стук молотков, несмолкающий грохот падающих досок вдруг замерли
и уступили место тишине, исполненной удивления перед гармонией
и чистотой музыки. Все сбежались в гостиную. Хосе Аркадио
Буэндиа застыл, пораженный, но не красотой мелодии, а видом
клавиш, которые поднимались и опускались сами по себе. Он даже
установил в комнате камеру Мелькиадеса, рассчитывая сделать
снимок невидимого пианиста. В то утро итальянец завтракал со
всей семьей. Ребека и Амаранта, подававшие на стол, робели при
виде удивительной плавности, с которой бледные, не украшенные
кольцами руки этого ангелоподобного человека действовали ножом
и вилкой. В соседней с гостиной зале Пьетро Креспи стал давать
им уроки танцев. Не прикасаясь к девушкам, под стук метронома,
отбивающего ритм, он показывал им различные па под вежливым
надзором Урсулы, которая ни на минуту не покидала комнату, пока
ее дочери обучались танцам. В эти дни Пьетро Креспи надевал
бальные туфли и особые брюки -- очень узкие и облегающие.
"Напрасно ты так беспокоишься, -- говорил Хосе Аркадио
Буэндиа своей жене. -- Ведь он же и не мужчина вовсе". Но
Урсула покинула свой пост лишь после того, как обучение было
закончено и итальянец уехал из Макондо. Тогда началась
подготовка к празднику. Урсула составила весьма ограниченный
список приглашенных, в него вошли только семьи основателей
Макондо -- все, за исключением семейства Пилар Тернеры,
успевшей к этому времени родить еще двух сыновей от неизвестных
отцов. Отбор, по существу, был кастовый, хотя и обусловленный
дружескими чувствами: ведь удостоенные приглашения считались
друзьями Буэндиа еще до похода, завершившегося основанием
Макондо, их сыновья и внуки с детских лет были товарищами
Аурелиано и Аркадио, а дочери -- единственными подругами,
которых допускали к Ребеке и Амаранте для совместных занятий
вышиванием. Власть дона Аполинара Москоте, кроткого правителя
Макондо, имела чисто фиктивный характер, и деятельность его
ограничивалась содержанием на скудные личные средства двух
вооруженных деревянными жезлами полицейских. Чтобы свести концы
с концами, его дочерям пришлось открыть швейную мастерскую, где
изготовляли также искусственные цветы, сласти из гуайявы, а по
особому заказу и любовные записки. Несмотря на то, что девушки
отличались скромностью и услужливостью, были самыми красивыми в
городе и лучше всех танцевали новые танцы, им не удалось
попасть в число приглашенных на бал.
Пока Урсула, Амаранта и Ребека распаковывали мебель,
чистили серебро и, оживляя пустые пространства возведенных
каменщиками стен, развешивали картины с изображением томных
девиц в нагруженных розами лодках, Хосе Аркадио Буэндиа
отказался от дальнейшего преследования Господа Бога, придя к
твердому заключению, что его не существует, и выпотрошил
пианолу, пытаясь найти разгадку ее волшебного секрета. За два
дня до празднества, заваленный лавиной неизвестно откуда
взявшихся лишних болтов и молоточков, судорожно мечась среди
путаницы струн, которые, стоило распрямить их с одного конца,
тут же снова сворачивались в кольцо с другого, он кое-как
собрал инструмент. Никогда еще в жилище Буэндиа не было такой
суеты и переполоха, однако новые керосиновые лампы были зажжены
точно в назначенный день и час. Дом, еще пахнущий смолой и
непросохшей известкой, раскрыл свои двери, и дети и внуки
старожилов Макондо осмотрели галерею, уставленную папоротниками
и бегониями, жилые комнаты, где пока царила тишина, и сад,
наполненный благоуханием роз, а затем собрались в гостиной
вокруг неведомого чуда, спрятанного под белой простыней. Те,
кому уже случалось видеть пианолу, довольно распространенное в
других городах долины, почувствовали себя несколько
разочарованными, но самым горьким было разочарование Урсулы,
когда она поставила первый цилиндр, чтобы Ребека и Амаранта
открыли бал, а механизм не пришел в действие. Мелькиадес, уже
почти совсем слепой и разваливающийся на части от дряхлости,
попытался вспомнить свое былое колдовское мастерство и починить
пианолу. Наконец Хосе Аркадио Буэндиа чисто случайно сдвинул
застрявшую деталь -- из инструмента вырвалась музыка; сначала
это было какое-то клокотание, затем хлынул целый поток
перепутавшихся нот. Колотя по струнам, натянутым как Бог на
душу положит и настроенным с завидной отвагой, молоточки
срывались со своих болтов. Но упрямые потомки двадцати двух
храбрецов, одолевших в поисках моря неприступный горный хребет,
успешно обходили подводные камни беспорядочного музыкального
потока, и бал продолжался до рассвета.
Пьетро Креспи возвратился в Макондо, чтобы починить
пианолу. Ребека и Амаранта помогали ему приводить в порядок
струны и вместе с ним потешались над исковерканной мелодией
вальсов. Итальянец был так приветлив и держался с таким
достоинством, что на этот раз Урсула отказалась от надзора.
Перед его отъездом устроили прощальный бал под музыку
отремонтированной пианолы, и Пьетро Креспи в паре с Ребекой
продемонстрировал высокое искусство современного танца. Аркадио
и Амаранта не уступали им в изяществе и ловкости. Но
показательное исполнение танцев пришлось прервать, так как
Пилар Тернера, стоявшая в дверях вместе с другими любопытными,
вцепилась в волосы женщине, которая осмелилась заметить, что у
молодого Аркадио женский зад. Была уже полночь. Пьетро Креспи
произнес чувствительную прощальную речь и обещал скоро
возвратиться. Ребека проводила его до порога, а когда двери
были заперты и лампы погашены, отправилась в свою комнату и
залилась горючими слезами. Этот безутешный плач длился
несколько дней, и никто не знал его причины, даже Амаранта.
Скрытность Ребеки не удивила домашних. Общительная и
приветливая на вид, Ребека на самом деле обладала замкнутым
характером и непроницаемым сердцем. Хотя она уже стала
красивой, крепкой и длинноногой девушкой, но по-прежнему любила
сидеть в качалке, с которой пришла в дом Буэндиа, у этой уже не
раз чиненной качалки не хватало подлокотников. Никто не
подозревал, что Ребека даже и в этом возрасте сохраняла свою
привычку сосать палец. Потому-то она при всяком удобном случае
закрывалась в купальне и приучила себя спать лицом к стене.
Теперь иной раз дождливым вечером, вышивая в обществе подруг в
галерее с бегониями, она вдруг теряла нить разговора, и горькая
слеза тоски увлажняла ее небо при виде мокрых дорожек сада и
холмиков из грязи, возведенных червями. Дело в том, что с тех
пор, как она начала плакать, дурные склонности, излеченные в
свое время при помощи апельсинового сока и ревеня, вновь
пробудились в ней с непреодолимой силой. Ребека снова стала
есть землю. В первый раз она сделала это скорее из любопытства,
уверенная, что неприятный вкус будет лучшим лекарством против
соблазна. И действительно, она тут же все выплюнула. Но,
побежденная растущей тоской, продолжала свои попытки, и
минералам. Она насыпала в карманы земли и тайком, по щепоткам,
с неясным чувством счастья и страдания съедала ее всю, пока
обучала подруг самым трудным стежкам и беседовала с ними о
разных мужчинах, не заслуживавших того, чтобы ради них ели
землю и известку. Эти щепотки земли, казалось, делали более
реальным, приближали к ней единственного мужчину, достойного
такого унизительного жертвоприношения, словно бы в их
минеральном привкусе, оставлявшем сильный жар во рту и
успокоительный осадок в сердце, Ребеке передавались через
почву, по которой он ступал своими изящными лаковыми сапожками
на другом конце света, тяжесть и тепло его крови. Однажды
вечером Ампаро Москоте попросила разрешения осмотреть новый
дом. Амаранта и Ребека, смущенные неожиданным визитом,
встретили старшую дочь коррехидора холодно и церемонно. Они
показали ей перестроенный дом, включили для нее пианолу,
угостили лимонадом и печеньем. Ампаро преподала девушкам такой
урок достоинства, личного обаяния, хороших манер, что произвела
впечатление на Урсулу, хотя последняя зашла в комнату всего на
несколько минут. Через два часа, когда разговор уже начал
иссякать, Ампаро воспользовалась тем, что Амаранта на мгновение
отвлеклась, и передала Ребеке письмо. Та успела заметить на
конверте имя уважаемой доньи Ребеки Буэндиа, написанное теми же
аккуратными буквами и теми же зелеными чернилами, с тем же
красивым расположением слов, что и руководство к пианоле,
сложила письмо кончиками пальцев и спрятала его за корсаж,
глядя на Ампаро Москоте взором, в котором светились
благодарность без конца и края и молчаливое обещание
сообщничества до самой смерти.
Внезапно возникшая дружба между Ампаро Москоте и Ребекой
Буэндиа заронила надежду в душу Аурелиано. Его не переставало
мучить воспоминание о маленькой Ремедиос, но случая увидеть ее
все не выпадало. Прогуливаясь по городу со своими ближайшими
друзьями: Магнифико Висбалем и Геринельдо Маркесом -- сыновьями
основателей Макондо, носивших те же имена, -- он искал ее
алчущим взором в швейной мастерской, но находил только старших
сестер. Появление Ампаро Москоте в доме было как знамение. "Она
должна прийти с ней, -- шептал себе Аурелиано. -- Должна". Он
столько раз и с такой убежденностью повторял эти слова, что
однажды вечером, трудясь в мастерской над золотой рыбкой, вдруг
почувствовал уверенность, что Ремедиос ответила на его призыв.
И действительно, немного погодя он услышал детский голосок,
поднял глаза, и сердце его замерло от испуга, когда он увидел в
дверях девочку в платье из розового органди и белых туфельках.
-- Туда нельзя, Ремедиос, -- крикнула Ампаро Москоте из
галереи. -- Там работают.
Но Аурелиано не дал девочке осознать значение этих слов.
Он поднял в воздух золотую рыбку, подвешенную за губу на
цепочке, и сказал:
-- Входи.
Ремедиос вошла и что-то спросила о рыбке, но Аурелиано,
охваченный внезапным приступом удушья, не смог ответить на ее
вопросы. Ему хотелось быть всегда возле этой лилейной кожи,
около этих изумрудных глаз, вблизи этого голоса, который к
каждому вопросу добавлял слово "сеньор" с таким уважением,
будто обращался к родному отцу. В углу за столом сидел
Мелькиадес, выводя какие-то недоступные прочтению каракули.
Аурелиано его возненавидел. Он только и успел, что предложить
Ремедиос взять рыбку на память, девочка испугалась и поспешила
уйти из мастерской. В этот вечер Аурелиано навсегда утратил
скрытое терпение, с которым до сих пор ждал встречи с нею. Он
забросил работу. Много раз делал он отчаянные усилия
сосредоточиться и снова вызвать Ремедиос, но та не
повиновалась. Он искал ее в мастерской сестер, за опущенными
занавесками окон ее дома, в конторе ее отца, но встречал только
в своем сердце, и образ этот скрашивал его страшное
одиночество. Аурелиано проводил целые часы в гостиной, слушая
вместе с Ребекой вальсы пианолы. Она слушала их, потому что под
эту музыку Пьетро Креспи учил ее танцевать. Аурелиано -- по той
простой причине, что все, даже музыка, напоминало ему о
Ремедиос.
Дом наполнился любовью. Аурелиано изливал ее в стихах, не
имевших ни начала, ни конца. Он писал их на жестком пергаменте,
подаренном ему Мелькиадесом, на стенах купальни, на коже
собственных рук, и во всех этих стихах присутствовала
преображенная Ремедиос: Ремедиос в сонном воздухе полудня,
Ремедиос в тихом дыхании роз, Ремедиос в утреннем запахе
