каждом лежит умирающий, накрытый белой простыней. Прямо передо мной лежит
Флако с перерезанным горлом, одна его рука свесилась с края камня, и мне
нужно побыстрее сшить его рану, если я хочу спасти его. Справа от него на
камне лежит лицом вниз Тамара, у нее высокая температуры, быстро гибнут
клетки мозга, и ей необходима инъекция антимозина. За мной тоже с
перерезанным горлом на плоском камне лежит Эйриш. Он тянет меня сзади за
рубашку, просит о помощи, но я слишком занят уходом за Флако.
В угасающем свете я пригибаюсь все ниже и зашиваю Флако горло. Разрез
пищевода сразу над кадыком между двумя треугольными хрящами, видно первое
хрящевое кольцо трахеи - в этом месте трудно работать быстро, потому что
легко повредить голосовые связки. Но мне некогда заботиться о таких
мелочах, как голосовые связки. Раньше мне не приходилось проводить
серьезные хирургические операции, но сейчас я быстро зашиваю пищевод,
надеясь, что делаю это правильно. Обезьяны на краю кратера кричат и
завывают, и я не могу думать, не могу решить, те ли места сшиваю. Нижняя
часть пищевода неожиданно кажется мне слишком похожей на тонкую кишку. Но
я продолжаю шить, удивляясь ущербу, который причинен позвоночнику Флако.
Потребуется серьезное лечение, сейчас я такое не могу дать. Кровь
смачивает укрывающую его белую простыню.
Я осматриваюсь в поисках ровного камня, чтобы разложить окровавленные
скобки, и слева от меня появляется девочка, лет десяти. Я протягиваю ей
скобки, и они говорит: "Спасибо, дедушка!" и улыбается мне. Я смотрю ей в
лицо - тонкое лицо с резко выделяющимися чертами, кожа светлая, как у
европейца, и гладкая, как у фарфоровой куклы. Мне девочка кажется
знакомой, и я рад ее видеть, но не могу вспомнить ее имени.
Я бросаюсь к лежащей на камне Тамаре, наполняю шприц антимозином,
мягко поднимаю ей голову и делаю укол в шею. Эйриш тянет меня за рубашку.
- А мне ты разве не поможешь? Я умираю! Помоги мне! - кричит он.
Я оглядываюсь на него, удивляясь, как хорошо он говорит с
перерезанным горлом. Лицо его усеивают капли пота, зрачки сузились от
ужаса. Он снова тянет меня за рубашку, но я гневно отбрасываю его руку.
- Я занят! - говорю я.
- Слишком занят, чтобы помочь мне, старый трахальщик? Слишком занят,
чтобы помочь? - Ноги его начинают дергаться, он судорожно бьется. Простыня
вздымается, и я знаю, что он умирает.
Неожиданно все обезьяны на краю кратера начинают выть. Флако изгибает
спину и кричит; швы рвутся и кровь брызжет из пореза. Глаза Тамары
начинают стекленеть, и я понимаю, что ей нужна еще одна инъекция. Эйриш
поднимает руки и протягивает их, как будто просит о милосердии.
Вздрогнув, я просыпаюсь на койке в трубе размером с гроб; над головой
единственная тусклая лампа. Белые пластиковые стены пахнут новизной,
слышится приглушенная веселая музыка, которая совершенно не соответствует
моему настроению. У меня перед глазами по-прежнему Эйриш с перерезанным
горлом, и я пытаюсь отогнать это видение, сосредоточиться на чем-нибудь
другом. Сломанная лодыжка привязана к койке, поэтому я не могу увидеть
свою ногу, но боль, подобная осиным уколам, говорит мне, что врачи
вставили иглы, чтобы соединить мои кости - это очень длительное лечение,
его обычно применяют к спортсменам.
Я знаю, что по крайней мере три часа мне нужно не двигаться, чтобы
кости склеились. Я смотрю в сторону ног в поисках часов. Их нет. Я лежу в
светящейся трубе, как в китайских больницах, но в такой трубе обычно есть
некоторые удобства - часы, соломка для питья, монитор сновидений. Здесь же
пусто, только радио играет.
"Я должен найти Тамару, - думаю я. - Проверить содержимое гормонов в
катетере, позаботиться о ее руке". Прошло три дня, достаточно времени,
чтобы на ее ране образовался тонкий слой недифференцированных клеток.
Теперь пора омыть эти клетки новым раствором, ввести гормоны, которые
помогут регенерации руки. Иначе недифференцированные клетки будут
продолжать расти, как раковая опухоль. "Нужно также проверить, не
поврежден ли у нее мозг, - думаю я, - посмотреть, как подействовал
антимозин". Генерал, с которым я говорил, хотел, чтобы Тамара выжила.
Вероятно, кто-то о ней заботится. Но все равно мне казалось, что я должен
проверить.
Я вспомнил кровь, бьющую из горла Эйриша, красную струйку на черной
коже. Старался отогнать это воспоминание, но не мог сосредоточиться. Мне
казалось, что в мозгу у меня какой-то холодный сгусток. Я старался
определить, где это холодное место, представить себе его, но оно каждый
раз отодвигалось. Слишком большая доза морфия может в течение нескольких
дней мешать сосредоточить внимание, но мне казалось, что у меня не просто
последствия наркотика. Холодное место кажется живым, сознательным, как
животное, как большая черная муха, жужжащая у меня в голове, отгоняющая
крыльями мысли и вызывающая неприятные образы.
Все случившееся за последние три дня казалось мне невероятным, и чем
больше я думал, тем больше убеждался, что просто сошел с ума. Вот как я
рассуждал. Когда я был молод, дон Хосе Миранда, эксцентричный друг моего
отца, учил меня, как служить обществу. Он верил, что общество всегда
награждает тех, кто лучше других ему служит, и уничтожает тех, кто
отказывается ему служить. Например, владелец небольшой больницы в нашем
городке всегда вкладывал в нее много средств. Поэтому у него было
медицинское оборудование, какого не было в других больницах, и поэтому к
нему больные приезжали издалека. Это сделало его очень богатым и
известным. У него было много друзей, прекрасная жена, и никто ему не
завидовал, потому что все считали, что он этого заслуживает. Общество
наградило его за службу, которую он исполнял. Дон также указывал, что
человек, который ведет себя по отношению к обществу, как паразит, никогда
не чувствует себя в безопасности. Диктаторы, нечестные бизнесмены - все
те, кто паразитирует на обществе, часто гибнут. Если общество не
уничтожает их физически, оно разрушает их дух, и они чувствуют себя
несчастными.
Чтобы подтвердить свои слова, дон Хосе надевал свой белый костюм,
брал палку с позолоченной ручкой и вел меня на рынок, показывал плохих
людей на улицах и объяснял, почему общество уничтожает их жизнь.
- Посмотри на Освальдо, - говорил он, указывая на торговца, -
посмотри, как он жалок. Он всегда старается продать свои товары вдвое
дороже из истинной стоимости, поэтому когда мода меняется, он вынужден
раздавать свои товары. Из-за его скупости никто у него ничего не покупает,
и он умрет в бедности. Помни, как общество наказывает жадных, Анжело, и
учись на несчастьях этого человека. - Потом говорил, указывая на красивую
пару: - Посмотри на Хуана, он оставил свою жену и женился на любовнице. И
теперь новая жена не позволяет ему одному выходить на улицу! Цепляется к
нему, как веревка к повешенному. Сама того не зная, она стала воплощением
совести общества и безжалостно наказывает его за его супружескую
неверность.
Дон Хосе Миранда говорил, что великая мудрость заключается в том,
чтобы подчиняться моральным нормам, когда они кажутся тяжелым бременем; он
говорил, что будет подчиняться законам, даже если они кажутся
неправильными и неуместными.
Я привык думать, что его рассуждения справедливы, и часто гадал, не
выбрал ли я медицину на каком-то подсознательном уровне, чтобы лучше
служить обществу и получить от него награду. Если это так, то моя мораль
есть хитрость, порожденная жадностью. Но я всегда предпочитал верить, что
служу обществу бескорыстно и награды, которые оно мне дает, случайны.
Действительно, философы утверждают, что величайшим счастьем пользуются те,
кто учится жить без богатства и славы. И если это правда, то награды,
которые общество дает тем, кто ему служит, всего лишь пылинки по сравнению
с тем истинным счастьем, которое происходит от самого служения. Я
предпочитаю верить в это, так мне кажется правильнее.
Но убийство Эйриша общество мне не простит. Тем более что я его
обезоружил, и он был в моей милости. Общество ревниво следит за своим
правом на расплату. Я отобрал это право у общества, убив Эйриша, и теперь
оно меня за это накажет. Итак, убив Эйриша, я действовал вопреки одному из
фундаментальных положений, в которые верю: я нарушил правила общепринятой
морали. Хотя Эйриш был социалистом, убийцей, человеком, считавшим что для
достижения целей идеал-социализма нужно уничтожить меня и мое общество,
хотя он представлял все это, - я не мог оправдать его убийство. И тот
факт, что я действовал вразрез со своей верой, казался мне доказательством
безумия.
Дальше я подумал, что убийство Эйриша произошло импульсивно, а я
никогда раньше не действовал импульсивно. Только однажды я серьезно думал
об убийстве человека, и было это очень давно. И даже тогда, в молодости, я
не был импульсивен. Гонзальво Квинтанилла, армейский генерал с большими
наркосвязями в Австралии, пытался захватить власть в Гватемале. Три дня
все пространство от Пансоса до Белиза превратилось в царство террора. Но
его люди интересовались только грабежом и насилием, у них не было
верности, и поэтому режим пал. Я в то время учился в Мехико-Сити. Узнав о
том, что грабители Квинтаниллы убили мою мать, я бросился домой.
Хотя мать убили два дня назад, я застал отца сидящим в гостиной, он
смотрел в стену и плакал как ребенок. Моя сестра Ева пыталась успокоить
его, а ее трое детей бегали по дому и играли. Отец не отвечал, когда я
обращался к нему, но сестра отвела меня в сторону и показала, где умерла
мама. Засохшая кровь видна была на стенах и на двери между кухней и
столовой - Ева, как ни старалась, все не смогла убрать, и я ощутил запах
крови.
- Как это случилось? - спросил я.
- Пятеро солдат Квинтаниллы явились грабить дом. Соседи слышали
стрельбу. Когда солдаты ушли, соседи зашли в дом и увидели ее мертвой, -
сказала Ева.
- Но как она умерла?
- Никто не видел.
Я ходил от дома к дому, расспрашивал, как была убита моя мать. И
только одна седая старуха сказала мне:
- Она не утратила добродетели. Пыталась бороться с этими
насильниками, а дальше дело Бога. Пока ты борешься с насильниками, ты не
теряешь добродетели.
Даже в сорок лет моя мать была привлекательной женщиной. Я был
уверен, что убийцы изнасиловали ее. И опасался - с таким количеством
крови, - что они не оставили ее целой.
Я вооружился револьвером. Неделями бродил вечерами по улицам,
прятался от военной полиции, которая подавляла мятеж, искал в барах и
переулках, надеялся найти хоть кого-нибудь в форме солдат Квинтаниллы.
Каждый раз при виде тощего подростка я представлял себе, что он был с
Квинтаниллой и, может, он виновен в смерти моей матери. Я так и не нашел
тех, кого искал, и не смог выплеснуть гнев, всадив в кого-нибудь пулю.
Вспоминая этот случай, я сжимал кулаки, гнев обжигал меня. Я вспотел
и задрожал от ярости. Это меня испугало: с самой юности я не испытывал
таких сильных эмоций. Казалось, это подтверждает мою теорию о безумии.
Я подумал об Эйрише. Если бы он жил в Гватемале во время восстания,
он бы изнасиловал мою мать и разбросал куски ее по дому. Я говорил себе,
что должен радоваться тому, что убил его, но грудь у меня горела от
сознания вины.
Я чувствовал, как жужжит муха и меня в голове, и подумал, когда же
сошел с ума. Мне казалось, что я должен помнить точный момент. Во время
