делает человек в моем положении, - важно и подлежит непременному объяс-
нению. Я четыре года правлю войною. Мыкаюсь по всяким штабам. Это спо-
собно отучить человека не только от понимания того, что такое история,
но и вообще такое положение, похожее на скучное кровавое языческое тор-
жество, лишает понимания общего течения современности. Просто теряешь
глазомер на действительность. В ту войну, я был работягой, лошадью, не-
доедавшей, недосыпавшей, в сущности безответственно везший на себе тру-
пы. В эту - то же самое. Жизненное назначение мое не изменилось. Так в
чем же дело? Почему теперь на меня выпала внезапная обязанность отвечать
за себя?
---------------
После перерыва. Обычные утренние бумаги пришли ко мне. Очевидно, Ка-
лабухов предал забвению вчерашнюю записку, хотя он не из тех людей, ко-
торые что-нибудь забывают. Он, вероятно, попросту надеется перетянуть
меня на свою сторону. У меня достаточно изощренное профессией внимание
для того, чтобы, мобилизовав его полностью с фронтов и оперативных сво-
док, определить отношение ко мне окружающих. Из того, что бумаги беспре-
пятственно дошли до меня, я сделал соответствующие выводы и спокойно
прошел в канцелярию.
Наши войска продолжают развивать успех. На фронте все благополучно.
Но я знаю цену благополучия на фронте. Оно нарушается от малейшего коле-
бания начальствующей воли. Насколько неуловима организационная сторона
влияния, настолько ощутима всякая дезорганизация вверху. Наступает день,
чреватый последствиями.
---------------
Работа шла как всегда. В половине десятого я направился к командующе-
му.
- Вы одумались? - спросил он меня.
- Никак нет.
Он посмотрел на меня и понял, что я был прав, войдя к нему с докла-
дом.
Это он одумался и понял безрассудность своего вчерашнего поведения.
N В. К. не спал всю ночь. Это видно по глазам.
---------------
Мне докладывают о приезде комиссара штаба армии.
---------------
Двенадцать часов ночи. Ужас! Очевидно, я добросовестен и неблагода-
рен, как танк, снимки работы которого я видел в "Illustration".
Возобновить происшествия по порядку нет решительно никакой возможнос-
ти. Я вышел на станцию. У палисадника при доме начальника станции уже
стояли три запыленные автомобиля. Из них высаживались комиссары. Я, пом-
ню, сразу поразился и насторожился, отметив отсутствие командующего.
Ему, вероятно, доложили первому. В свою очередь молодой человек действи-
тельно оказавшийся комиссаром штаба, тоже с удивлением озирался. Он, ве-
роятно, представлял себе штабом армии небольшой город на колесах, с
чрезвычайно скученным населением. Но, во-первых, "мы" - левые эс-эры и
полагаемся на самодеятельность масс и на гений их направляющих личнос-
тей, а, во-вторых, надо отдать справедливость Калабухову, - он умеет
полностью нагружать людей (исключение, конечно, Северов) и не признает
тыловых штатов.
Фамилия комиссара оказалась не то Камамбер, не то что-то вроде,
что-то похожее на название сыра. Держался он хорошо. Он, шурша своей
негнущейся кожаной курткой, представил меня сушеной пожилой даме, - нес-
мотря на теплую погоду в свитере, - которая оказалась начальником поли-
тотдела армии. Новое учреждение.
Молодой человек, комиссар, - смесь Троцкого с Керенским.
- Товарищ Калабухов в ставке? - спросил он.
Очевидно, любит военные словечки.
Дама молчала с такою сосредоточенной и спокойной важностью, которая
мне показалась совершенно необычайной в большевичке. Я привык к больше-
викам из искосолов.
Комиссар штаба держался на отлете, дама молча руководительствовала
группой кожаных подчиненных, среди которых я заметил двух мужеподобных
девиц.
Итак, Калабухова не было. По правде говоря, я не знал, что делать с
нашими непрошенными гостями. Попросить их к себе в вагон? Попросить их
обождать на станции и послать Калабухову своего единственного адъютанта?
Я выбрал второе. Какое нелепое положение!
В результате мы все оказались арестованными. И около каждого купэ в
моем вагоне, где сидят и сушеная дама, и комиссар с сыроваренной фамили-
ей и мужеподобные девицы, и весь технический персонал, и я, стоят по два
молодца из "личной сотни" Калабухова, а сегодня к вечеру прибыла знаме-
нитая седьмая рота из до-тла разграбленного села Z.
Я поражаюсь организационному гению этого всеразрушающего человека.
Личная сотня Калабухова, собственно, в 25 человек. Как тонко все срабо-
тано!
Еще вчера утром у нас на станции стоял бронепоезд, в котором у Кала-
бухова было несколько верных ему людей, в том числе и начальник поезда,
но так как особой дружеской спайки между командой не наблюдалось, так
как находившиеся там партийные большевики тянули в свою сторону и были
вообще настроены против всяких авантюр Калабухова, - то не далее, как
вчера, он предложил мне отправить поезд в направлении к фронту, справед-
ливо опасаясь за то, что наш центр сильно ослаблен левофланговой нашей
победой за селом Z и считая, что туда нужно послать серьезные подкрепле-
ния. С оперативной точки зрения это приказание было идеально правильно,
но теперь мне приходит в голову видеть и здесь чудовищную прозорливость
Калабухова.
Я же опять чувствую мучительное угрызение совести за то, что по воз-
можности не противился приказаниям, направленным (ясно теперь) к тому,
чтобы Калабухов мог изолировать свои поступки от действующей армии, дабы
не нарваться на сопротивление масс и поставить их перед совершившимся
фактом, как он всегда делает по отношению ко всем.
Однако каким образом случилось, что 25 недисциплинированных солдат
арестовали, как баранов, 16 вооруженных и в достаточной мере насторожен-
ных людей? Когда и как Калабухов организовал, подготовил своих людей и
каким образом - я понимаю, если бы Силаевский или Северов - но тупой ду-
рак Григоров без шума провел эту операцию?
Да, совсем было забыл сказать, что начснаб наш Кисленко, очень добро-
совестный офицер, не без печальной склонности к коммунизму, тоже был за
чем-то отправлен в штаб Севкавокра и вся возможная оппозиция действиям
Калабухова была им обезглавлена. Наши немногочисленные писаря, телефо-
нисты и посыльные, разумеется, соблюдали самый непроницаемый и неподвиж-
ный нейтралитет.
Вышло неуловимо и естественно, что Калабухов, с большим тактом, выра-
ботанным привычкой к политическим и штатским людям, поистине величест-
венно и быстро со всеми поздоровавшись на глаз и точно отметив высших из
тех, которые перед ним стояли, пригласил пять человек к себе в вагон на,
якобы, срочное заседание.
Пошли - сушеная дама, комиссар штаба, его помощник - одна из мужепо-
добных девиц и секретарь Политотдела, как он мне отрекомендовался, Бром-
леевский рабочий, пожилой литвин Пинайтис. Это мужчина, с лицом рассер-
женного Короленки, каким я себе его представляю, показался мне - палец в
рот не клади, и я, почему-то, идя рядом с ним, сравнил его широкое лицо
с нервной, сутулой, несколько неправильной от ранения спиной Калабухова,
обтянутой невероятно красной черкеской. Я нервничал, но и тогда меня са-
мого это сравнение резко поразило.
Войдя в салон, Калабухов запер дверь. Никого из нас это не изумило.
Наше совещание должно было быть достаточно секретным.
Попытаюсь записать, что сказал Калабухов.
- Товарищи, - начал он, - я рад, что многое из того, что я скажу вам
сейчас, уже оправдано мною хотя бы тем, что начальник штаба т. Эккерт
сейчас подробно ознакомит вас с нашими последними успехами.
Подробно. Какая голова. И начато достаточно таинственно, но тогда это
прошло незамеченным.
Я добросовестно делал доклад в то время, как Григоров, как я теперь
догадываюсь, заведя технический персонал вновь прибывшего начальства в
специально предназначенный для этого вагон, разоружил этих людей там,
поставил около них надежный конвой, таким же порядком арестовал и запер
трех шофферов в бывшей дамской комнате на станции, где шофферам было
предложено закусить, от чего они, вечно голодные и прожорливые, никогда
не отказываются и, стоя с десятью бесшумными красноармейцами за дверьми
калабуховского салона в коридоре, ждал условленного знака.
После довольно-таки затянувшегося моего доклада, в котором я попытал-
ся обучить стратегии и тактике Бромлеевского рабочего, бывшую классную
даму, возможно из Смольного, подвигнутую личным примером Троцкого на
борьбу с контр-революцией, одну разбитную амазонку и двух молодых людей
неизвестной профессии, сменивших орала на мечи, Калабухов сказал:
- Из того, что вы слышали, товарищи, от моего начальника штаба вам,
надеюсь, ясно, что моя особая армия, заслужившая, потому что - особая,
от товарища Теплова, видимо, инспирированного свыше, название бандитс-
кой, продолжает серию побед революции.
- Я не привык тешить себя мыслью, что мои действия отличаются общеп-
ринятостью и общепризнанностью, и считаю долгом вам сообщить, как сооб-
щал уже тов. Теплову и телеграфировал в Москву, что раздувание тыловых
органов даже такими полезными работниками, как вы, я считаю безусловно
вредным, а сокращение моей личной воли к революции - просто недопусти-
мым.
Однако я вижу, что я точно запомнил речь Калабухова и почти стеногра-
фирую ее. Он говорил спокойно, резко. Но, видимо, и не на таковских на-
пал. Начальник Политотдела, дама, сидела как на длинном шпиньке и не
двигалась. Бромлеевский рабочий запустил пальцы в свою огромную шевелю-
ру, лица остальных "товарищей" были такими же непроницаемыми и кожаными,
как их костюмы, но в этой непроницаемости не сквозило ничего сочувствен-
ного Калабуховской тираде.
Калабухов это заметил и переменил тон:
- Я, товарищи, отлично понимаю, что должен или подать в отставку,
или...
Он спокойно поднялся и подошел к электрическому звонку около двери.
- Я сейчас предложу принести чаю, - бросил он в нашу сторону, открыв
дверь и быстро глянув в коридор, - или...
Он отошел от двери и встал, как сейчас помню, за спиной Бромлеевца.
Он правильно учел силы.
Когда Григоров ворвался со своей оравой, в достаточной мере неуклю-
жей, в узкую дверь салона, то первый, кто схватился за кобуру - был лит-
вин, и в тот же момент я увидал, что он упал вперед на стол от удара в
затылок тяжелым маузером Калабухова.
Все остальные сидели совершенно неподвижно и так же, как и я были
притиснуты тяжелыми парнями к своим стульям.
Молодцы - комиссары. Никто не крикнул. Без паники.
---------------
Сейчас был у меня Калабухов. Это он мне сообщил о том, что обнажил
фронт, вызвав седьмую роту, и сказал:
- Несчастие не то, что я, по вашему мнению, зарываюсь. Я закрутил ка-
кую-то другую пружину исторически менее важную, но она действует непос-
редственно на меня из мятежного города - моей родины - и крутит всю эту
гнусную историю.
- Вы пишете, как отставной сановник с немецкой фамилией, мемуары или
докладную записку, - сказал он, взглянув на эту тетрадку. - Так занесите
туда, что, быть может, завтра я вас расстреляю. Если бы я был груб, я бы
немедленно потребовал у вас эти записи, но... -
Он задумался, помолчал и вышел.
Мятежник. Атаман. Позер. Мне захотелось уничтожить эти страницы из
биографии тщеславного эс-эра, но...
Очевидно, он решается на какое-то новое безумство.
И я уверен, что большевики из бронепоезда им будут тоже ликвидирова-
ны.
Мне несколько страшно наедине с бархатным от пота черным стеклом мое-
го купэ-одиночки.
За окном со звоном винтовки шлепает по лужам опричник из личной сот-
ни.
---------------
Эта тетрадка, очевидно, продолжение целого ряда предыдущих, была при-
совокуплена к делу Ревтрибунала N армии. На последней странице рукой Ка-
лабухова помечено: "Апология честного военного специалиста. Сохранить.
А. К. 3/IIX-18".
