когда я думаю обо всем, что вынес, пытаясь быть писателем - обо всех
тех комнатах во всех тех городах, когда я жевал крошки пищи, что не
прокормили бы и крысу.
я был так тощ, что моими лопатками можно было резать хлеб, вот только
хлеб у меня бывал редко...
а тем временем я записывал разное снова и снова на кусочках бумаги.
и когда переезжал с одного места на другое мой картонный чемодан так и
выглядел: бумага снаружи, набитая бумагой внутри.
каждая новая хозяйка квартиры спрашивала: "чем вы занимаетесь?"
"я писатель."
"о..."
когда я обосновывался в крохотных комнатках, чтобы предаться своему
ремеслу многие из них жалели меня, кормили кусочками, вроде яблок, грецких
орехов, персиков...
много они знали что это было практически все, чем я питался.
но вся их жалость заканчивалась, когда они обнаруживали у меня бутылки
из-под дешевого вина.
нормально быть голодающим пистелем но не голодающим писателем, который
пьет.
пьяницам никогда ничего не прощают.
но когда мир смыкается над тобой очень быстро бутылка вина кажется
весьма разумным другом.
ах, все эти квартирные хозяйки, по большинству тяжелые, медлительные,
их мужья давно покойные, я до сих пор вижу этих дорогуш ползающих вверх и
вниз по лестницам своего мирка.
они разлиновывали само мое существование:
если б они не позволяли мне пожить лишнюю недельку, не платя время от
времени, я бы оказался на улице
а я не мог ПИСАТЬ на улице.
было очень важно иметь комнату, дверь, эти стены.
ох, те темные утра в тех постелях прислушиваюсь к их шагам
прислушиваюсь к их кашлю слышу, как спускается вода в их унитазах, нюхаю,
как готовится их еда в то же время ожидая хоть какого-нибудь слова об
отправленном в Нью-Йорк и в целый мир, мои отправления тем образованным,
интеллигентным, снобоватым, врожденным, формальным, комфортным людям там
они поистине не торопились сказать, нет.
да, в темных постелях с квартирными хозяйками, шебуршившимися вокруг
слонявшимися без толку и шпионившими, точившими кухонную утварь, я часто
думал о тех редакторах и издателях которые не признавали того что я
пытался сказать по-своему по особому
и я думал, должно быть они неправы.
за этой мыслью следовала другая, гораздо хуже первой:
может быть, это я дурак:
почти каждый писатель думает что он пишет исключительные работы.
это нормально.
быть дураком - нормально.
и после этого я вылезал из постели находил кусок бумаги и начинал
писать снова.
они не кушают так, как мы
мой отец за едой.
его уши двигались.
он жевал с огромной энергией.
я желал ему сгореть в аду.
я наблюдал за вилкой в его руке.
я наблюдал , как она кладет пищу ему в рот.
то, что ел я, было безвкусным и смертельным.
его огрызки разговора вонзались мне в мозг.
слова сбегали мне по позвоночнику.
они проливались мне в башмаки.
"кушай, Генри," говорила моя мать.
он говорил: "многие люди голодают и не кушают так хорошо, как мы!"
я желал ему сгореть в аду.
я наблюдал за его вилкой.
она набирала еще больше пищи и закладывала ее ему в рот.
он жевал по-собачьи.
его уши двигались.
к тем жестоким поркам, что он мне закатывал, я был готов.
но смотреть, как он ест - от этого наступала тьма.
прямо на клеенку.
прямо на зеленые и синие деревянные подставки для салфеток.
"кушай, а не то я высеку тебя по твоей проклятой заднице," говорил он
мне.
позже в жизни я заставил его кое-что заплатить.
но он до сих пор мне должен.
и я никогда не смогу вернуть долг.
можно, я скажу
ад строится часть за частью кирпич за кирпичом вокруг тебя.
это постепенный, а не быстрый процесс.
мы строим свою собственную преисподнюю, обвиняем других.
но ад есть ад.
земной ад есть ад.
мой ад и ваш ад.
наш ад.
ад, ад, ад.
песнь ада.
надевать ботинки по утрам.
ад.
разорванный первым дыханием
дни на исходе а перила поблескивают в раннем утреннем солнце.
отдыха не будет даже в мечтах.
теперь, осталось лишь исправить сломанные мгновенья.
когда даже просто существовать кажется победой то наша удача
определенно истощилась.
тоньше кровавого ручейка к смерти.
жизнь - грустная песня:
мы слыхали слишком много голосов видали слишком много лиц слишком много
тел.
хуже лиц ничего не было:
грязная шутка, которой никто не может понять.
варварские, бессмысленные дни тотально у тебя в черепе; реальность -
выжатый досуха апельсин.
нет никакого плана никакого выхода никакой божественности никакого
воробышка радости.
мы не можем сравнить жизнь ни с чем - это чересчур унылая перспектива.
относительно говоря, нам всегда доставало мужества
но, в лучшем случае, шансы оставались неравными а в худшем -
неизменными.
но самое худшее:
не то, что мы истратили их впустую а то, что они были истрачены на нас:
вышедших из Чрева пойманных светом и тьмой
пораженных и онемевших
одиноких в умеренном поясе тупой агонии
и вот
дни на исходе а перила поблескивают под ранним утренним солнышком.
Элвис жив
мальчик собирался сесть на автобус и съездить посмотреть Поместье
Грэйслэнд
но тут Линии Грэйхаунда объявили забастовку.
на автостанции было всего два служащих и два маршрута а очереди от 50
до 65 человек каждая.
после двух часов в очереди один из служащих сказал мальчику что его
автобус отправится как только появится водитель-сменщик.
"когда это произойдет?"
спросил мальчик.
"точно мы не знаем," был ответ.
мальчик спал на полу в ту ночь но к 9 утра на следующий день сменщик
так и не прибыл.
мальчику пришлось ждать еще в одной очереди чтобы попасть в туалет.
наконец, ему досталась кабинка, он тщательно поправил дезинфецированное
бумажное сиденье унитаза, стянул брюки, трусы и сел.
к счастью у мальчика был карандаш.
он нашел чистое местечко среди всех размазанных и безумных каракуль и
рисунков
и очень аккуратно и жирно вывел печатными буквами:
ОТЕЛЬ РАЗБИТЫХ СЕРДЕЦ
затем метнул первую.
мой кореш на автостоянке ипподрома:
после 9 долгих заездов среди алчных рож отъетых жарким воскресеньем,
которое с трудом рифмуется со здравым смыслом я укокошил еще один день,
вышел с хлопающими шнурками (сам тайно желая оказаться в замшелой пещере,
скажем, и смотреть черно-белые мультики а беспричинная простота
успокаивает попутанные мозги)
а мой кореш-служитель подкатывает машину, разогревая 8-летней давности
двигатель, выскакивает:
"как делишки, малыш?"
"делишки взяли меня за кадык, Фрэнк, я готов выкинуть белый флаг."
"на тебя не похоже, малыш, ты мой вожак!"
"у тебя гораздо лучше получается, Фрэнк..."
сажусь в машину, накидываю ремешок, надеваю дорожные очки, перевожу на
первую...
"эй, чувак," засовывает он голову в окно, "пошли нарежемся и дюлей
кому-нибудь выкатим, и поищем себе пизденку!"
я отвечаю ему: "надо подумать."
выезжая, я вижу его в зеркальце заднего вида: он показывает мне средний
палец.
я улыбаюсь впервые за 7 или 8 часов.
слушайте сюда, вы
отпетые придурковатые ублюдки поэты с вашими идиотскими свитками вы так
помпезны в своем знании так уверены что вы круто катитесь к нирване
вы вялые ошмотья человечества
вы имитаторы других претендентов
вы до сих пор не вышли из-под сени Матери
вы никогда не торговались со Зверем
вы никогда не пробовали весь вкус Ада
вы никогда не видели Края себя
вы никогда не оставались наедине с острыми как бритвы стенами
вы отъявленные ублюдочные придурки со своими идиотскими свитками
нечего тут знать
некуда путешествовать
ваши жизни ваши смерти ваши идиотские свитки
бесполезны
отвратительны
и
не так настоящи как
бородавка на заднице хряка.
вас отвергли обстоятельства.
до свиданья.
искорка
я всегда презирал все те годы, часы, минуты, что отдавал им как рабочий
труп, от этого на самом деле у меня болела голова, нутро, меня
выворачивало и слегка сводило с ума - я не мог постичь убийства своих лет
однако мои сотрудники не подавали признаков агонии, многие казались даже
довольными, и видеть их вот такими сводило меня с ума почти так же, как
тупая и бессмысленная пахота.
рабочие покорялись.
работа вколачивала их в ничтожество, их выскребали и вышвыривали.
я презирал каждую минуту, каждую минуту, искалеченную унижением и ничто
не облегчало монотонности.
я подумывал о самоубийстве.
я заливал киром свои немногие свободные часы.
я работал десятки лет.
я жил с наихудшими бабами, они убивали то, чего не удавалось убить
работе.
я знал, что умираю.
что-то внутри подсказывало мне: валяй, сдохни, усни, стань как они,
прими.
а потом что-то во мне говорило: нет, спаси хоть крохотный кусочек.
не нужно много, лишь искорку.
искорка может весь лес подпалить.
всего лишь искорка.
сохрани ее.
я думаю, что сохранил.
я рад, что сохранил.
как же, черт возьми мне повезло.
искусство физиогномики
давно ушедшие по перевалу, лица серые и белые и черные и смуглые, и
глаза, всех цветов глаза.
глаза - странные, я жил с одной женщиной, по крайней мере - одной, с
которой секс был честным, беседа - сносной, а иногда, казалось даже
появлялась любовь но тут я внезапно заметил глаза, увидел в них как тьма
заляпала стены вонючего ада.
(разумеется, я доволен, что нечасто приходится видеть собственные
глаза, губы, волосы и так далее - я избегаю зеркала с продуманной
регулярностью.)
давно ушедший по перевалу, лицо у него было как бородавчатый пирог,
жирный и неподнявшийся, и он подошел ко мне на товарной станции, меня
зверски тошнило и это новое блюдо потрясло мои внутренности, мое
психопацанячье нутро, когда он произнес: "зарплаты никак не дождусь,
последний никель так сжимал, что буйвол от боли воет." он показал мне этот
никель.
круто, но пива-то нет, я отошел от него, с лицом белым, как яркая фара,
я отошел от него и ушел к лицам небелых, которые ненавидели меня с
природной легкостью.
давно ушедшие по перевалу, лица квартирных хозяек, обреченные,
напудренные, старые сиреневые лица, старые милые пупсики с мужьями,
ушедшими так давно, скорбь поутихла, но по-прежнему жива, пока я
поднимался за ними по лестницам почти вековой древности в какую-нибудь
комнатешку и всегда говорил им: "ах, очень славная комнатка..."; чтобы
затем заплатить, закрыть дверь, раздеться, лечь на эту кровать и выключить
свет (постоянно стояли ранние сумерки) чтобы затем вскоре услышать все тот
же звук:
шебуршанье моих старых друзей: либо тараканов, либо мышей, либо крыс.
давно ушедшие по перевалу, теперь мне интересно, как там Инез и Ирэн и
их небесно-голубые глаза и их чудесные ноги и груди но главным образом их
лица, лица вытесанные из мрамора, какие иногда дарят боги, и Инез и Ирэн
сидели передо мной в классе и постигали алгебру, кратчайшее расстояние
между двумя точками, Версальский Договор, Аттилу-Гунна и т.д.
а я наблюдал за ними и думал, интересно, о чем думают они?
ни о чем особенном, скорее всего.
и мне интересно, где они сегодня вечером с этими своими лицами эти 5
десятилетий и 2 года спустя?
кожа, покрывающая кость, глаза, что улыбаются; быстро, погасить свет,
