник и его прислало правительство.
Дон Аполинар Москоте, коррехидор, прибыл в Макондо без
всякого шума. Остановился он в гостинице "Отель Хакоба",
основанной одним из первых арабов, которые приезжали обменивать
безделушки на попугаев, и на следующий же день снял комнатку с
дверью прямо на улицу, в двух кварталах от дома Буэндиа. Он
поставил в ней стол и стул, купленные у Хакоба, прибил к стене
привезенный с собой герб республики и вывел на дверях надпись:
"Коррехидор". Первым его распоряжением был приказ покрасить все
дома в голубой цвет в честь годовщины национальной
независимости.
Хосе Аркадио Буэндиа, явившись с копией приказа в руке к
коррехидору, застал его за послеобеденным сном в гамаке,
подвешенном тут же в скромной конторе. "Вы писали эту бумагу?"
-- спросил Хосе Аркадио Буэндиа. Дон Аполинар Москоте, человек
уже в летах, сангвинической комплекции, с виду довольно робкий,
ответил утвердительно. "По какому праву?" -- снова задал вопрос
Хосе Аркадио Буэндиа.
Дон Аполинар Москоте разыскал в ящике стола бумажку и
протянул ему: "Посылается в упомянутый город для исправления
обязанностей коррехидора". Хосе Аркадио Буэндиа едва взглянул
на документ.
-- В этом городе распоряжаются не бумаги, -- возразил он
спокойно. -- И запомните раз навсегда: нам никто не нужен для
исправления, у нас здесь нечего исправлять.
В тот же вечер солдаты покинули город. Через несколько
дней Хосе Аркадио Буэндиа нашел для семьи коррехидора дом. И
все успокоились, кроме Аурелиано. Образ Ремедиос, младшей
дочери коррехидора, которой Аурелиано по возрасту годился в
отцы, остался где-то в его сердце, причиняя постоянную боль.
Это было физическое ощущение, почти мешавшее ему ходить, словно
камешек, попавший в ботинок.
x x x
Рождение обновленного, белого, как голубка, дома было
отмечено балом. Мысль устроить его пришла в голову Урсуле в тот
вечер, когда она обнаружила, что Ребека и Амаранта стали
взрослыми девушками. Собственно говоря, желание создать
достойное помещение, где бы девушки могли принимать гостей, и
явилось главной причиной затеянного строительства. Дабы
претворить свою идею в жизнь с полным блеском, Урсула
трудилась, словно каторжная, все то время, пока осуществлялись
преобразования, и еще до окончания их она собрала на продаже
сластей и хлеба столько денег, что смогла заказать много редких
и дорогих вещей для украшения и благоустройства дома, и среди
прочего -- чудесное изобретение, которому предстояло поразить
весь город и вызвать бурное ликование молодежи, -- пианолу. Ее
привезли в разобранном виде в нескольких ящиках и выгрузили
вместе с венской мебелью, богемским хрусталем, дорогой столовой
посудой, простынями из голландского полотна и несметным
количеством разнообразных ламп, подсвечников, цветочных ваз,
покрывал и ковров. Поставивший все это торговый дом прислал за
свой счет итальянского мастера -- Пьетро Креспи, который должен
был собрать и настроить пианолу, а также обучить клиентов
обращению с нею и танцам под модную музыку, записанную
дырочками на шести картонных цилиндрах.
Пьетро Креспи был молод и светловолос, столь красивого и
воспитанного мужчины в Макондо еще не видывали. Он так
заботился о своей внешности, что даже в самую изнуряющую жару
работал, не снимая тисненного серебром кожаного жилета и
пелерины из толстого темного сукна. Обливаясь потом и тщательно
сохраняя приличествующую дистанцию по отношению к хозяевам
дома, он заперся на несколько недель в гостиной и углубился в
работу с одержимостью, напоминающей ту, с которой Аурелиано
отдавал себя ювелирному делу. В одно прекрасное утро, не
отворив дверей гостиной и не призвав никого в свидетели чуда,
Пьетро Креспи вставил в пианолу первый цилиндр, и надоедливый
