только в шашки; городские фонтаны ссут кровью; крайности раздраены а
лучшего цирюльника вздернули; тусклые души вознеслись; картонные -
улыбаются; любовь к навозу единодушна; номер больше не пройдет, обсос,
могилы опростались на живых; последнее - первое, потеряно - всч;
гигантские псы скорбят в одуванчиковых грезах, пантеры приемлют клети;
луковое сердце обиндевело, судьба обнищала.
трубы разума умолкли, ибо хохот дураков заливает весь воздух;
победители мертвы а новорожденные сражены; реактивные лайнеры блюют
безглазыми в пространство; номер больше не пройдет, обсос, к этому всч шло
с самого начала и теперь приехали и ты его не тронешь не почуешь не
увидишь потому что везде кругом ничего а ты смотришь вверх или вниз или
оборачиваешься или садишься или встаешь или спишь или бежишь номер не
пройдет, обсос.
номер больше не пройдет обсос обсос обсос и если ты этого еще не понял
меня не удивляет а если понял, обсос, удачи тебе в темноте на пути в
никуда.
пятнашки
нечего ловить в Амстердаме; сыру не нравится блоха; центральный
нападающий поворачивается бежит назад в своей дурацкой форме, подгадал
тютелька в тютельку:
мяч и человек встречаются как одно он ловит его в перчатку точно в
одном ключе со вселенной; нечего ловить в восточном Канзас-Сити; и вы
заметили как мужики стоят бок о бок у писсуаров, хорошо натасканные в этом
действии, глядя прямо перед собой; центральный нападающий пускает его в
подсекающего который пожирает глазами бегунов; солнце ныряет вниз а где-то
старая женщина открывает окно смотрит на герань, идет за чашкой воды;
нечего ловить в Нью-Йорке
или в выражении глаз человека сидящего на стуле напротив вас
он собирается задать вам некие вопросы о неких вещах
особенно о том
что делать
когда нечего ловить.
жил-был сейчас
тогда ладно, раскаты грома в полночь, смерть на площади.
мои ботинки нужно почистить.
моя пишущая машинка молчит.
я пишу это ручкой в старой желтой тетрадке опираясь спиной на стенку за
кроватью.
Хемингуэй сказал: "это больше не придет."
и вслед - дуло в рот.
не писать - не хорошо но пытаться писать когда не можешь - еще хуже.
эй, мне есть чем оправдаться:
у меня ТБ, и антибиотики отупляют мозг.
"ты будешь писать снова," уверяют меня люди, "ты станешь лучше, чем
обычно."
приятно слышать.
но машинка молчит и смотрит на меня.
а тем временем, каждые две или три недели почта приносит мне письмо от
поклонника где говорится, что конечно же я, должно быть, величайший
писатель на свете.
но машинка молчит и смотрит на меня....
сейчас одно из самых странных времен в моей жизни.
я должен сыграть Лазаря а не могу даже ботинок почистить.
Городской Билли
его бывало звали "Городской" Билли.
у "Городского" были такие длинные руки и он размахивал ими импульсивно
и с большой силой.
когда ты дрался с "Городским" Билли то никогда не знал откуда прилетят
тумаки: "Они прилетают из Города..."
"Городской" однажды поднялся до самого 4-го места в своей весовой
категории, а потом вылетел из первой десятки.
затем он опустился до 6-раундовых боев, затем до 4.
тумаки по-прежнему шли из Города но уже можно было видеть, как они
прилетают.
затем он стал просто спарринговым партнером.
последнее, что я слышал о нем:
он уехал из города.
сегодня я чувствую себя "Городским" Билли, сидя вот в этом синем
садовом кресле под каштаном, наблюдая, как соседский мальчуган кидает
баскетбольный мяч, делает несколько хитрых шажков вперед и забрасывает мяч
в кольцо над дверью в гараж.
я только что принял свои пилюли.
на счет 8
с кровати я наблюдаю за 3 птицами на телефонных проводах.
одна улетает.
за ней другая.
остается одна, затем и она исчезает.
моя машинка тиха, как могильная плита.
и я вынужден наблюдать за птицами.
просто подумал, что стоит тебе сообщить, ебила.
больной
быть очень больным и очень слабым - очень странная штука.
когда все силы уходят на то, чтобы добраться от спальни до ванной и
обратно, это похоже на шутку, но тебе не смешно.
снова в постели, ты вновь размышляешь о смерти и приходишь всч к тому
же: чем ближе к ней тем менее грозной она становится.
у тебя много времени на исследование стен и снаружи птицы на телефонных
проводах приобретают большое значение.
а еще есть телевизор: мужики играют в бейсбол день за днем.
никакого аппетита.
еда на вкус как картон, от нее начинаешь болеть, сильнее, чем болеть.
добрая жена продолжает настаивать, чтобы ты поел.
"доктор сказал..."
бедная милая.
и коты.
коты запрыгивают на постель и смотрят на меня.
смотрят, не мигая, потом спрыгивают обратно.
что это за мир, думаешь ты: ешь, работай, ебись, умирай.
к счастью, у меня заразное заболевание: никаких посетителей.
на градуснике 155, упала с 217.
я похож на узника концлагеря.
я он и есть.
и все же, мне повезло: я пирую одиночеством, я никогда не буду скучать
по толпе.
я мог бы прочесть великие книги, но великие книги меня не интересуют.
я сижу в постели и жду, чтобы вся эта штука сдвинулась с места туда или
сюда.
как и все остальные.
только один Сервантес
всё бестолку, я должен признать, у меня первая настоящая писательская
непруха за более чем 5 десятилетий печатания на машинке.
меня можно с горем пополам простить:
я долго болел и мне уже почти 70.
а когда вам уже почти 70, то вы ни на минуту не забываете о возможности
сыграть в ящик.
но мне не дает расслабиться тот факт, что Сервантес написал самую
великую свою работу в возрасте 80 лет.
но сколько Сервантесов вокруг нас?
я избалован тем, как легко и просто создавал свои вещи, а вот теперь
эта жалкая загвоздка.
и вот теперь в этом духовном запоре, я стал очень несдержан, наорал на
жену дважды на этой неделе, один раз хряснул стаканом в раковину.
поганая форма, нервы ни к черту, плохой стиль.
мне следует принять эту писательскую непруху.
черт, да мне повезло, что я еще жив, повезло, что у меня нет рака.
мне повезло в сотне разных смыслов.
иногда ночью в постели в час или два ночи я начинаю думать о том как
мне повезло и эти мысли не дают мне спать.
ладно, я всегда писал эгоистично, то есть чтобы ублажить самого себя.
записывая разные вещи, я мог лучше жить с ними.
теперь же это прекратилось.
я вижу других стариков с палочками сидящих на лавочках автобусных
остановок, неподвижно глядящих прямо на солнце и не видящих ничего.
и я знаю, что есть и другие старики в больницах и домах призрения
сидящие, выпрямившись, на постелях кряхтящие на подкладных горшках смерть
- ерунда, братишка, это жизнь - трудная.
писать было моим источником юности, моей шлюхой, моей любовью, моей
рулеткой.
боги избаловали меня.
однако, смотрите: мне до сих пор везет, поскольку писать о писательской
непрухе лучше, чем не писать вообще.
то, что я знал мертвых
то, что я знал мертвых и теперь сам умираю пока они грузят ложками
сакоташ с лапшой себе в черепа и всё им по фиг.
то, что я знал мертвых и теперь сам умираю в мире, давно ушедшем
оставлять всё - чепуха.
любить - тоже было чепухой.
то, что я знал мертвых и теперь сам умираю пальцы, исхудавшие до кости,
не возношу я никаких молитв.
то, что я знал мертвых и теперь сам умираю
умирая я знал мертвых
здесь, на земле да и в других местах; одинокий теперь, одинокий тогда,
одинокий.
вы пьете?
вымытая на берег, старая желтая тетрадка снова вынута я пишу в постели
как и в прошлом году.
увижу доктора в понедельник.
"да, доктор, слабость в ногах, головокружение, головные боли и спина у
меня болит."
"вы пьете?" спросит он.
"зарядку делаете, витамины принимаете?"
мне кажется, я просто болен от жизни, от тех же самых, однако текучих
факторов.
даже на скачках я смотрю, как мимо пробегают лошади и это кажется
бессмысленным.
я ухожу рано, купив билеты на оставшиеся заезды.
"уже уходите?" спрашивает сердобольный клерк.
"да, мне скучно,"
отвечаю я.
"если вы думаете, что скучно там," сообщает он мне, "вам следует быть
здесь."
вот я и здесь возлежу на подушках снова
просто старикан просто старый писатель с желтой тетрадкой.
что-то идет по полу ко мне.
о, это всего лишь мой кот.
на этот раз.
"Д"
врач коллекционирует произведения искусства и журналы у него в приемной
- Художественные у них плотные обложки, глянцевые страницы и крупные
цветные фотографии.
секретарша называет мое имя, и меня вводят в приемную, где стены
украшены картинами и схемой человеческого тела.
входит врач: "как ваши дела?"
не очень, думаю я, иначе меня бы здесь не было.
"так," продолжает он, "меня удивляет биопсия, я этого не ожидал..."
врач - лысый, дочиста выскобленный розовый парниша.
"я почти всегда могу определить по одному лишь внешнему виду; на этот
раз я промахнулся..."
он замолк.
"продолжайте," говорю я.
"ладно, скажем так: существует 4 типа рака - А, Б, Ц, Д.
так вот, у вас Д.
и если б у меня был рак, я бы предпочел ваш тип:
Д."
доктор ввязался в крутой бизнес но плата хороша.
"ну что ж," говорит он, "мы его просто выжжем, о кей?"
я растягиваюсь на столе, а у него в руках инструмент, я чувствую его
жар опаляющий воздух но еще я слышу и жужжание вроде дрели.
"сейчас все кончится, и глазом моргнуть не успеете..."
маленькое образование - прямо внутри моей правой ноздри.
инструмент касается его и комнату наполяет запах жженой плоти.
затем он останавливается.
затем начинает снова.
боль есть, но она острая и сосредоточенная.
он снова останавливается.
"теперь сделаем это еще раз, чтобы почистить хорошенько."
он вновь включает инструмент.
на сей раз боль самая сильная.
"ну-ну..."
все кончено, не нужны никакие повязки, оно прижглось.
затем я оказываюсь у стола секретарши, та выписывает счет, я
расплачиваюсь своей Мастеркарточкой, за дверь вниз по лестнице и там на
стоянке меня ждет мой верный автомобиль.
в сегодняшнем дне осталось еще много дня.
я зажигаю сигарету, завожу машину и выметаюсь оттуда к чертям собачьим
направляясь к чему-то еще.
на дне
на дне часа притаился дымящийся коготь красный поезд письмо домой
глубоко прожаренный блюз.
на дне часа притаилась песня, что мы пели вместе мышка на чердаке окно
вагона под дождем перегар дедовского вискача безразличье попечителя тюрьмы.
на дне часа притаились знаменитости, изрядно поглупевшие церкви с
облезшей белой краской возлюбленные, выбравшие гиен школьницы, хихикающие
над атрофией самоубийственные океаны ночи
на дне часа притаились глаза-кнопки на картонном лице библиотечные
книги, сжатые намертво.
на дне часа притаился осьминог Глория, сошедшая с ума, выбривая
подмышки разборки урлы вообще никакой туалетной бумаги в вокзальном
сортире спустившая шина на полпути в Вегас.
на дне часа притаилась мечта о барменше, как о той девчонке, что нужна
первый и единственный хоум-ран отец, сидящий на толчке с открытой дверью
храбрая и быстрая смерть групповуха в Веселом Доме.
