"я не хочу ее видеть."
"почему?"
"она блядь."
Хельга допила и я налил ей еще.
она жахнула.
"меня Бенни блядью называет, а я не блядь."
Бенни это тот парень с которым она сошлась.
"я знаю, что ты не блядь, Хельга."
"спасибо. А музона у тебя чё, нет?"
"только радио..."
она увидела приемник встала включила его.
заревела какая-то музыка.
Хельга начала танцевать держа стакан с виски в одной руке.
хорошей танцоршей она не была смотрелась смешно.
она остановилась осушила стакан запустила его по коврику и подбежала ко
мне упала на колени расстегнула мне ширинку и после начала внизу делать
разные трюки.
я тоже осушил стакан налил еще.
она была хороша.
она получила диплом колледжа где-то на Востоке.
"кончай меня, Хельга, кончай!"
в переднюю дверь громко постучали.
"ХЭНК, ХЕЛЬГА
У ТЕБЯ?"
"КТО?"
"ХЕЛЬГА!"
"МИНУТОЧКУ!"
"ЭТО НИНА, Я ДОЛЖНА
БЫЛА ВСТРЕТИТЬСЯ
ЗДЕСЬ С ХЕЛЬГОЙ, У НАС
ДЛЯ ТЕБЯ МАЛЕНЬКИЙ
СЮРПРИЗ!"
"ТЫ ПЫТАЛАСЬ УКРАСТЬ
У МЕНЯ ВИСКИ,
БЛЯДИНА!"
"ХЭНК, ВПУСТИ
МЕНЯ!"
"кончай, Хельга, кончай!"
"ХЭНК!"
"Хельга, блядь ебаная...
Хельга! Хельга! Хельга!!"
я вытянул и поднялся.
"впусти ее."
я зашел в ванную.
когда я оттуда вышел, они обе сидели у меня пили и курили смеялись о
чем-то.
потом заметили меня.
"50 баксов," сказала Нина.
"25 баксов," ответил я.
"тогда мы ничего делать не будем."
"тогда не делайте."
Нина затянулась выдохнула.
"ладно, дешёвка, 25 баксов!"
Нина встала и начала снимать одежду.
она была из них всех самой трудной.
Хельга встала и начала снимать одежду.
я налил виски.
"иногда мне непонятно, что, к дьяволу, тут вообще происходит," сказал я.
"не беспокойся, Папочка, подключайся и всё!"
"а что именно я должен делать?"
"да делай, что тебе, к ебеней маме, хочется делать,"
ответила Нина и ее огромная задница запылала под лампой.
поэзия
нужно много
отчаяния
неудовлетворения
и разочарования
чтобы написать
несколько хороших стихотворений.
не всякий может
или написать
или даже
прочесть их.
ужин, 1933
когда мой отец ел его губы становились сальными от еды.
и когда он ел то говорил о том, как хороша еда и как большинство других
не кушает так же хорошо как мы.
он любил вымакивать то, что оставалось на тарелке кусочком хлеба,
издавая в то же время хвалебные звуки скорее похожие на полухрюки.
он сёрбал свой кофе громко булькая.
потом ставил чашку на стол:
"десерт? что - желе?"
моя мама вносила его в большой миске и отец вычерпывал его ложкой.
плюхаясь к нему на тарелку желе странно хлюпало, почти пердело.
за ним шли взбитые сливки, целыми кучами поверх желе.
"а-а! желе со взбитыми сливками!"
мой отец всасываал в себя желе и взбитые сливки с ложки - похоже было,
что они исчезают в вентиляционной шахте.
покончив с ними он вытирал рот огромной белой салфеткой, тёр жёстко
круговыми движениями, салфетка закрывала ему почти все лицо.
после этого вынимались сигареты Кэмел.
он зажигал одну деревянной хозяйственной спичкой, затем помещал эту
спичку, не погасив, в пепельницу.
еще сербок кофе, чашку на стол, и хорошая затяжка Кэмелом.
"а-а это была хорошая еда!"
несколько минут спустя в спальне на кровати от той пищи, что я съел и
от того, что я видел мне уже было плохо.
единственное что было хорошо - это слушать сверчков снаружи, оттуда из
другого мира в котором я не жил.
повезло же
мы сидели за этим столом, мужчины и женщины после обеда и почему-то
разговор зашел о ПМС.
Одна из дам твердо заявила, что единственное средство от ПМС -
старость.
были и другие замечания которые я забыл, если не считать одного
сделанного этим гостем из Германии, один раз женатым, ныне разведенным.
к тому же, я видел его с разными количествами прекрасных молодых
подружек.
как бы то ни было, послушав тихонько наш разговор некоторое время он
спросил:
"что такое ПМС?"
вот воистину был человек которого коснулись ангелы.
свет был так ярок что мы все отвели глаза.
ночлежка
ты не жил пока не побывал в ночлежке где ничего, кроме одной лампочки и
56 мужиков стиснутых вместе на койках и все храпят одновременно и
некоторые храпки так глубоки и гадки и невероятны - темные сопливые
мерзкие недочеловеческие хрипы аж из самого ада.
разум твой чуть не рушится под тяжестью этих похожих на смерть звуков
и перемешивающиеся запахи:
задубевшие нестиранные носки обоссанное и обосранное белье
и над всем этим медленно циркулирующий воздух очень напоминающий тот
что исходит из незакрытых мусорных баков.
и эти тела в темноте
жирные и тощие и скрюченные
некоторые безноги безруки
некоторые безмозглы
и что самое худшее:
полнейшее отсутствие надежды
оно окутывает их укрывает их с головой.
это не переносимо.
ты поднимаешься
выходишь
бредешь по улицам
туда и сюда по тротуарам
мимо зданий
за угол
и назад по той же самой улице
думая
те люди все были детьми когда-то
что же сталось с ними?
и что же сталось со мной?
здесь снаружи темно и холодно
милостыня
иногда у меня просят мелочь по 3 или 4 раза за двадцать минут и в
девяти случаях из десяти я подаю.
в тех одном-двух случаях что я не подаю у меня возникает инстинктивная
реакция не подавать и я не подаю но в основном я лезу в карман и даю но
всякий раз не могу не вспомнить как часто пустоглазый со шкурой, присохшей
к ребрам в башке невесомо и безумно я никогда не просил никого ни о чем и
дело было не в гордости просто я не уважал их не считал их достойными
человеческими существами.
они были врагом и остались им до сих пор когда я лезу в карман и подаю.
ожидание
жаркие лета середины 30-х в Лос-Анжелесе где каждый 3-й участок
пустовал и до апельсиновых рощ было совсем рукой подать - если у вас была
машина и бензин.
жаркие лета середины 30-х в Лос-Анжелесе я слишком молод для мужчины и
слишком стар для мальчика.
крутое времечко.
сосед попробовал обворовать наш дом, мой отец поймал его влезающим в
окно, прижал в темноте к полу:
"ах ты, сукин сын, падла!"
"Генри, Генри, отпусти, отпусти меня!"
"сукин ты сын, я тебя убью!"
мать позвонила в полицию.
другой сосед поджег свой дом чтобы получить страховку.
дело расследовали и его посадили.
жаркие лета середины 30-х в Лос-Анжелесе делать нечего, пойти некуда,
остается слушать полные ужаса разговоры родителей посреди ночи:
"что же мы будем делать? что делать будем?"
"господи, да не знаю я..."
голодные собаки в переулках, шкура липнет к ребрам, шерсть повылазила,
языки вывалены, такие грустные глаза, печальнее любой печали на земле.
жаркие лета середины 30-х в Лос-Анжелесе, мужчины квартала были тихи а
женщины походили на бледные статуи.
в скверах полно социалистов, коммунистов, анархистов, стоят на садовых
скамейках, разглагольствуют, агитируют.
солнце светило с ясного неба и океан был чист и мы были ни мужчинами,
ни мальчиками.
мы кормили собак остатками сухого твердого хлеба которые они поедали с
благодарностью, глаза сияли в изумлении, хвосты виляли от такой удачи
а Вторая Мировая надвигалась на нас, даже тогда, в те жаркие лета
середины 30-х в Лос-Анжелесе.
те утра
я до сих пор помню тех нью-орлеанских крыс на перилах балкона в
темнотище раннего утра пока я стоял и ждал своей очереди в сортир.
там всегда было две или три больших они просто сидели - иногда быстро
перемещались, замирали и снова сидели.
я смотрел на них, а они смотрели на меня.
страха они не выказывали.
наконец, дверь сортира отворялась и выходил один из жильцов причем он
всегда выглядел хуже крыс потом он удалялся по коридору а я заходил в
ещевонявший сортир со своим бодуном.
и почти всегда когда я выходил крыс уже не было.
как только немного рассветало они испарялись.
и после этого мир принадлежал мне, я спускался по лестнице прямо в этот
мир к своей нищенской жалкой работе постоянно помня о крысах - им было
гораздо лучше чем мне.
я шел на работу, а солнце вставало, жаркое и шлюхи спали как младенцы.
всё, к чему прикасаешься
надеваешь свою рванину в старой нью-орлеанской меблирашке, вместе с
кладовщицкой душонкой, затем катишь маленькую зеленую тележку мимо
продавщиц, которые тебя не замечают, эти девчонки мечтают о добыче
покрупнее своими крохотными прямоугольными умишками.
или в Лос-Анжелесе, возвращаешься с работы в экспедиции склада
автомобильных запчастей, поднимаешься на лифте в 319-й и находишь свою
бабу - растянулась на постели, бухая к 6 часам вечера.
ты всегда был растяпой, снимая их, тебе вечно доставались объедки,
шизы, кирюхи, глатокеши.
может, лучшего ты не заслуживал, а может, лучшего не заслуживали они.
ты шел в бары и там находил новых кирюх, глотарок, шиз.
всего-то и надо было, что показать тебе пару хорошо оформленных лодыжек
в туфлях на шпильках.
ты громыхал по кроватям с ними вверх и вниз, как будто обнаружил смысл
существования.
затем настал тот день на работе, когда продавец Ларри подошел по
проходу вместе со своим жирным брюхом и глазками-кнопками, Ларри всегда
громко топал ботинками на кожаной подошве и почти всегда насвистывал.
он перестал свистеть и встал у твоего экспедиторского стола, пока ты
работал.
затем начал раскачиваться взад-вперед, была у него такая привычка, и
вот он стоял и качался, наблюдая за тобой, он был одним из этаких
шутников, знаете ли, потом начал смеяться, тебе было херово после долгой
сумасшедшей ночи, побриться забыл, рубашка драная.
"в чем дело, Ларри?" спросил ты.
и тогда он сказал: "Хэнк, все, к чему ты прикасаешься, превращается в
дерьмо!"
и поспорить с ним по этому поводу ты не мог.
мойка машин
вылез, парень грит: "эй!" подошел ко мне, пожали руки, сунул мне 2
красных талончика на бесплатную мойку, "после увидимся,"
сказал я, перешли с женой на пятачок, где ждут, сели на лавочку снаружи.
подошел, прихрамывая, черный, грит:
"эй, мужик, ну как оно?"
я ответил: "отлично, браток, сам-то как?"
"без проблем," грит он и отваливает протирать кэдди.
"эти люди тебя знают?" спросила моя жена.
"нет."
"а почему они тогда с тобой разговаривают?"
"я им нравлюсь, люди меня всегда любили, это мой крест."
тут нашу машину домыли, парень махнул мне тряпкой, мы встали, подошли к
машине, я сунул ему доллар, мы влезли, я завел мотор, распорядитель
подошел к нам, здоровый кабан в темных очках, огромный просто, расплылся в
ухмылке: "рад тебя видеть, мужик!"
я улыбнулся в ответ: "спасибо, но весело-то у тебя, чувак!"
я выехал на трассу: "они тебя знают,"
сказала жена.
"конечно," ответил я, "я уже там был."
мигание ставок
служитель автостоянки Бобби был смешным малым, постоянно острил, ржал,
у него это хорошо получалось, он был оригинал, иногда мне было погано, и я
слушал Бобби и отживал.
не видел его 3 недели, спросил других служителей, но они не знали или
принимались что-нибудь сочинять.
