оказалось совершенно невозможным. Войдя в дом, она тут же
уселась в свою качалку и стала сосать палец, глядя на всех
большими испуганными глазами и не подавая никаких признаков
понимания того, о чем ее спрашивали. На ней было выкрашенное в
черный цвет старенькое платьице из диагонали и потрескавшиеся
лаковые башмачки. Волосы, собранные за ушами в два пучка, были
завязаны черными бантиками. На шее висела ладанка с
расплывшимся от пота изображением, а на правом запястье -- клык
какого-то хищного зверя на медной цепочке: амулет против
дурного глаза. Ее зеленоватая кожа и вздувшийся, твердый, как
барабан, живот свидетельствовали о плохом здоровье и постоянном
недоедании, и тем не менее, когда принесли еду, она продолжала
сидеть неподвижно и даже не прикоснулась к поставленной ей на
колени тарелке. Все уже пришли к мысли, что она глухонемая, но
тут индейцы спросили ее на своем языке, не хочет ли она пить, и
девочка повела глазами, словно признала их, и утвердительно
кивнула головой.
Ее оставили в доме, ведь другого выхода не было. Окрестить
ее решили Ребекой -- так же, как звали, если верить письму, ее
мать, потому что, хотя Аурелиано не поленился прочитать перед
ней все святцы, она не откликнулась ни на одно из имен.
Поскольку в те времена кладбища в Макондо не было, ведь никто
еще не успел умереть, мешок с костями спрятали до тех пор, пока
не появится достойное место для захоронения, и еще долго он
попадался под руку в самых разных местах, там, где его меньше
всего предполагали обнаружить, и всегда со своим "клок, клок,
клок", похожим на кудахтанье сидящей на яйцах курицы. Утекло
немало времени, прежде чем Ребека вошла в жизнь семьи. Сначала
она имела обыкновение пристраиваться на своей качалке в самом
укромном уголке дома и сосать палец. Ничто не привлекало ее
внимания, и только когда через каждые тридцать минут начинали
играть часы, она всякий раз испуганно озиралась вокруг, словно
надеялась обнаружить звуки где-то в воздухе. Долго ее не могли
заставить есть. Никто не понимал, почему она не умирает с
голоду, пока индейцы, знавшие все, потому что они без конца
ходили своими неслышными шагами взад и вперед по дому, не
открыли, что Ребеке по вкусу только влажная земля да куски
известки, которые она отдирает ногтями от стен. Очевидно,
родители или те, кто ее растил, наказывали девочку за эту
дурную привычку: землю и известку она ела тайком, с сознанием
вины, и старалась делать запасы, чтобы полакомиться на свободе,
когда никого не будет рядом. За Ребекой установили неусыпный
надзор. Землю во дворе поливали коровьей желчью, а стены дома
натирали жгучим индийским перцем, рассчитывая этим путем
излечить девочку от порочной наклонности, но она проявляла
столько хитрости и изобретательности, добывая себе пищу, что
Урсула была вынуждена прибегнуть к самым сильнодействующим
средствам. Она выставила на всю ночь под холодную росу кастрюлю
с апельсиновым соком и ревенем, а поутру, до завтрака, дала
Ребеке это снадобье. Хотя никто никогда не рекомендовал Урсуле
такую смесь как лекарство против нездорового пристрастия к
земле, она рассудила, что любая горькая жидкость, попав в
пустой желудок, вызовет колики в печени. Несмотря на свой хилый
вид, Ребека оказалась весьма воинственной и сильной: чтобы
заставить ее проглотить лекарство, пришлось к ней подступаться,
как к бодливой телке, -- она билась в судорогах, царапалась,
кусалась, плевалась и выкрикивала разные непонятные слова,
которые, по уверению возмущенных индейцев, были ругательствами,
самыми грубыми ругательствами, какие только возможны в языке
гуахиро. Узнав об этом, Урсула тут же дополнила лечение ударами
ремня. Так никогда и не было установлено, что же в конце концов
определило успех -- ревень, ремень или то и другое вместе,
известно лишь одно: через несколько недель у Ребеки появились
первые признаки выздоровления. Теперь она играла вместе с
Аркадио и Амарантой, относившимися к ней как к старшей сестре,
и с аппетитом ела, умело пользуясь вилкой и ножом. Позже
обнаружилось, что она говорит по-испански так же бегло, как на
языке индейцев, что у нее незаурядные способности к рукоделию и
что она поет вальс часов на очень милые слова собственного
сочинения. Вскоре Ребека стала как бы новым членом семьи. С
Урсулой она была ласковее, чем родные дети. Амаранту звала
сестричкой, Аркадио братиком, Аурелиано дядей, а Хосе Аркадио
Буэндиа дедулей. Таким образом, Ребека не меньше, чем все
остальные, заслужила право называться именем Буэндиа --
единственным, которое у нее было и которое она с достоинством
носила до самой смерти.
Однажды ночью, уже после того, как Ребека излечилась от
порочного пристрастия к земле и ее переселили в комнату
Амаранты и Аркадио, индианка, спавшая вместе с детьми, случайно
проснулась и услышала странный, прерывистый звук, исходивший из
угла. Встревоженная, она вскочила с постели, опасаясь, не
забралось ли в комнату какое-нибудь животное, и увидела, что
Ребека сидит в качалке и держит палец во рту, а глаза у нее
светятся в темноте, как у кошки. Оцепенев от ужаса, Виситасьон
прочла в этих глазах признаки той самой болезни, угроза которой
заставила ее и брата навеки покинуть древнее королевство, где
они были наследниками престола. В доме появилась бессонница.
Индеец Катауре ушел из Макондо, не дожидаясь рассвета.
Сестра его осталась, сердце фаталистки подсказывало ей, что
смертельный недуг все равно будет преследовать ее, в какой бы
далекий уголок земли она ни скрылась. Никто не понял тревоги
Виситасьон. "Не будем спать? Ну что ж, тем лучше, -- с
удовлетворением заявил Хосе Аркадио Буэндиа. -- Так мы успеем
больше взять от жизни". Но индианка объяснила: самое страшное в
болезни не то, что пропадает сон -- от этого тело совсем не
устает, -- хуже всего, что потом неминуемо наступает
забывчивость. Говоря так, она имела в виду, что, когда больной
свыкается с потерей сна, в его памяти начинают стираться
сначала воспоминания детства, потом названия и назначения
предметов, затем он перестает узнавать людей и даже
утрачивается сознание своей собственной личности и, лишенный
всякой связи с прошлым, погружается в некое подобие идиотизма.
Хосе Аркадио Буэндиа чуть не умер со смеху и пришел к
заключению, что речь идет об одной из бесчисленных напастей,
выдуманных суеверными индейцами. Но осторожная Урсула на всякий
случай отделила Ребеку от остальных детей.
Через некоторое время, когда испуг Виситасьон, казалось,
уже миновал, Хосе Аркадио Буэндиа внезапно обнаружил среди
ночи, что вертится в постели с боку на бок и не может сомкнуть
глаз. Урсуле тоже не спалось, она спросила, что с ним, и он
ответил: "Я снова думал о Пруденсио Агиляре". Они не вздремнули
ни минутки, но утром встали совсем бодрыми и сразу позабыли о
дурной ночи. За завтраком Аурелиано высказал удивление, что
чувствует себя превосходно, хотя всю ночь просидел в
лаборатории, где покрывал золотом брошку в подарок Урсуле ко
дню рождения. Но никто не придавал значения этим странностям,
пока через два дня, в тот час, когда Буэндиа обычно
укладывались в постели, все не заметили, что сна у них ни в
одном глазу, и, поразмыслив, не сообразили, что не спят уже
больше пятидесяти часов.
-- Дети тоже не спят. Раз эта чума вошла в дом, никто от
нее не спасется, -- заметила индианка с присущим ей фатализмом.
И в самом деле -- семья заболела бессонницей. Урсула,
научившаяся от матери разбираться в лечебных свойствах трав,
приготовила питье из аконита и напоила домочадцев, но и после
этого заснуть никому не удалось, зато целый день все грезили
наяву. Находясь в странном состоянии полусна-полубодрствования,
они видели не только образы собственных грез, но и те образы,
что грезились другим. Казалось, весь дом наполнился гостями.
Сидевшей в своей качалке в углу кухни Ребеке виделось, что
человек, очень похожий на нее, в белом полотняном костюме и с
золотой запонкой на воротнике рубашки, преподносит ей букет
роз. Рядом с ним стоит женщина с нежными руками, она берет одну
розу и прикрепляет ее к волосам Ребеки. Урсула поняла, что
мужчина и женщина были родителями девочки, но, как ни
старалась, так и не узнала их, а лишь окончательно убедилась,
что никогда прежде их не видела. Тем временем по недосмотру,
которого Хосе Аркадио Буэндиа не мог себе простить,
изготовлявшиеся в доме леденцовые фигурки по-прежнему выносили
в город на продажу. Дети и взрослые с наслаждением сосали
вкусных зеленых петушков бессонницы, превосходных розовых рыбок
бессонницы, сладчайших желтых лошадок бессонницы, и когда в
понедельник встала заря, не спал уже весь город. Сначала никто
не беспокоился. Многие даже радовались -- ведь в Макондо дел
тогда было невпроворот и времени не хватало. Люди так прилежно
взялись за работу, что в короткий срок все переделали и теперь
в три часа утра сидели сложа руки и подсчитывали, сколько нот в
вальсе часов. Те, кто хотел заснуть -- не от усталости, а
соскучившись по снам, -- прибегали к самым разнообразным
способам, чтобы довести себя до изнурения. Они собирались
вместе и болтали без умолку, повторяли целыми часами одни и те
же анекдоты, рассказывали сказку про белого каплуна, все
усложняя ее до тех пор, пока не приходили в отчаяние. Это была
игра -- из тех, что никогда не кончаются: ведущий спрашивал
остальных, хотят ли они послушать сказку про белого каплуна, и
если ему отвечали "да", он говорил, что не просил говорить
"да", а просил ответить, рассказать ли им сказку про белого
каплуна, если ему отвечали "нет", он говорил, что не просил
говорить "нет", а просил ответить, рассказать ли им сказку про
белого каплуна, если все молчали, ведущий говорил, что не
просил молчать, а просил ответить, рассказать ли им сказку про
белого каплуна; и никто не мог уйти, потому что ведущий
говорил, что не просил уходить, а просил ответить, рассказать
ли им сказку про белого каплуна. И так без конца, по замкнутому
кругу, целые ночи напролет.
Когда Хосе Аркадио Буэндиа понял, что зараза охватила весь
город, он собрал глав семейств, чтобы поделиться с ними своими
знаниями об этой болезни и придумать, как помешать
распространению эпидемии на соседние города и деревни. Вот
тогда-то и сняли с козлов колокольчики, что получены были от
арабов в обмен на попугаев, и повесили их у входа в Макондо для
тех, кто, пренебрегая советами и мольбами караульных, настаивал
на желании войти в город. Все пришлые, появлявшиеся в те дни на
улицах Макондо, были обязаны звонить в колокольчик,
предупреждая больных, что идет здоровый. Пока они находились в
городе, им не разрешалось ни есть, ни пить, ибо не было
никакого сомнения в том, что болезнь передается только через
рот, а вся пища и все питье в Макондо заражены бессонницей. С
помощью этих мер эпидемия была ограничена пределами города.
Карантин соблюдался очень строго, и со временем все свыклись с
чрезвычайным положением: жизнь снова наладилась, работа пошла,
как прежде, и никто больше не огорчался из-за того, что утратил
бесполезную привычку спать.
Средство, которое в течение нескольких месяцев помогало
всем бороться с провалами в памяти, изобрел Аурелиано. Открыл
он его случайно. Больной с огромным опытом -- ведь он был одной
из первых жертв бессонницы, -- Аурелиано в совершенстве освоил
ювелирное ремесло. Однажды ему понадобилась маленькая
