каких видел Макондо. "Теперь они почувствовали разницу, --
сказал как-то Аполинар Москоте. -- Вот он -- их либеральный
рай". Эти слова передали Аркадио. Во главе солдатского патруля
он взял штурмом дом дона Аполинара Москоте, разнес в щепки
мебель, высек его дочерей, а самого бывшего коррехидора поволок
по улице в казарму. Узнав о случившемся, Урсула бросилась
бежать через весь город, вопя от стыда и яростно потрясая
просмоленной плетью; когда она ворвалась во двор казармы,
отделение уже выстроилось для расстрела дона Аполинара Москоте
и Аркадио собирался лично скомандовать "пли".
-- Посмей только, ублюдок! -- крикнула Урсула. Прежде чем
Аркадио успел опомниться, она обрушила на него первый удар
тяжелой плети из бычьих жил. "Посмей только, убийца, -- кричала
она. -- И меня тоже убей, шлюхин ты сын. По крайней мере мне не
придется плакать от стыда, что я вырастила такое чудовище". Она
безжалостно хлестала Аркадио плетью и преследовала его до тех
пор, пока он не забился в самый дальний угол двора, свернувшись
как улитка. Дон Аполинар Москоте, привязанный к столбу, на
котором до этого висело изрешеченное пулями чучело, был без
сознания. Парни из отделения разбежались, опасаясь, как бы
Урсула не излила остаток своего возмущения на них. Но она даже
не поглядела в их сторону. Бросив растерзанного Аркадио,
рычащего от боли и бешенства, она отвязала дона Аполинара
Москоте и увела домой. А прежде чем покинуть казарму, выпустила
на волю всех колодников.
С этого времени управлять городом стала Урсула. Она
восстановила воскресную мессу, отменила ношение красных
нарукавных повязок и объявила недействительйыми строгие декреты
Аркадио. И все же, несмотря на проявленное мужество, Урсула
втайне оплакивала свою судьбу. Она чувствовала себя настолько
одинокой, что стала искать спасения в обществе забытого под
каштаном мужа. "Смотри, до чего мы дожили, -- говорила она ему
под шум июньского дождя, грозившего размыть навес из пальмовых
листьев. -- Дом наш опустел, сыновья разбрелись кто куда, и
опять мы с тобой одни". Но Хосе Аркадио Буэндиа, погруженный в
пучину безумия, был глух к ее жалобам. Утратив рассудок, он на
первых порах еще объявлял домашним властным тоном, на
искаженной латыни о своих неотложных ежедневных потребностях. А
в краткие минуты просветления жаловался Амаранте, которая
носила ему пищу, на свои самые докучные немочи и послушно
позволял ей ставить ему банки и горчичники. Но к тому времени,
когда Урсула начала приходить под каштан со своими горестями,
он уже потерял всякую связь с действительностью. Он сидел на
своей скамеечке, а Урсула по частям мыла его и рассказывала о
семейных делах. "Аурелиано вот уже больше четырех месяцев, как
ушел на войну, и мы о нем ничего не знаем, -- говорила она,
растирая мужу спину намыленной тряпкой. -- Хосе Аркадио
вернулся, он выше тебя ростом и весь расшит крестиком, да
только от него нашему дому ничего, кроме стыда, нет". Ей
показалось, что плохие новости огорчают мужа. И тогда она
начала обманывать его. "Наболтала я тут, не верь ты мне, --
говорила она, посыпая золой его экскременты и собирая их затем
на лопату. -- Богу было угодно, чтобы Хосе Аркадио и Ребека
поженились, и теперь они очень счастливы". Она научилась лгать
совсем правдоподобно и в конце концов сама стала находить
утешение в своих вымыслах. "Аркадио уже серьезный и очень
смелый мужчина, -- говорила она. -- И такой бравый в своем
мундире, да еще при сабле". Это было все равно что
разговаривать с мертвецом, ведь Хосе Аркадио Буэндиа уже ничто
не радовало и не печалило. Но Урсула продолжала беседовать с
мужем. Видя, какой он кроткий, ко всему безразличный, она
решила отвязать его. Освобожденный от веревок, он даже не
сдвинулся со своей скамеечки. Так и сидел под солнцем и дождем,
будто веревки не имели никакого значения, потому что сила более
могущественная, чем любые видимые глазу путы, держала его
привязанным к стволу каштана. В августе, когда всем уже начало
казаться, что зима будет тянуться вечно, Урсула смогла наконец
сообщить мужу известие, которое считала правдой.
-- Счастье за нами так по пятам и ходит, -- сказана она.
-- Амаранта и итальянец, тот, что с пианолой возился, скоро
поженятся. Дружеские отношения между Амарантой и Пьетро Креспи
действительно очень продвинулись вперед, поощряемые доверием
Урсулы, которая на этот раз не сочла нужным присутствовать при
визитах итальянца. Жениховство было окрашено в цвета сумерек.
Пьетро Креспи являлся по вечерам, с гарденией в петлице, и
переводил Амаранте сонеты Петрарки. Они сидели в наполненной
запахами роз и душицы галерее до тех пор, пока москиты не
вынуждали их искать спасения в гостиной: он читал, она плела
кружево на коклюшках, и оба были глубоко безразличны к
неожиданностям и превратностям войны. Чувствительность
Амаранты, ее сдержанная, но обволакивающая нежность словно
паутина оплетали жениха, и всякий раз в восемь часов,
поднимаясь, чтобы уйти, он должен был буквально отдирать от
себя эти невидимые нити. Вместе с Амарантой он составил
замечательный альбом открыток, полученных из Италии. На каждой
такой открытке имелась влюбленная пара в укромном уголке среди
зелени парка и виньетка -- сердце, пронзенное стрелой, или
позолоченная лента, концы которой держат в клювах два голубка.
"Я знаю этот парк во Флоренции, -- говорил Пьетро Креспи,
перебирая открытки. -- Стоит вытянуть руку, и птицы уже летят
за крошками". Иногда при виде какого-нибудь акварельного
изображения Венеции тоска по родине превращала в его памяти
запах тины и гнилых морских ракушек, исходящий от каналов, в
легкий аромат цветов. Амаранта вздыхала, смеялась и мечтала об
этой стране красивых мужчин и женщин, говорящих на языке детей,
о старинных городах, от былого величия которых остались лишь
роющиеся в мусоре кошки. Наконец-то Пьетро Креспи обрел любовь,
обрел после того, как в погоне за ней пересек океан, после
того, как спутал ее со страстью, торопливо и пылко целуясь с
Ребекой. Счастье принесло с собой процветание. Магазин Пьетро
Креспи занимал уже почти целый квартал и стал настоящей
оранжереей фантазии -- в нем можно было увидеть и точную копию
флорентийской колокольни, отмечающую время боем курантов, и
музыкальные шкатулки из Сорренто, и китайские пудреницы,
которые, когда откроешь крышку, играют мелодию из пяти нот, и
все музыкальные инструменты, какие только можно вообразить, и
все заводные устройства, какие только можно придумать. Во главе
магазина стоял Бруно Креспи -- младший брат, не обладавший
талантами, необходимыми для преподавания в музыкальной школе.
Благодаря ему улица Турков со своей ослепительной выставкой
разных безделушек превратилась в волшебный заповедник, там люди
забывали и о произволе Аркадио, и о далеком кошмаре войны.
Когда по приказу Урсулы возобновилась воскресная месса, Пьетро
Креспи подарил храму немецкую фисгармонию, организовал детский
хор и разучил с ним григорианский репертуар -- это придало
некоторый блеск скромным службам падре Никанора. Все были
уверены, что Амаранта будет счастлива в супружестве с
итальянцем. Не торопя своих чувств, отдавшись на волю их
плавного, естественного течения, они наконец достигли того
рубежа, где оставалось только назначить дату бракосочетания.
Никто не собирался чинить им препятствия. Урсула, в глубине
души винившая себя в том, что бесконечными откладываниями
свадьбы изуродовала жизнь Ребеки, не хотела умножать свои
угрызения совести. Строгий траур по Ремедиос был отодвинут на
задний план бедствиями войны, отсутствием Аурелиано,
жестокостью Аркадио, изгнанием Хосе Аркадио и Ребеки.
Уверившись в том, что свадьба обязательно состоится, Пьетро
Креспи даже намекнул о своем желании считать Аурелиано Хосе, к
которому он проникся почти отцовской любовью, своим старшим
сыном. Все заставляло думать, что Амаранта уже подплывает к
тихой гавани безоблачного счастья. Но в противоположность
Ребеке она не выказывала ни малейшего волнения. С тем же
спокойствием, с каким она покрывала узорами скатерти, ткала
чудеснейшие позументы и вышивала крестиком королевских
павлинов, Амаранта ждала, когда Пьетро Креспи не сможет больше
противиться требованиям своего сердца. Ее час пришел вместе с
бурными октябрьскими дождями. Пьетро Креспи убрал с колен
Амаранты корзиночку с вышиванием и сжал ее руку своими
ладонями. "Я не в силах больше ждать, -- сказал он. -- Мы
поженимся в этом месяце". Она даже не вздрогнула, почувствовав
прикосновение его ледяных пальцев. Рука ее, как непокорный
зверек, высвободилась из плена и снова взялась за работу.
-- Не будь наивным, Креспи, -- сказала Амаранта с
улыбкой, -- я скорее умру, чем пойду за тебя.
Пьетро Креспи потерял власть над собой. Он рыдал без
всякого стыда и в отчаянии чуть не сломал себе пальцы, но не
смог поколебать ее решения. "Не теряй напрасно время, --
отвечала ему Амаранта. -- Если ты действительно так меня
любишь, не переступай больше порог этого дома". Урсула готова
была сквозь землю провалиться от стыда. Пьетро Креспи исчерпал
все слова мольбы. Он дошел до немыслимых унижений. Целый вечер
плакал в подол Урсулы, которая охотно продала бы свою душу,
лишь бы утешить его. Видели, как он дождливыми ночами бродит
вокруг дома с шелковым зонтиком, высматривая, нет ли света в
окне Амаранты. Никогда Пьетро Креспи не одевался более
изысканно, чем в эти дни. Его великолепная голова замученного
императора обрела необычайно величественный вид. Он надоедал
подругам Амаранты, приходившим вышивать с ней в галерее,
заклиная их переубедить ее. Он забросил все свои дела. Целые
дни проводил в задней комнате магазина, где сочинял
сумасбродные письма, вкладывал в них цветочные лепестки и
засушенных бабочек и отправлял Амаранте; письма возвращались к
нему нераспечатанными. Запершись, он целыми часами играл на
цитре. Однажды ночью он запел. Макондо проснулся в крайнем
изумлении, зачарованный волшебными звуками цитры, которые не
могли принадлежать этому миру, и голосом, исполненным любви,
сильнее которой и представить себе на земле было невозможно. И
тогда Пьетро Креспи увидел свет во всех окнах города, кроме
одного -- окна Амаранты. Второго ноября, в день поминовения
усопших, его брат отпер двери магазина и обнаружил, что все
лампы зажжены, все музыкальные шкатулки открыты и играют, все
часы, не останавливаясь, бьют, и под звуки этого нелепого
концерта он нашел в задней комнате Пьетро Креспи -- вены на его
запястьях были перерезаны ножом и обе руки опущены в умывальный
таз, наполненный росным ладаном.
Урсула распорядилась, чтобы гроб с телом поставили в ее
доме. Падре Никанор возражал против отправления религиозного
обряда и погребения самоубийцы в освященной земле. Урсула
вступила с ним в спор. "Этот человек стал святым, -- заявила
она. -- Как это вышло и почему, ни вам, ни мне не понять. И
вопреки вашей воле, я положу его рядом с Мелькиадесом". Так она
и сделала после пышной похоронной церемонии и при единодушном
одобрении всего города. Амаранта не выходила из спальни. Со
своей постели она слышала рыдания Урсулы, шаги и тихие голоса
столпившихся в доме людей, причитания плакальщиц, а потом
глубокую, пропитанную запахом растоптанных цветов тишину. Долго
