мое с жизненными явлениями и вопросами. Но этого было мало.
Покорил меня алоизий своею страстью к литературе. Он не успоко-
ился до тех пор, пока не упросил меня прочесть ему мой роман
весь от корки до корки, причем о романе он отозвался очень ле-
стно, но с потрясающей точностью, как бы присутствуя при этом,
рассказал все замечания редактора, касающиеся этого романа. Он
попадал из ста раз сто раз. Кроме того, он совершенно точно
об"Яснил мне, и я догадывался, что это безошибочно, почему мой
роман не мог быть напечатан. Он прямо говорил: глава такая-то
идти не может...
Статьи не прекращались. Над первыми из них я смеялся. Но
чем больше их появлялось, тем более менялось мое отношение к
ним. Второй стадией была стадия удивления. Что-то на редкость
фальшивое и неуверенное чувствовалось буквально в каждой строч-
ке этих статей, несмотря на их грозный и уверенный тон. Мне все
казалось, - и я не мог от этого отделаться, - что авторы этих
статей говорят не то, что они хотят сказать, и что их ярость
вызывается именно этим. А затем, представьте себе, наступила
третья стадия- страха. Нет, не страха этих статей, поймите, а
страха перед другими, совершенно не относящимися к ним или к
роману вещами. Так, например, я стал бояться темноты. Словом,
наступила стадия психического заболевания. Стоило мне перед
сном потушить лампу в маленькой комнате, как мне казалось, что
через оконце, хотя оно и было закрыто, влезает какой-то спрут с
очень длинными и холодными щупальцами. И спать мне пришлось с
огнем.
Моя возлюбленная очень изменилась (про спрута я ей, конеч-
но, не говорил. Но она видела, что со мной творится что-то не-
ладное), похудела и побледнела, перестала смеяться и все про-
сила меня простить ее за то, что она советовала мне, чтобы я
напечатал отрывок. Она говорила, чтобы я, бросив все, уехал на
юг к черному морю, истратив на эту поездку все оставшиеся от
ста тысяч деньги.
Она была очень настойчива, а я, чтобы не спорить (что-то
подсказывало мне, что не придется уехать к черному морю),
обещал ей это сделать на днях. Но она сказала, что она сама
возьмет мне билет. Тогда я вынул все свои деньги, то есть около
десяти тысяч рублей, и отдал ей.
- Зачем так много?- Удивилась она.
Я сказал что-то вроде того, что боюсь воров и прошу ее по-
беречь деньги до моего от"езда. Она взяла их, уложила в сумоч-
ку, стала целовать меня и говорить, что ей легче было бы уме-
реть, чем покидать меня в таком состоянии одного, но что ее
ждут, что она покоряется необходимости, что придет завтра. Она
84
умоляла меня не бояться ничего.
Это было в сумерки, в половине октября. И она ушла. Я лег
на диван и заснул, не зажигая лампы. Проснулся я от ощущения,
что спрут здесь. Шаря в темноте, я еле сумел зажечь лампу. Кар-
манные часы показывали два часа ночи. Я лег заболевающим, а
проснулся больным. Мне вдруг показалось, что осенняя тьма вы-
давит стекла, вольется в комнату и я захлебнусь в ней, как в
чернилах. Я встал человеком, который уже не владеет собой. Я
вскрикнул, и у меня явилась мысль бежать к кому-то, хотя бы к
моему застройщику наверх. Я боролся с собой как безумный. У
меня хватило сил добраться до печки и разжечь в ней дрова. Ког-
да они затрещали и дверца застучала, мне как будто стало не-
много легче. Я кинулся в переднюю и там зажег свет, нашел бу-
тылку белого вина, откупорил ее и стал пить прямо из горлышка.
От этого страх притупился несколько- настолько, по крайней ме-
ре, что я не побежал к застройщику и вернулся к печке. Я открыл
дверцу, так что жар начал обжигать мне лицо и руки, и шептал:
- догадайся, что случилась беда. Приди, приди, приди!
Но никто не шел. В печке ревел огонь, в окна хлестал дождь.
Тогда случилось последнее. Я вынул из ящика стола тяжелые спи-
ски романа и черновые тетради и начал их жечь. Это страшно
трудно делать, потому что исписанная бумага горит неохотно.
Ломая ногти, я раздирал тетради, стоймя вкладывал их между по-
леньями и кочергой трепал листы. Пепел по временам одолевал
меня, душил пламя, но я боролся с ним, и роман, упорно сопроти-
вляясь, все же погибал. Знакомые слова мелькали передо мной,
желтизна неудержимо поднималась снизу вверх по страницам, но
слова все-таки проступали и на ней. Они пропадали лишь тогда,
когда бумага чернела и я кочергой яростно добивал их.
В это время в окно кто-то стал царапаться тихо. Сердце мое
прыгнуло, и я, погрузив последнюю тетрадь в огонь, бросился
отворять. Кирпичные ступеньки вели из подвала к двери на двор.
Спотыкаясь, я подбежал к ней и тихо спросил:
- кто там?
И голос, ее голос, ответил мне:
- это я.
Не помня как, я совладал с цепью и ключом. Лишь только она
шагнула внутрь, она припала ко мне, вся мокрая, с мокрыми щека-
ми и развившимися волосами, дрожащая. Я мог произнести только
слово:
- ты... Ты?- И голос мой прервался, и мы побежали вниз. Она
освободилась в передней от пальто, и мы быстро вошли в первую
комнату. Тихо вскрикнув, она голыми руками выбросила из печки
на пол последнее, что там оставалось, пачку, которая занялась
снизу. Дым наполнил комнату сейчас же. Я ногами затоптал огонь,
а она повалилась на диван и заплакала неудержимо и судорожно.
Когда она утихла, я сказал:
- я возненавидел этот роман, и я боюсь. Я болен. Мне страш-
но.
Она поднялась и заговорила:
- боже, как ты болен. За что это, за что? Но я тебя спасу,
я тебя спасу. Что же это такое?
Я видел ее вспухшие от дыму и плача глаза, чувствовал, как
холодные руки гладят мне лоб.
- Я тебя вылечу, вылечу, - бормотала она, впиваясь мне в
плечи, - ты восстановишь его. Зачем, зачем я не оставила у себя
один экземпляр!
Она оскалилась от ярости, что-то еще говорила невнятно.
Затем, сжав губы, она принялась собирать и расправлять обгорев-
шие листы. Это была какая-то глава из середины романа, не по-
мню, какая. Она аккуратно сложила обгоревшие листки, завернула
их в бумагу, перевязала лентой. Все ее действия показывали, что
85
она полна решимости и что она овладела собой. Она потребовала
вина и, выпив, заговорила спокойнее.
- Вот как приходится платить за ложь, - говорила она, - и
больше я не хочу лгать. Я осталась бы у тебя и сейчас, но мне
не хочется это делать таким образом. Я не хочу, чтобы у него
навсегда осталось в памяти, что я убежала от него ночью. Он не
сделал мне никогда никакого зла. Его вызвали внезапно, у них на
заводе пожар. Но он вернется скоро. Я об"Яснюсь с ним завтра
утром, скажу, что люблю другого, и навсегда вернусь к тебе.
Ответь мне, ты, может быть, не хочешь этого?
- Бедная моя, бедная, - сказал я ей, - я не допущу, чтобы
ты это сделала. Со мною будет нехорошо, и я не хочу, чтобы ты
погибала вместе со мной.
- Только эта причина?- Спросила она и приблизила свои глаза
к моим.
- Только эта.
Она страшно оживилась, припала ко мне, обвивая мою шею, и
сказала:
- я погибаю вместе с тобою. Утром я буду у тебя.
И вот последнее, что я помню в моей жизни, это- полоску
света из моей передней, и в этой полосе света развившуюся
прядь, ее берет и ее полные решимости глаза. Еще помню черный
силуэт на пороге наружной двери и белый сверток.
- Я проводил бы тебя, но я уже не в силах идти один обрат-
но, я боюсь.
- Не бойся. Потерпи несколько часов. Завтра утром я буду у
тебя.- Это и были ее последние слова в моей жизни.
- Тсс!- Вдруг сам себя прервал больной и поднял палец, -
беспокойная сегодня лунная ночь.
Он скрылся на балконе. Иван слышал, как проехали колесики
по коридору, кто-то всхлипнул или вскрикнул слабо.
Когда все затихло, гость вернулся и сообщил, что 120-я ко-
мната получила жильца. Привезли кого-то, который просит вернуть
ему голову. Оба собеседника помолчали в тревоге, но, успокоив-
шись, вернулись к прерванному рассказу. Гость раскрыл было рот,
но ночка точно была беспокойная. Голоса еще слышались в коридо-
ре, и гость начал говорить ивану на ухо так тихо, что то, что
он рассказал, стало известно одному поэту только, за исключени-
ем первой фразы:
- через четверть часа после того, как она покинула меня, ко
мне в окна постучали.
То, о чем рассказывал больной на ухо, по-видимому, очень
волновало его. Судороги то и дело проходили по его лицу. В гла-
зах его плавал и метался страх и ярость. Рассказчик указывал
рукою куда-то в сторону луны, которая давно уже ушла с балкона.
Лишь тогда, когда перестали доноситься всякие звуки извне,
гость отодвинулся от ивана и заговорил погромче.
- Да, так вот, в половине января, ночью, в том же самом
пальто, но с оборванными пуговицами, я жался от холода в моем
дворике. Сзади меня были сугробы, скрывшие кусты сирени, а впе-
реди меня и внизу- слабенько освещенные, закрытые шторами мои
оконца, я припал к первому из них и прислушался- в комнатах
моих играл патефон. Это все, что я расслышал.Но разглядеть ни-
чего не мог. Постояв немного, я вышел за калитку в переулок. В
нем играла метель. Метнувшаяся мне под ноги собака испугала
меня, и я перебежал от нее на другую сторону. Холод и страх,
ставший моим постоянным спутником, доводили меня до ис-
ступления. Идти мне было некуда, и проще всего, конечно, было
бы броситься под трамвай на той улице, в которую выходил мой
переулок. Издали я видел эти наполненные светом, обледеневшие
ящики и слышал их омерзительный скрежет на морозе. Но, дорогой
мой сосед, вся штука заключалась в том, что страх владел каждой
86
клеточкой моего тела. И так же точно, как собаки, я боялся
трамвая. Да, хуже моей болезни в этом здании нет, уверяю вас.
Но вы же могли дать знать ей, - сказал иван, сочувствуя
бедному больному, - кроме того, ведь у нее же ваши деньги? Ведь
она их, конечно, сохранила?
- Не сомневайтесь в этом, конечно, сохранила. Но вы, оче-
видно, не понимаете меня? Или, вернее, я утратил бывшую у меня
некогда способность описывать что-нибудь. Мне, впрочем, ее не
очень жаль, так как она мне не пригодится больше. Перед нею, -
гость благоговейно посмотрел во тьму ночи, - легло бы письмо из
сумасшедшего дома. Разве можно посылать такие письма, имея та-
кой адрес? Душевнобольной? Вы шутите, мой друг! Нет, сделать ее
несчастной? На это я не способен.
Иван не сумел возразить на это, но молчаливый иван сочувст-
вовал гостю, сострадал ему. А тот кивал от муки своих вос-
поминаний головою в черной шапочке и говорил так:
- бедная женщина. Впрочем, у меня есть надежда, что она
забыла меня!
- Но вы можете выздороветь...- Робко сказал иван.
- Я неизлечим, - спокойно ответил гость, - когда стравин-
